Я не всегда рассчитывал на победу в баскетбольном матче, когда играл в Чаритонской средней школе и в университете Джорджии. Если мы были лучше другой команды, конечно, проигрывать казалось стыдно. Если бы мы шли очко в очко и не могли набрать достаточно бросков в последние пять минут, я бы на всех здорово разозлился. Но игра с явно более сильным противником – совсем другое дело: я не принадлежал к парням, которые приходили после игры в раздевалку и принимались пинать мебель. Мне почти нравились те четкие проигрыши, поскольку результат был ясен с самого начала. Я, конечно, прикладывал все усилия. Перемещался по площадке, никому не уступая в скорости: мои немецкие гены не позволяли снизить темп. Но смиренно принять свою судьбу при финальном свистке, свое неизбежное поражение: я ничего не имел против.
Что-то похожее я испытывал теперь в присутствии Бернда Пинкера. Разумеется, большинство согласились бы, что внешне я был более совершенной мужской особью. Более привлекательным, более рослым, в лучшей физической форме, лишенным нервной привычки Бернда барабанить пальцами по столу в момент волнения. Но надо также сказать: я не обладал никакими оригинальными чертами, по крайней мере такими, которые бросались в глаза. Никто не знал, что я, например, часто мыл голову в душе дважды. Но даже эта привычка восторга не вызывала: просто глупость и расточительность. Мне всегда казалось, что принятие душа слишком короткая процедура. Пользоваться кондиционером я не хотел – слишком по-женски, – но полагал, что заслуживаю более долгого душа. Просто стоять под горячей водой, ничего не делая, представлялось пустой тратой времени, значит, вымоем голову дважды. Элиз указывала мне на это в тех редких случаях, когда мы принимали душ вместе. Я всегда делал вид, будто забыл, что уже пользовался шампунем.
Но у меня не было британского акцента Бернда, я не держал наготове тысячу сценок из «Монти Пайтона», готовый проиграть их, и не являлся противоположностью самому себе. Я с мучительной ясностью видел: Элиз тянуло к Бернду в основном потому, что он воплощал в себе все, чем не был я. На рациональном уровне я не возражал – мог даже посочувствовать. Восемнадцать лет в браке, тебя начинает привлекать что-то совершенно другое: в моем случае это, похоже, экспансивный латинский тип. Чаще всего я заходил не столь уж и далеко: я проводил строгую политику «никакого секса», что не мешало мне в командировках приглашать понравившихся женщин в свой гостиничный номер и доводить их до безумия, угощая вином и разговорами, и разговорами – поцелуй в конце, может, немного возни в постели, но без проникновения. Большинству мужчин это не удалось бы, но я всегда наслаждался победой дисциплины над потребностями плоти: именно это помогало мне пробегать на тренировках спринтерскую дистанцию, хотя другие ребята сгибались пополам. И ничто не мешало удовлетворить себя, когда женщина покидала номер.
И поэтому, в случае с Берндом, я решил – пусть это просто случится. Я принял это как предрешенный вывод и, призна́юсь, получил хороший предлог еще больше не обращать внимания. Именно Элиз настояла, чтобы мы провели этот отпуск вместе, мы втроем, поэтому если она хотела провести его, восхищаясь каким-то лысеющим типом, похожим на актера из самодеятельного театра, что ж, тем лучше. Это снимало с меня заботу о ней.
Однако от подобных мыслей я показался себе жестоким и ленивым, каким никогда не был. Я чувствовал, Элиз ждала моего вмешательства, когда болтала о Бернде, одеваясь к ужину, ставила меня в известность, что они идут вдвоем на прогулку, и позднее, пересказывая мне веселые истории, услышанные от Бернда. Но у меня не было настроения ссориться. Я видел, что она ускользает от меня, и желал ей bon voyage[44].
Затем наступил Рождественский сочельник, вечер, когда мы вместе ужинали в отеле.
К середине трапезы мы все здорово напились. Вскоре после этого Ребекка ушла, чтобы сделать что-то типичнейше скучное и британское, например, послушать в своем номере «Тихую ночь» в исполнении Венского хора мальчиков. Ли пила вино, словно это была газировка, пока Бернд и Элиз хихикали над чем-то, сказанным учителем испанского языка директору на рождественской вечеринке в учительской, поэтому мне ничего не оставалось, как налить Ли воды и незаметно сделать знак официанту, чтобы он, наливая, пропустил винный бокал моей дочери. Затем Ли, слегка покачиваясь, встала из-за стола и сообщила нам, что идет спать.
– Не хочу застукать Санта-Клауса за делом, – заявила она. – Если такое случается, ты не получаешь подарков.
Это прозвучало как скрытое обвинение, но мы все послушно засмеялись. Я понял, что спать она не пойдет. Если Элиз и уловила это, то ничего не сказала.
– Думаешь, с ней все в порядке? – спросил я у Элиз минут через пятнадцать.
– Не знаю, дорогой, – ответила она. – Надеюсь на это.
– Крис. – Бернд наклонился ко мне, его губы были красно-лиловыми, как будто он разделался с пакетиком виноградных «Скиттлс». – Я бы на нее не наседал. Конечно, у меня нет ребенка-подростка, но по рассказам моих учеников… Мне кажется, дети в этом возрасте лучше, чем нам представляется, знают, что для них хорошо.
