ВФ: Как вы решили этот вопрос?
КБ: В 1981-м я начал работать в Пущино, в ста километрах от Москвы. В общем, было понятно, что неправильно что-то в стране, если она не дает своим гражданам свободу передвигаться. К счастью для коммунистической партии, не было интернета, а то бы все разрушилось быстрее.
ВФ: Сейчас интернет есть, а Путин вместе с народным сталинизмом цветет и пахнет.
КБ: Весь народ можно обмануть ненадолго, часть народа – надолго, а весь и надолго – невозможно.
Многие сотрудники института [биохимии и физиологии микроорганизмов Академии наук СССР], в котором я начал работать, уже успели поработать в Соединенных Штатах. Они рассказывали, как там все устроено. Это было удивительно. Почему, допустим, мы должны реактивы заказывать за два года вперед, а они могут покупать сразу. Я должен жить в общежитии, ожидая очереди на квартиру, а американец идет в банк, берет кредит и покупает жилье. И так далее.
У меня было персональное расставание с Советским Союзом. Я написал об этом рассказ на грузинском[82]. Толчком был 1982 год, наверное. Когда Андропов стал генсеком и начал бороться за порядок – нужно приходить на работу вовремя и уходить вовремя.
Пущино – городок маленький, работа начиналась в восемь утра, но в лаборатории это никого не волновало: я приходил где-то к двенадцати и работал 14 часов в сутки, иногда больше. И много что делал, в общем.
Но вот с понедельника – новая жизнь, велено к восьми приходить, а я предыдущую ночь работал. Пришел – голова болит. Еле-еле успел – там секретарь парткома стоит, записывает, кто опаздывает. И до двенадцати часов – четыре часа – сидел, как идиот, в полусне. Поработал, разбитый ушел. На следующее утро опоздал, меня записали в этот кондуит, на третий день опоздал уже так сильно, что даже не записали, – на два с половиной часа. И я понял, что это все неправильно. А я всегда был активный – выступал на партсобраниях, спрашивал, почему так, а не так, рассуждал, как правильно, как неправильно. Я пошел к секретарю парткома. «Вы понимаете, – говорю, – проблема не в том, что я мало работаю – я много работаю. Я не хочу приходить к восьми». А перед этим я устроил скандал, связанный с посылкой меня…
ВФ: На картошку?
КБ: Да, надо было, ползая по земле, выкапывать картошку, которую комбайн оставил в грядках. Утром пришел, до вечера проползал.
ВФ: Три ведра картошки собрал.
КБ: Какие три ведра? Там остатки. Моросил дождь, там была такая глина… Я сказал: «А почему я должен этим заниматься? В чем проблема? Расскажите мне, что Маркс об этом говорил? Это имеет какое-то отношение к марксизму?» Это же действительно был бардак, это ни к чему не имело отношения. В общем, я слыл скандалистом.
ВФ: Скандал с картошкой ничем не закончился?
КБ: А что они мне могли сделать? Выгнать из партии, что ли? Я сказал, что не пойду больше. Или пусть мне объяснят, почему я должен. Я говорю: «У меня там реактив, опыт, это что, не важно, что ли? Почему ведро картошки важно – а то не важно?» И потом не понравилось очень мне. Я в жизни принудительным трудом занимался всего два раза. Один раз послали – когда еще я в аспирантуре учился – на овощебазу перебирать бананы.
ВФ: А в Грузии не было такого?
КБ: Не было.
ВФ: Я на первых двух курсах МГУ ездил на картошку по полной программе.
КБ: В Грузии такого не было – у нас избыточное сельское население.
И секретарь решил, что если из этого шум выйдет, то окажется, что они опять где-то неправы. Ведь это была партийная инструкция типа «блюдите там», не закон. Ну и хрен с ним, с этим Бендукидзе.
Но все запомнили, что я паскуда. И уже через несколько лет я должен был поехать в Англию. Был такой известный молекулярный эндокринолог Иэн Макинтайр. Он приехал в Пущино, мы с ним поговорили, и он меня пригласил приехать к нему поработать. Я был такой вдохновленный. Для молекулярного биолога Америка и Англия – это две основные страны. Америка в большей степени, но и Англия до сих пор держит марку. И вот я думаю: «Сейчас поеду». Но мой завлаб-венгр на это возразил, что сначала надо в соцстрану поехать поработать и только потом – в капстрану. Он связался со своим приятелем в Сегеде (тот тоже в Пущино одно время работал) и говорит: сначала поедешь на год туда, а потом уже в Англию. Ну и очень хорошо, я в студенческие годы был в Венгрии по обмену. Мне Венгрия очень нравилась – это была наименее социалистическая страна во всем советском блоке…
ВФ: Самый веселый барак соцлагеря…
КБ: Да. Для начала надо было получить характеристику с места работы, от парткома. Прихожу на заседание парткома, а там сидят люди, с большинством которых я когда-то успел поцапаться по мелочам.
Характеристика была стандартная: три символа веры – «морально устойчив, в быту выдержан, политически грамотен». Эта триада была ключевой. «Политически грамотен» – значит, понимает марксизм, «в быту выдержан» – значит, не пьет, не бьет, не хулиганит, «морально устойчив» – значит, не гуляет на стороне. Я человек был неженатый, уже в это время бросил пить, поэтому придраться было невозможно. А насчет политической грамотности – я даже вел кружок марксизма-ленинизма. Ленина читали, господи боже мой. Это была общественная нагрузка.
