– Liesel.
– Auf Liesel![13] – кричит один из мужчин, поднимая в сторону Элиз термос, и все по очереди отпивают из него, восклицая: «Auf Liesel!», прежде чем сделать глоток.
– Nein, – протестует Элиз. – Элиз. Ich bin Elise[14]. – И продолжает в ответ на ошибку мужчины и сердитый взгляд мальчика: – Tut mir leid[15].
– Natürlich bist du nict Liesel[16], – небрежно бросает другой мужчина за столом, ковыряя вилкой торт. – Liesel ist tot.
Элиз понимает, что говорит мужчина, хотя слова наполняют ее неопределенным страхом. Дизель мертва. Элиз чувствует дурноту, у нее кружится голова. Ей нужно сесть, но за столом нет места.
– Komm[17], – говорит бабушка мальчика и жестом приглашает ее сесть рядом с собой.
Элиз застывает, узнав голос. Эта женщина разговаривала с ней по домофону, там, в квартире. Она повторяет свой жест, похлопывая по сиденью. Не в силах осмыслить все это – Германию, немецкий язык, голос старухи, – Элиз уступает и вот уже сидит на грубой деревянной скамейке между мальчиком и его бабушкой, положив голову на плечо старой женщины. Та протягивает ей термос. Элиз осознает, что дрожит, несмотря на толстый жакет и сапоги. Она берет термос и по настоявшемуся насыщенному запаху понимает, что это подогретое с пряностями вино, запах рождественских базаров, вырастающих по всему Гамбургу в середине ноября. Она возвращает термос бабушке, указывая на свой живот.
– Kein Problem, – настаивает старуха. – Gut für das Kind[18].
Непонятно почему Элиз подчиняется ей, делает маленький глоток, и насыщенный, кисловатый, отдающий корицей напиток скользит по горлу, горячий и безопасный, как русский чай, изготовленный фирмой «Тэнг», с гвоздикой, корицей и сахаром, который она пила на Рождество дома. Элиз застенчиво приглядывается к окружающим ее женщинам. Они напоминают ей подруг матери, с которыми та играет в бридж, только более румяных. На прошлой неделе отец сказал ей по телефону, что, несмотря на просьбу в последнем письме Элиз, они с Адой не приедут в Германию к рождению ребенка, это будет пустой тратой денег. Новость разозлила Криса, а Элиз не пришло в голову спорить с отцом, как промолчала она и когда он велел ей поступать в колледж в Миссисипи. Она пожалела, что вообще попросила их, наспех написала письмо в момент слабости – Крис был в командировке – и дала отцу возможность сказать «нет». Это явное наказание за пять лет, проведенные вдали от Видалии, за нынешнюю жизнь за границей. Элиз закрывает глаза.
Внезапно сидящие за столом взрываются хриплым смехом, кроме бабушки, которая качает головой и, похоже, немного обижена. Один из мужчин смеется до слез и вытирает их. Элиз словно превращается в невидимку. Обычно она крайне возмущается, когда ее как бы исключают из общения; если бы она была на званом ужине с Крисом, то уже тянула бы его за рукав, требуя перевода, выдавливала из себя смех, едва он пошутит по-английски, но сейчас ее невежество кажется ей привилегией, предлогом устраниться из нынешней компании. Глоток подогретого с пряностями вина согрел и успокоил ее, подобно ванне. Она встает со скамейки. Бабушка пожимает ей руку, мальчик смотрит вопросительно, но не возражает. Остальные не обращают внимания, что она бредет прочь от стола, в глубь сада.
Элиз без цели идет вдоль живой изгороди из вечнозеленых растений, отделяющей сад от примыкающих владений. В дальнем углу небольшой просвет среди ветвей, калитка ведет на соседний участок. Элиз пробует задвижку. Не заперто. Она оглядывается на сидящих за столом. Бабушка с мальчиком играют в ладушки. Остальные, судя по их все более нетерпеливой жестикуляции, похоже, о чем-то заспорили. Никто за ней не наблюдает. Она опускает задвижку и храбро шагает в калитку, как будто в свои собственные владения.
По ту сторону Элиз видит не другой сад, а большую оранжерею. Сгущающиеся сумерки и даруемая ими анонимность вселяют в нее уверенность, и она направляется к высокому стеклянному сооружению. Поворачивает дверную ручку и обнаруживает, что и здесь не заперто. Мгновение поколебавшись, она входит.
Внутри царит весна. Цвета обрушиваются на изголодавшееся за зиму зрение Элиз: лимонная форзиция, тюльпаны, словно фруктовое мороженое. Воздух влажный; Элиз словно слышит звук испарений. Или это ее собственный долгий вздох? Она медленно следует по проходу, наклоняясь к цветам, останавливаясь, чтобы полной грудью вдохнуть ароматы. В конце коридора находится еще одна дверь, в которую Элиз входит, на сей раз не раздумывая.
