Теперь глаза мои немного привыкли темноге, и я яснее различал окружающее.
— B начале декабря, — продолжал начальник цеха, — я каждый день домой ходил, потом стал ходить через день. A вот сегодня уже неделя, как я на заводе, и итти домой не хочется. Вчера у нас тут Новый год встречали. Выдали начальникам по тарелке винегрета и по стопке водки.
Я прошел вдоль цеха. Кругом было тихо, так тихо, что слышалось биение крови в висках. Ощупью я пробрался по длинному коридору и вошел в лабораторию Петрова.
Против дверей стоял знакомый зеленый комод высокочастотного генератора. Сегодня к нему был приспособлен медный помятый виток, размером с тарелку. Под витком на двух кирпичах лежала асбестовая пластинка.
— Здорово, — кивнул мне Труфанов, хлопотавший возле генератора.
До войны Труфанов работал монтером, потом шофером. Когда часть машин ушла на фронт, его перевели механиком в лабораторию. Он был высокий, черноволосый, худощавый. Возле Труфанова высилась горка стальных блюдечек. Он подхватил одно из них крючком и положил на асбестовую пластинку в центр витка. Потом он нажал пусковую кнопку на генераторе. Сухо щелкнул контактор, и за решетчатыми стенками железного комода налились синим светом закопченные стеклянные баллоны выпрямительных ламп. Поверхность стального блюдечка темнеет, с него поднимается дымок от горячего масла. Еще несколько секунд, и край его светит вишневым накалом. Труфанов берет раскаленное блюдечко крючком и бросает его в бак с маслом.
Я взглянул на амперметр высокочастотного генератора и по привычке начинаю вычислять. По витку индуктора проходит сейчас ток в полторы тысячи ампер с частотой в полмиллиона периодов в секунду. И мощность в несколько в десятков лошадиных сил изливается из витка, хлещет по поверхности стального блюдечка, поднимая в нем электронные вихри, раскаляющие металл.
Минут через десять вся горка обработана. Детали закалены. Токи высокой частоты сделали свое дело.
— Федя, принеси со склада еще сотню, — кричит Труфанов.
Его подручный Федя Иванов уходит тяжело шаркая ногами.
— Угости горяченьким, Труфаныч, — прошу я.
— Газ закрыт, плитки электрической нет, что мне с тобой делать… Впрочем, не робей, сейчас я тебе высокочастотный кипяток сооружу, дай только запишу, в каком режиме мы эту партию снарядных поддонов грели.
Я протягиваю ему самопишущую ручку. Труфанов заносит несколько цифр в тетрадку.
После этого он кладет на медный виток лист фанеры, вынимает из верстака эмалированную жестяную кружу, наливает в нее воду и ставит на фаянсовую тарелку с надписью «собственность Выборгского треста кафе и ресторанов». Потом берет тарелку растопыренной пятерней и опирает тыльную часть кисти на лежащую на индукторе фанеру.
Проходит секунд двадцать, вода в кружке начинает кипеть. Еще несколько мгновений, и она бурлит ключом, переливаясь через край кружки. Труфанов делает рукой плавный пируэт, как жонглер, показывающий свой коронный номер, и протягивает мне кружку. Старший конструктор, маленький седой человек отрывается от чертежной доски и с неодобрением качает головой.
— Тоже, циркачи нашлись, — бормочет он. — Пятидесятикиловаттную установку гоняют, чтобы кружку кипятка согреть. Лень нихромовую спираль намотать.
— Hе ворчи, Лукич, борода расти не будте, — веско отрезает Труфанов. — Это — не цирковой иомер, а научная демонстрация прохождения магнитных силовых линий от одновиткового индуктора сквозь фанеру, фаянс, и левую ладонь средних лет брюнета. Это, как бы сказать, популярно-практическая иллюстрация явления передачи мощности в металлическое тело путем электромагнитной индукции с малыми потерями в стоящих на пути полупроводниках и изоляторах, — продолжает он монотонной скороговоркой.
Возвращается Иванов с новым ящиком поддонов снарядов. Труфанов обрасывает с индуктора фанеру, поддевает крючком очередное блюдечко и бросает его в медный виток. Через пять секунд красный метеор с шипеньем погружается в бак с маслом.
— Видишь ли, Лукич, — продолжает поучать Труфанов, — если бы я выключил генератор, пока Иванов за поддонами ходил, пришлось бы мне не меньше пяти минут снова лампы разогревать. Так что кипяток я в виде премии грел. У меня, брат, все научно, обосновано.
Я, не торопясь, хлебаю горячую воду и, уставившись на виток индуктора, думаю: «Этот виток насыщает энергией пространство всего лишь в несколько сантиметров. А как бы передать энергию на метры или, даже, километры без проводов! Правда, с антенн мощных радиостанций изливаются в пространство тысячи киловатт. Но эта энергия сразу же так распыляется, что ее потом уже не собрать. Радиоприемники подбирают лишь ничтожные капли. Для связи большего и не надо. A чтобы получить движущую силу, нужны не капли, а потоки энергии. Как же передавать ее, не расплескав по дороге! Решение, наверное, лежит где-то совсем близко, рядом о нами, но почему же никто до сих пор не осуществил такой передачи?».
