— А вот я как раз хотел спросить, — воскликнул Эрнест, — простите, что из другой оперы: какова была реакция епископа на ее жалобу?
Мистер Поллок хитро прищурился, подмигнул, и взгляд его вновь стал спокойным.
— Боюсь показаться тщеславным, дорогой друг, — неторопливо начал он, — но я, думается, знаю тех, кто поставлен надо мною, несколько лучше, чем ее милость. И кроме того, мои знания принципов церковной доктрины, похоже, также более глубоки… Между прочим, епископ даже спросил, как это я допустил, чтобы такая интересная старинная традиция столь долго пребывала в забвении…
— О да, «Она будет довольна!» — прошептал Эрнест.
— Простите?
— Нет, ничего… ничего особенного. Я просто процитировал слова одного из деревенских жителей. Одного из тех, с кем советовался насчет украшения колодцев. Между прочим, я совсем не уверен, что эти люди совсем позабыли о главной языческой богине вод… Но эту тему мы могли бы обсудить и в другой раз. А теперь прошу вас, напомните мне, в какой день у нас Вознесение, а в какой — праздник Святой Троицы. Вернувшись в Уэлсток, я совершенно утратил счет времени.
— Вознесение будет в следующий четверг, — подсказала Элис.
— Правда? Тогда мне лучше поторопить их!
— Не нужно, — сказал священник.
— Простите, но…
— Я сказал, не нужно. — Старик улыбнулся. — Для них слишком многое связано с этим праздником, и они относятся к выполнению всех заданий с должной ответственностью. Так что все будет готово точно в срок, это я вам обещаю.
В тот же вечер, гуляя с Элис после обеда по саду, Эрнест впервые осмелился поцеловать ее. А в воскресенье пришел в церковь на службу и сел рядом с девушкой, испытывая неизъяснимое удовольствие от тех гневных взглядов, которые бросала на него тетка и на которые он не обращал ни малейшего внимания.
Однако же Эрнест успел заметить злобный огонек, блеснувший в глазах леди Пик, и спина у него похолодела от ужасных предчувствий.
Источники, привлекшие внимание первых здешних поселенцев, правильнее было бы, пожалуй, назвать родниками.
Первый из них в настоящее время, впрочем, вполне мог называться «колодцем», поскольку был окружен каменной стеной и накрыт железной крышей, хотя и насквозь проржавевшей; вот только у этого «колодца» не было ни ворота, ни ведра на цепи.
Второй колодец разочаровал его еще больше: вода из этого источника поступала по трубе к колонке на центральной площади Уэлстока и, также по трубам, в некоторые отдельные дома. Лишь дома, стоявшие совсем на отшибе — вроде дома Гибсонов, — не имели в достатке холодной воды.
Что же касается третьего колодца, некогда снабжавшего водой ближайшую к замку часть деревни, то от него и вовсе не осталось никаких следов, кроме выложенного плитами мостика, который был когда-то через него перекинут и от которого начиналась дорога к церкви.
Были и еще два колодца — на территории самого замка и возле дома священника, — но ими, разумеется, жители деревни никогда не пользовались. Да и украшать их на Троицу никто не решался.
Опираясь на палку и невольно подражая своему хромому провожатому, Гафферу Тэттону (которого, если честно, Эрнест порой почти не понимал), он решился заметить:
— Трудно даже представить себе, что когда-то здесь был колодец, правда?
— Ага! Да только тут он! — сразу оживился Гаффер. — И пожалуйста, сэр, не подходите слишком близко! Помнится, в прошлый-то раз крышка на нем была прочная… Да только теперь там небось плесени полно и травы всякой… — Гаффер ткнул в основание колодца своей палкой. — Самый глубокий из всех был! Когда-то мы его здорово прочистили и стенки черепицей выложили.
— Черепицей?
— Сейчас ее, конечно, не видать, но там она, точно. Я сам ее класть помогал. Я тогда еще совсем мальчишкой был. Видел, как мастера ее кладут. Мне-то всего несколько штук положить доверили, ага. Зато раствор был крепкий! Самый лучший! Наш мистер Говард этот колодец-то строил. А все ж таки верно, что в природе ничто не вечно… Не вечно, стало быть, да? И хоть мы тут в прошлые годы не раз то одно, то другое подправляли… Но Ей-то все равно, Она в наших заботах не особо нуждается.
Очень осторожно Эрнест осведомился:
— А Она — это кто?
— Да всякое говорят, сэр… Это очень старые сказки. Мы их зимой у очага рассказываем. А в такой прекрасный денек, как нынче, к чему всякую ерунду слушать… Мне вот что интересно, сэр: как вам показалось, правильно они ваши рисунки изменили, чтоб удобнее было на досках вырезать?
— Я думаю, правильно. И вообще у вас в деревне куда больше талантливых людей, чем вы сами готовы в этом признаться, — честно ответил Эрнест. — По-моему, я вам и не нужен был вовсе. Вы бы и сами могли что-то не хуже меня придумать.
— Ах, сэр! — Гаффер Тэттон остановился, тяжело опершись о палку, и посмотрел своему спутнику прямо в глаза. — Вот тут-то вы и ошибаетесь. Вы уж меня простите, но именно вы нам и были нужны!
И прежде чем Эрнест догадался, что имеет в виду этот старик, Гаффер уже вытащил из кармана свои старые часы.
— Эх, зря тратим время, сэр! Она-то людей ждать не станет, всем это известно.
