Много Пустотников встречал центурион Анхиз за годы своей нелегкой Паучьей карьеры, привык к ним, сжился, можно сказать – но ни один из них не разговаривал с Анхизом так доверительно; и Анхиз почувствовал острое желание поверить, поверить и помочь этому человеку… да, человеку.
Старею, подумал центурион. Пора уходить. Совсем.
– Боюсь я, – продолжал меж тем Пустотник. – Боюсь, что не то его тянет. Вот проверю – тогда сам повезу. А с Ледой… Ни любви, ни интереса тут нет, а на порядочность может и клюнуть. Так что пусть посидит пока девочка с кормилицей своей заодно, а мы уж расстараемся. Побегай, мальчик мой, побегай, Марцеллушка, пошустри – придешь на Игры, никуда не денешься… Большую карту разыгрывать буду. Такую большую, что могу и не разыграть. А там и поговорим…
Пустотник внезапно остановился и внимательно посмотрел на примолкшего Анхиза.
– Скажи, Паук, – строго и серьезно спросил Даймон, – скажи, но правду… Ты давно знаешь нас. То есть меня-то как раз недавно, но каждый новый окружной Пустотник сначала идет знакомиться к центуриону Пауков, а уж потом сообщает пяти Порченым. Свои у нас отношения… Вот скажу сейчас тебе: Анхиз, Совет встал над жизнью и забыл о Кодексе Веры, пошли менять власть, Анхиз… Пойдешь или нет?
– Не пойду, – честно ответил центурион, морща лоб. – Извини, Даймон. Не поверю в таком деле ничьему чужому слову, и твоему не поверю. Но одно добавлю: приди ко мне Совет и скажи – Анхиз, Пустотники перешли черту положенного, нарушено равновесие, Анхиз…
– Ну? – тихо и требовательно шепнул Пустотник.
– Тоже не пойду.
– Спасибо, центурион. Это и хотел услышать от тебя. Значит, не зря мы вкладывали в этот мир все, что могли!…
– Что вкладывали, Даймон? Душу? Как меч в ножны? Как деньги в дело? И было ли что вкладывать…
Пустотник не ответил.
XVIII. 3. …И как Творитель создал людей для одному ему ведомых целей, а также чтоб проявить себя в созидаемом – так и человек способен, в свою очередь, создавать вещи для целей человеческих и проявления себя через созданное.
XVIII. 4. Смертна плоть человеческая и конечна во времени; ветшают кости, тускнеют глаза, седеют и выпадают волосы, разрушаются зубы, и так до полного исхода, превращения в прах – ибо таков закон, положенный Человеку Творителем, благословен Он; ибо вначале была Порча – основа и суть существования бренного.
XVIII. 5. Посему не должен смертный в путях созидания преступать закон Порчи; посему ржавеет металл, гниет и горит дерево, трескается и выветривается камень, протирается ткань – и всякой вещи положен свой предел, свой срок существования.
XVIII. 6. Умирают люди, и умирают вещи, и здесь лежит главный путь существования, общая основа круговорота бытия – но здесь же кроется и различие.
XVIII. 7. Вложена Творителем душа в плоть живущих, и разрушенное тело уподобим мы распахнувшейся темнице, сброшенным оковам, дабы вольный дух вошел в вечное блаженство освободившихся – разрушенная же вещь души не имеет, ибо создана человеком, который не есть Творитель, но есть лишь Со-Творитель.
XVIII. 8. Поправший же закон Порчи дождется страшного: в вещи, живущей неположенные сроки, в вещи, существующей без человека; в вещи, превзошедшей предел совершенства – зародится в ней отзвук души, но души неживой, чуждой и Творителю, и самому человеку. Горе дерзкому, чей путь приведет к созданию не-жизни – ибо что страшней слуги, сравнявшегося с господином, но с помыслами мертвыми и стремлениями неисповедимыми?!
XVIII. 9. И для напоминания ослушникам, для примера вечного живут меж людей бессмертные: проклятые, отлученные от закона Порчи, обреченные жить без надежды, заточенные в теле своем; не люди, не вещи, никто – бесы…
В «Огурце» не оказалось ни одного посетителя. Даже хозяин куда-то исчез из-за своей стойки, и лишь в углу тихо тренькал заезжий кифаред, невидяще пялясь перед собой. Перед ним стояла кружка вина и миска с полуостывшим рагу. Впрочем, отсутствие клиентуры не удивило меня – вечерняя разгульная публика предпочитала более шумные заведения, с девочками и крысиными боями… А хозяин «Огурца» делал вид, что все и так идет нормально. Вот оно и шло.
В голове занозой зудел недавний разговор с притворой-Пустотником. Это что же, братцы, получается – пожалел он меня, что ли?! Побегай, мол маленький, только не отбегай далеко от песочницы, а то мама позовет – не услышишь… Так не мама ты мне, паскуда склизкая, и не верю я в жалость твою дешевую!… Ты думаешь, куда я после беседы с тобой кинулся? К воротам Медным, к месту обозначенному – и ни одной заразы там не нашел! Ни погонщика, коему плачено было с лихвой, ни наров его горбатых, ни даже следов от копыт их… Лишь плевок под кустом валялся, зеленый комок жевательного наса, что Блюстители жевать любят. Так что знал ты все наперед, и не тобой ли была назначена та встреча первая, где впервые колыхнулось перед наивным бесом платье лар Леды – женщины, которая не хотела умирать?!