Элиз решительно кивнула.
– Будем здоровы, – сказала она. – За то, чтобы отдавать им должное. – И подняла свой бокал.
Ну хватит. Я отодвинул стул.
– Что ж, вы можете оставаться здесь, а я пойду проверю, как там она, – сказал я, игнорируя их поднятые бокалы.
Уходя, я услышал звон хрусталя. Почему-то я взял свой бокал с собой и пересек вестибюль, как собственную гостиную. На пятом этаже я достал карточку-ключ и открыл дверь. Мы взяли сьют, но у Ли была своя комната. Я постучал к ней.
– Ли?
Никакого ответа. Я нерешительно открыл дверь. Я никогда не был назойливым родителем, и мне не нравилось создавать сейчас подобный прецедент, но в то же время я не собирался мириться с изводившей меня нервозностью. Я включил свет. Как и предполагал, постель была пуста. Никакой записки, конечно.
Я прикинул свои возможности. Обращаться за помощью к Бернду настроения не было, равно как и терпеть их с Элиз заговорщицкие глупые улыбки. Я быстро поищу сам, решил я. Куда бы я пошел в ее возрасте? В какой-то другой бар? Познакомилась ли она с мальчиком? Меньше всего мне хотелось обнаружить свою дочь, тискающуюся за тропическими папоротниками с каким-нибудь прыщавым подростком из Бельгии.
Я поставил бокал, переобулся и начал поиски. Обойдя за полчаса примыкающую к отелю территорию, я ничего не обнаружил. Ли не было ни у бассейна, ни в баре, ни в парке, протянувшемся до края скалы, откуда открывался вид на залив. Я взглянул на часы. Десять тридцать. «Может, она в горячем бассейне», – подумал я. В раздевалках при спортивном зале находились отдельные спа-зоны для мужчин и женщин. Может, она захотела расслабиться. Но как я узнаю? Попросить кого-то из женского персонала отеля заглянуть туда? Я решил, что выясню сам, раз уж я здесь.
И там я ее и нашел. Не в раздевалке, а в самом спортивном зале – такая возможность даже не приходила мне в голову. Ли занималась на бегущей дорожке, бежала быстро, по крутому подъему. Я подошел и нажал кнопку экстренной остановки. Ли слегка запнулась, когда дорожка вдруг замедлила движение, и резко повернулась ко мне. Никогда ни у кого на лице не видел я такого откровенного выражения эмоций. Со дня смерти Софи, если не считать случайных приступов паники или агрессивных вспышек на сеансах терапии, с которыми я всегда предоставлял разбираться соответственно Элиз и врачу, Ли оставалась отдалившейся, холодной, оцепенелой. Сейчас же она выглядела оскорбленной, разъяренной и попавшей в ловушку. Ее лицо, которое должно было быть красным от напряжения, пугающе побледнело, словно Ли собиралась упасть в обморок.
– Просто решила пробежаться, чтобы лучше спать, – сказала она между жадными вдохами, стараясь придать голосу непринужденность.
Элиз говорила мне, что Ли изнуряет себя тренировками, но я всегда пропускал это мимо ушей. На самом деле я гордился, что Ли настолько же предана идее в форме подойти к футбольному сезону, как я некогда – к баскетбольному Но тут было нечто другое. Я подвел ее к скамейке для силовых упражнений и усадил. Ли дрожала. Впервые при ярком освещении спортивного зала я увидел, как она исхудала за последние несколько месяцев. Я принес ей стакан воды. Ли осушила его, и я принес еще. Вот бы это было так просто – я приносил бы ей стаканы с водой, пока она не восполнила бы потерю влаги, пока не исцелилась бы от своей боли.
– Может, прогуляемся? – наконец предложил я, когда ее дыхание выровнялось.
Даже для меня это прозвучало наивно. Но Ли кивнула. Обойдя ресторан, мы пошли по дорожке, ведущей к заливу и освещенной факелами. Здесь толклись новобрачные и экстатичные гей-парочки; я понадеялся, что Ли не примут за мою несовершеннолетнюю подружку. И посмотрел на нее. Ее лицо снова стало застывшим, каменным, оцепенелым: исчезли все признаки кипевших внутри эмоций, которые я видел в спортивном зале.
– Ты побереги себя, Ли, – в итоге проговорил я. – Не перегибай палку.
Она кивнула.
– Хочешь присесть?
Она пожала плечами. Мы сели. Песок был на удивление холодный.
– Я не могла там оставаться, – помолчав, проговорила Ли.
– Где?
– За столом. С мамой и мистером Пинкером. И ты сидел там, как печальный старый пес.
У меня никогда не было желания бить своих дочерей, но при этих словах Ли я едва сдержался, чтобы не ударить ее.
– Печальный старый пес, – повторил я чужим дрожащим голосом.
– Да. Просто разрешая ей это делать. Разрешая этому уродливому, тупому английскому придурку заигрывать с ней весь вечер, пока ты заказывал и заказывал рис. Отвратительно. Вот почему я ушла. Поэтому и бегать пошла. Чтобы выкинуть всех вас из головы.
– Ты понятия не имеешь, что происходит, – сказал я. – Ты такая испорченная.
Не успел я произнести эти слова, как уже пожалел о них.