— Минутку! — воскликнул Эрнест. — Когда вы сказали «Она», вы имели в виду…
— Я вам ничего больше не скажу, сэр, — проворчал старик. — Есть такие, кто верит, а есть и те, кто не верит. Но если бы вы прожили в Уэлстоке столько же, сколько я…
— Мне это вовсе не обязательно, — сказал Эрнест.
Теперь уже удивился Гаффер.
— Я правильно вас понял, сэр? — растерянно спросил он.
— Надеюсь, что да. — Эрнест отступил на пару шагов назад и посмотрел на четкий черный силуэт замка на фоне ярких небес. — Она может быть доброй, но Она может быть и жестокой, верно, Гаффер?
Старик совсем растерялся. Но вскоре, впрочем, взял себя в руки и отыскал нужные слова.
— Я знал! — выкрикнул он. — Нельзя было нарисовать такие рисунки, если…
— Что? Что «если»? Продолжайте же! — нетерпеливо потребовал Эрнест.
— Эх, да не мне вам объяснять, сэр! Вы и так все знаете, а остальное только вы сами должны найти и понять. Как и все мы. Только вот что я вам скажу, сэр: вы напали на верный след! А теперь прощайте. Доброго вам дня!
— Как ты думаешь, что он имел в виду? — приставал Эрнест к Элис вечером после обеда.
— А что, если он имел в виду природу? — предположила она.
— Возможно, хотя…
— Персонифицированную природу, разумеется. Ты намекнул, что не веришь дедушке, когда тот утверждал, что все здешние жители совершенно позабыли об истоках обряда украшения колодцев.
— Да, ты, пожалуй, права, — согласился он. — Люди ведь всегда называют природу матерью. Мать-природа, так? Но, несмотря на это…
— Ну?..
Он глубоко вздохнул.
— Живя здесь, а не в замке и отлично помня все, что сказала и сделала моя тетка, я все же никак не могу поверить в то, что Она может быть и жестокой.
— Ты ведь говоришь не о своей тетке, верно? — спросила Элис.
— Нет, не о ней.
— Однако же и она являет собой некий аспект женского начала…
— Я не могу воспринимать ее подобным образом!
— Ну а как же тогда быть с Кали?.. С Кали Дурга?
Застигнутый врасплох, он спросил:
— А ты откуда знаешь о Кали?
— Из дедушкиных книг, разумеется. Ты вырос в Индии, в таких местах, где я никогда не бывала и, по всей вероятности, никогда не буду. Но ведь это совсем не секрет, что я хотела бы побольше знать о тебе. Вот я и начала копаться в книгах. У деда полно всяких старинных книг, посвященных миссионерской деятельности в других странах… Скажи, ты когда-нибудь присутствовал на обряде в честь богини Кали?
— Нет, и скорее рад этому!
— А я думаю, мне это было бы очень интересно… Если, конечно, за происходящим наблюдать издали… Но ты согласен со мной? В том отношении, что миллионы людей в Индии гораздо ближе к первобытной культуре, чем мы, — во всяком случае, мы так считаем, — и они отлично понимают, что природа может быть и жестокой, и доброй.
— Да, конечно. Но если ты думаешь об украшении колодцев…
— Каждый седьмой год во время этого праздника совершалось человеческое жертвоприношение. Так дедушка сказал. А в этом году мистер Эймс жертвует свинью. Ты когда-нибудь слышал, как визжит свинья, когда ее режут? Ох, не надо было мне так говорить!.. Я все время забываю, потому что ты такой милый… Ты ведь и сам не раз слышал, как кричат люди, умирая… Слышал ведь?
— А это. — Во рту у Эрнеста вдруг пересохло; он словно оказался вдруг перед лицом неожиданного соперника. — Об этом тебе Джеральд рассказывал?
— Ему же нужно было с кем-то поделиться.
— Да. Да, конечно. — Эрнст облизнул пересохшие губы.
— А ты разве никогда никому об этом не говорил? Тинклеру, например?
— Тинклеру ничего не нужно было рассказывать: мы с ним вместе через все это прошли.
«Тот огонек в глазах тети Аглаи… — подумал он вдруг. — Точно так же горели глаза и у того генерала! И Тинклер тоже узнал этот блеск в глазах…»
— Тогда, может, стоило рассказать об этом врачу?
— Врачи, которые лечили меня, не были на фронте. Возможно, они многое могли бы себе вообразить, но такого они никогда не видели.
— Но ведь врачи тоже часто видят, как умирают люди. И это порой бывает так ужасно! Во время катастроф на железной дороге… или в охваченных пожаром домах… Но еще хуже, когда они умирают в результате неправильно сделанной врачом операции…
— Несчастный случай предотвратить нельзя. А войну люди развязывают по собственной воле!
— Да, конечно… Ты прав. Но неужели у тебя в жизни не было такого человека, которому ты мог бы рассказать все, абсолютно все?
Он покачал головой.
— А я? — Она взяла его за руку и потащила к скамье: он совершенно не сопротивлялся. — Я знаю, по-твоему, только Индия — такая вечная страна, где ничто никогда не меняется, но поверь, в Англии тоже очень много вещей, оставшихся неизменными с незапамятных времен; причем их гораздо больше, чем современные англичане хотят признать. Под маской «добрых традиций» и «старинных обычаев» продолжают существовать самые настоящие предрассудки и суеверия, отголоски древних верований. Да разве и самое главное таинство христианской веры не является по сути своей человеческим жертвоприношением? А если это так, то таинство Причастия, по-моему, весьма сильно связ