В следующем помещении на добрых десять градусов теплее, и она, скинув жакет, кладет его на пластиковый стул. Здесь на полках ровными рядами расставлены растения, привычные к более теплому климату Элиз замечает любимые цветы отца – гардению, жасмин, лилии, – за которыми он ухаживал с такой заботой, единственная позволительная роскошь: редкие луковицы, ценные семена, заказываемые в отдаленных штатах. Обычно при мысли об этом Элиз хмурилась, иронически закатывала глаза: отец, лучше ухаживающий за растениями, чем за детьми. Но сейчас, в этой теплой, благоуханной атмосфере она чувствует нарастающую благодарность к нему – за упорный труд ради красоты. Его сад (ибо о нем всегда говорили, как о его саде, а не семейном) часто получал первую премию на ежегодном конкурсе Садоводческого общества трех соседних округов. «И весной он приносил срезанные цветы для мамы», – думает Элиз, удивленная таким легким, счастливым воспоминанием о тюльпанах на кухонном столе.
– Ist da jemand?[19]
Элиз вздрагивает при звуке голоса, доносящегося из другого конца помещения, из-за темного куста с восковыми листочками.
– Hallo? – с запинкой отзывается она.
Из-за ряда полок появляется женщина сорока с лишним лет в садовых перчатках, лицо испачкано землей, седеющие волосы собраны сзади в неряшливый хвост. На ней синий рабочий комбинезон с бесчисленными карманами: повсеместная в Германии униформа мастеров и разнорабочих. На женщинах такой одежды Элиз прежде видеть не доводилось.
– Was machen Sie hier?[20] – требовательно осведомляется работница.
С чего начать? Элиз делает глубокий вздох.
– Ich bin… es war… Liesel[21].
– Лизель? – подозрительно переспрашивает женщина. – Лизель Кригштайн?
– Вы говорите по-английски? – сдается Элиз.
– Да. – Тон высокомерный, резкий. – Чем вы тут занимаетесь? Это не общественный сад.
Лихорадочно ища ответ, Элиз осознает, что дело не в языке. Как объяснить этой женщине то, что для нее самой остается загадкой?
– Я пришла с вечеринки вот там, – указывает она в направлении первого сада.
– Да, фрау Кригштайн, я знаю. Меня они тоже пригласили. Я не хожу. Странная привычка, nicht?[22] Праздновать день рождения умершего человека. Традиция для тех мест, откуда они, но мне это странно, мне это не нравится.
Элиз кивает, изображая сочувствие, осмысливая новую информацию.
– Это день рождения Лизель Кригштайн?
– Был ее днем рождения. Она умерла полгода назад. Но продолжать праздновать после смерти – это нехорошо. Besonders[23]для ее мальчика. Пора жить дальше, nicht? Я много лет ухаживаю за цветами фрау Кригштайн. Все садовники в этом Kolonie приходят сюда, в мою… как вы говорите… теплицу, отдают мне на зиму свои цветы. Я сберегаю их в холодные месяцы, возвращаю весной. Прежде так делала и фрау Кригштайн. Теперь ее мать, та старая женщина, ухаживает за садом.
В ходе рассказа о саде Дизель тон женщины меняется, становится задумчивым, а лицо смягчается. Она обращает к Элиз требовательный взгляд.
– Вы хотите увидеть растения фрау Кригштайн?
Это приказ.
Элиз идет следом за ней в средний проход в этом помещении, где на полке, помеченной «Кригштайн», дивно цветут около двадцати растений в горшках – рододендроны, азалии, бегонии.
– Ужасно было наблюдать, как болела фрау Кригштайн. Krebs[24]. У нее всегда был лучший сад, всегда приятный, вежливый клиент. Она приходила сюда, даже когда была очень слаба. Прошлой зимой навещала меня здесь, проверяла цветы. Но так отмечать сейчас ее день рождения – это Unsinn[25].
Оглядывая ровные ряды растений, Элиз может понять, почему эту женщину так ужасает хаос празднеств с выпивкой, разворачивающихся в соседнем саду. Она помнит, тем же взглядом отец смотрел на своих отпрысков, гомонивших за обедом, на его лице читалось видимое облегчение, когда они, один за другим, выходили из-за стола, чтобы засесть за уроки или посмотреть телевизор.
Женщина пристально смотрит на Элиз.
– Вы были подругой фрау Кригштайн? Никогда не знала, что она говорила по-английски.
Опять попалась. Элиз как можно убедительнее беспомощно пожимает плечами и улыбается. Достает из кармана письмо.
– Это ошибка, – говорит она. – Меня зовут Элиз Кригстейн. Мальчик – сын фрау Кригштайн – пришел ко мне домой вот с этим.
Женщина проворно берет у нее конверт. Когда она разворачивает письмо, качая головой, Элиз сожалеет, что показала его ей.
– О чем там говорится? – спрашивает она, бессознательно переходя на шепот, пока работница молча читает.
– Это от матери Лизель, – объявляет женщина и зачем-то поясняет: – К Лизель. Глупая старуха думает, что из-за имен у вас есть какая-то связь с ее дочерью. Она увидела вашу фамилию на указателе в доме.
– Но почему? Как?