Злость кричала во мне, злость и обида, и когда откричались они, отвизжали, то понял я: чушь несу, злую сопливую чушь, и не о том сейчас речь. Ладно, Пустотник, договорились – не уйду далеко! Близко буду, совсем близко… Вот только где?…
– Сдается комната. Вниз по коридору, через погреб, отодвинуть третью справа бочку и потянуть за кольцо над плинтусом. Хорошая комната, недорогая… темновато там для привередливых постояльцев…
Рядом со мной стоял хозяин. Толстенький, лысенький, розовощекий и пухлый. Он вытирал руки об клеенчатый передник и рассеянно поглядывал на приоткрытую дверь таверны. Он был похож на младенца, и стоял на широко расставленных ногах, с детской неуклюжестью.
– Я монстр, – сказал я. – Я преступник и маньяк. Жу-уткий. И вообще… Вот.
Он улыбнулся.
– Монстр, который любит малосольные огурцы… – протянул хозяин. – А меня зовут Фрасимед. Фрасимед Малахольный. Философ. Очень приятно познакомиться.
– В чем же заключается твоя философия, Фрасимед с неблагозвучным прозвищем?
Хозяин облокотился о стол и на секунду задумался… а я на секунду прислушался. Не было в нем лжи, и интереса лишнего не было. Тихо было и спокойно.
– Когда-то я был молод и много учился. От моих учителей и из книг я узнал о том, что море – это море, а глоток пива – это глоток пива. Потом я стал сомневаться. Я стал задавать вопросы, стал мучиться неразрешимым, и понял, что море – далеко не всегда море, а глоток пива – отнюдь не обязательно глоток пива. Именно тогда я облысел и обрюзг. А теперь…
Он помолчал, прислушиваясь к бряцанью сонного слепого кифареда.
– Теперь я твердо знаю, что море – это все-таки море, а вкус глотка пива не меняется от моих рассуждений. Кроме того, я знаю, что задающий дурацкие вопросы неизбежно получает дурацкие ответы. Теперь я спокоен. Я знаю все, что мне нужно.
Я поднялся из-за стола. Я думал спросить, почему он решился вмешаться в судьбу опального беса, но мне так хотелось промолчать и поплыть по течению…
– У меня был сын, – задумчиво сказал Фрасимед Малахольный, глядя на меня снизу вверх. – Он был неизлечимо болен и ему разрешили Реализовать Право до двадцати одного года… Что он и сделал. Ты совершенно непохож на него. Если не считать возраста. И того, что ты тоже болен. Неизлечимо.
– Я уже много лет живу… в этом возрасте, – сказал я. – Очень много лет.
– А разве в этом дело?… Неужели ты хоть чуть-чуть изменился за предыдущие годы? И если нет – имеют ли смысл прожитые дни и века?…
– Наверное, ты прав, – кивнул я. – Мы не меняемся. Пошли в твою комнату.
…Ночью я выскользнул из своей новоприобретенной комнаты – второй выход позволял проскочить через узкий лаз на городскую кожевенную свалку – и, зажимая нос от вони намокших бракованных шкур, поспешил к казармам. У забора, с тыльной стороны жилого корпуса, находился тайник – если можно назвать тайником углубление в земле, прикрытое неподъемной с виду плитой. С помощью его бесы обходили разные мелкие ограничения на спиртное и цивильную одежду. Я подозревал, что найду там кое-что для себя – и не ошибся.
В тайнике лежал небольшой узел с моими вещами. Поверх узла был привязан трезубец ланисты Лисиппа с аккуратно зачехленными лезвиями, отчего боевой трезубец стал похож на невинный штандарт, или, скорее, на экзотическую швабру. Теперь я знал, кому я обязан оставленными вещами, и даже записка без подписи не смутила меня. Я знал автора. Спасибо, Харон… Я с удовольствием Реализовал бы твое Право на завтрашних Играх, но – не судьба… Извини, друг, сын друга… Извини…
Без помех мне удалось оттащить найденное имущество в погреб «Огурца», и легкость эта даже слегка разочаровала меня. Похоже, всем плевать на беглого беса Марцелла, и встреченные патрули Блюстителей выглядели, как обычно, беспечными и в стельку пьяными. Так что вернулся я, плюхнулся на жесткую лежанку, и в колеблющемся свете одной-единственной свечи развернул послание Харона.
«Они разогнали мой новый каркас. То есть не то чтобы разогнали, а предупредили, что ты в бегах, а остальные во время Игр могут отказаться работать со мной, и им ничего за это не будет, потому что при открытии объявят какие-то новые обстоятельства. Кастор сказал, что …л он все обстоятельства, и новые, и старые. Остальные молчат. Беги. Беги и не возвращайся. Все».
Я хотел бежать. Хотел – и не мог.
…Рассвет. Беги. Беги и не возвращайся. Возможно, я безумна; возможно, я – выродок, но я не хочу умирать. Эль-Зеббия, бегущий по пыльной улице со сломанным ассегаем. Ухмылка, широкая до неправдоподобия.
…Полдень. Беги. Они разогнали мой каркас. Остальные молчат. Придет, скажем, такой бесик в Зал Ржавой подписи, глядишь, и… Беги. И не возвращайся.
…Вечер. Закончилось открытие Игр Равноденствия. Публика визжит на трибунах. Харон, Леда, Право и новые обстоятельства… Беги. Путь, ведущий к пропасти – от края до рая…