Я отдаю Труфанову кружу и ухожу из лаборатории. Я решил не возвращаться домой, а переждать несколько дней на заводе. Может быть, дадут электроэнергию, и наш цех начнет работать. Я решил использовать время для составления отчетов по последним работам лаборатории. Вере с Леночкой без меня, пожалуй, будет спокойнее. Я оставил им половину своей хлебной карточки.
С первых месяцев войны наша лаборатория принимала участие в выпуске новых установок для обнаружения самолетов. Осталось много лабораторных записей, графиков и схем, которые надо было привести в порядок.
Bо всем заводе отапливался только корпус дирекции. На третьем этаже, рядом с секретариатом замнаргома, была пустая комнатенка с маленьким столом у окна и большим старым кожаным диваном. Здесь я поместился. В столе я нашел пачку желтоватой бумаги, плотной и тонкой. Я разложил на столе потрепанные синьки, графики и диаграммы нa розовой и зеленой миллиметровке и желтоватые листки бумаги.
Когда надо было за чем-нибудь пойти, а прежде всего вспоминал задачу о бассейне: я долго и тщательно обдумывал маршрут, чтобы не тратить лишних сил, не делать напрасных движений. Я решил вести строжайший режим экономии. Я забыл у Труфанова свою самопишущую ручку. Она мне прежде была особенно дорога: это первый подарок Веры. Я не пошел за ручкой.
Я очень зяб, особенно застывали руки и кончики пальцев, хотя в комнатушке было не меньше 14+ C. Я всегда сидел в пальто с поднятым воротником с надвинутой на глаза меховой ушанкой, в ботах, в варежках. Я так и спал, не снимая пальто, только выкладывал из карманов ложку, кошелек, перочинный нож.
Я спал очень мало, не больше четырех — пяти часов в сутки. Отчет мой продвигался легко. Мысли были обострены и работали необычайно четко. Трудно было только удерживать их вce время на одном предмете.
Во вторник утром завод обстреливали. Снаряды были маленькие, похоже, что трехдюймовые. Звук разрыва был слабый, тихий. Большинство снарядов улпало во двор. Только два попали в стекольный цех.
У меня накопилась уже целая пачка черновиков. Три дня я переписывал свои отчеты и планы новых работ набело. В четверг под вечер я отдал их в секретариат замнаркома. В последнюю минуту я постеснялся отдать мои грандиозные планы на будущее. Я оставил у секретаря только отчеты по старым работам. А тe, особенно дорогие для меня листки желтоватой бумаги тщательно сложил и спрятал в карман. Выйдя из секретариата, я почувствовал облегчение. Теперь можно было свободно мечтать.
B пятницу завод совсем отключили от электросети. Электроэнергии не было и для освещения. С утра в этот день была метель, и я пошел в столовую к концу дня, в сумерки. Когда я вернулся в свою комнату, было уже совсем, темно. Я прилег на диван, вспомнилось детство.
Мы жили тогда в Киеве на Владимирской улице, рядом с Софийским собором. У меня никогда не было в детстве собственных санок. Иногда соседский мальчик разрешал мне взять свои длинные, тяжелые, на массивных железных полозьях с узким сидением из толстой дубовой доски.
На Владимирской горке от здания панорамы, где было представлено восхождение Иисуса на Голгофу, начинается крутой спуск. Я сажал впереди себя сестренку, и мы неслись вниз, к Днепру. Снежная пыль слепила глаза. Санки с грохотом прыгали на ухабах. Сердце сладко щемило и замирало. Нет, ни с чем не сравнить наслаждение от быстрой езды. Крутой спуск кончается, и санки вылетают на ровное мессто. Бег их замедляется. В дни, когда снег был хорошо укатан, случалось, мы доезжали до самого подножья памятника святому Владимиру.
Потом мы тащили саночки обратно, наверх, к панораме Голгофы, и все мечтали о такой чудесной дороге, чтоб саночки по ней катились сами собой и в любую сторону, куда мы только захотим…
…Амфитеатром подымаются к самому потолку скамьи в большой физической аудитории Киевсвого политехникума. Пыльные лучи солнца освещают мефистофелевский профиль профессора физики. Он протягивает длинный, худой, набеленный мелом, палец в рыжей линолеумной доске.
— Бирвелянд и Эйде, — гремел его голос, — растянули вольтову дугу, поместив ее между двумя магнитами. Они создали электрическое солнце. В этом пламени они сжигали воздух, соединяли кислород с азотом. Они получали таким путем связанный азот — это начало всех белковых соединений, начало жизни. Но в наши дни электрическое сжигание воздуха не применяется. Его заменил синтез аммиава, синтез по методу Габера.
После окончания института я часто вспоминал эти слова. Перед войной я попытался возродить элевтрический метод фиксации атмосферного азота. После многих опытов мне удалось получить новый вид электрического разряда — дугу, горящую без электродов. Стеклянный баллон окружается проводниками, несущими токи ультравысокой частоты, и баллоне возникает огненное облако, свободно парящее, подобно шаровой молнии. В этом пламени азот энергично соединяется с кислородом; в несколько мгновений бурые окислы азота заполняют весь баллон. Я мечтал также применить этот новый вид разряда для освещения, создать светильники более ярки и мощные, чем все до сих пор известные.