ВФ: Обсуждали смысл «священного писания»?
КБ: Обсуждали текущие политические события и какие-то доктринерские книжки. Ну не к чему придраться. И один говорит: «Давайте ему напишем „морально устойчив, выдержан, грамотен“ – но знаете, мне кажется, он темпераментен слишком».
Я тогда увлекался чтением книжек по психологии. Был такой Владимир Леви, который писал про психологию. Я говорю: «Так написать нельзя – „темпераментен“. Надо написать, какой темперамент: холерический, сангвинический…» «Ты, – говорит, – Бендукидзе, нам не мешай. Ты давай лучше выйди, мы тут сами поговорим, без тебя». «Не имеете права, в уставе КПСС сказано, что персональное дело коммуниста рассматривается в его присутствии». «Ну ладно, тогда сиди». Они долго галдели, потом один говорит: «Знаете, давайте напишем „темпераментен“, пусть старшие товарищи нас поправят, если что не так».
Сделали такую характеристику, и в результате я не поехал в Венгрию, не пустили. Чтобы вы понимали мое эмоциональное состояние: Пущино – городок маленький, половина населения – ученые, карьера заключается в том, что растешь по служебной лестнице или уезжаешь за границу. За границу не пустили в соцстрану – это нечто экстраординарное. Антисоветчик должен быть или алкаш конченый. И, думаю, – все. Весь этот маразм снаружи, да еще и не пустили. Я с детства любил книги про путешествия, про Африку, и тут понял, что никогда ничего не увижу, кроме средней полосы.
ВФ: Серенькая осень…
КБ: Низкое небо… Город был очень просто устроен: одна столовая, один ресторан при гостинице, одно рыбное кафе, один Дом ученых, два магазина и больше ничего нет.
Зима, иду по городу и слышу, из Дома ученых доносится песня группы «Наутилус Помпилиус» «Гуд-бай, Америка».
ВФ: Получается, это уже горбачевские времена.
КБ: 1985-й, по-моему. Окно открыто, слышно хорошо. Это же про меня поют, думаю. То есть я совершенно четко понимал, что никогда не увижу ничего, кроме Советского Союза.
Как-то у меня все перевернулось, и я стал просто ненавидеть Советский Союз.
ВФ: Поставили личное выше общественного.
КБ: Я перешел работать в Москву в Институт биотехнологии, и туда пришел новый директор, генерал медицинской службы Огарков. В СССР тогда существовала доктрина белковой безопасности, прости, господи. Советский Союз не мог себя снабжать мясом в достаточном количестве. В продовольственном балансе Советского Союза не хватало белка. Он должен был импортировать либо мясо, либо зерно и сою для откорма скота. И не столько даже зерно, сколько соевый шрот был ключевым, потому что, грубо говоря, связанного аммония, азота, не хватало. Строились огромные заводы кормового белка. У вас, может быть, на слуху завод в Киришах, который перестройка помешала закончить – экологи стали устраивать митинги против сооружения опасного завода. Как я потом выяснил, эти заводы просто разрушали стоимость.
Я вырос в Грузии и видел, как люди работают на земле, когда она своя, и как они работают, когда не своя. Я много это обсуждал с Огарковым и однажды ему сказал, что не надо строить заводы, надо просто крестьянам землю отдать[83].
ВФ: Это был ваш дебют в качестве институционального экономиста.
КБ: Я так не думал об этом, но вы правы. Приятно познакомиться с собственным институционалистским прошлым…
Еще я много думал о том, почему у нас инфляция, почему цены растут. Мои сотрудники полагали, что это в основном из-за спекулянтов. Меня это объяснение не устраивало. Ну как спекулянт может поднять цены? Для этого он должен быть один и скупить все. Но он явно не один и явно не скупает все.
ВФ: Для разрешения этого противоречия позднесоветская мысль придумала другое объяснение – торговая мафия. Раз один не может – значит, это организация.
КБ: Тогда я понял для себя, что если деньги не печатаются, то никакой инфляции быть не может. Многие экономисты, которые говорят про инфляцию издержек и прочие мутные вещи, до сих пор этого не понимают. Какая инфляция издержек? Не печатай деньги и не будет никакой инфляции – в первом, втором, третьем приближении. В четвертом приближении возможны флуктуации, но это связано с тем, сколько у тебя в сбережениях, с видами сбережений. Но в общем и целом, если ты не печатаешь денег, то никакой инфляции по большому счету быть не может.
Потом я задумался, почему должна быть свобода слова. Допустим, я верю в коммунизм, кто-то верит в антикоммунизм, почему нельзя это обсуждать? Тогда начались первые собрания городских сумасшедших, включая меня, на Пушкинской площади, где читали «Московские новости» и обсуждали друг с другом прочитанное. Дискурс, конечно, был очень специфический. Там было несколько главных расщеплений общественного мнения, многопартийность – не многопартийность, демократия – не демократия. А было еще такое воззрение, которое, слава тебе, господи, меня миновало, – что в России должна быть своя компартия, тогда все будет хорошо. Эти аргументы я просто не понимал, я-то знал, что в Грузии своя компартия есть, но от этого лучше не становится.