Александр Чуманов
Дорога краем пропасти
повесть
У школьников была забава - потешаться над ним. Окружат, бывало, и пытают, хитро перемигиваясь: «Паля, что такое жизнь?» Он знал. Когда и кто ему это сказал - не помнил, но знал. Отвечал заученно: «Колбаса». Мальчишки смеялись и спрашивали гадости, Паля и на них отвечал. Бессознательно. Но ребятишкам все равно нравилось. По утрам мать кормила его из большой желтой чашки. Густо сдабривала суп хлебным мякишем, бросала туда ломтики мелко нарезанной колбаски Паля съедал все, и если мать доливала еще съедал и это. Он мог есть бесконечно. Чрево его, безраздельно господствовавшее в теле, способно было вместить в себя не только бедную материнскую пенсию и пособие по собственному безумию, но самое старушку.
Напитавшись, Паля отваливался от стола Старуха утирала сальные его губы чистеньким передником и, похлопывая по рыхлой спине, говорила:
- Ступай, походи. Да — слышь, не напивайся. Уморят, собаки!
Старухе казалось, что безумие сына может со временем пройти. Для этого ему надо больше бывать на людях, тогда он постепенно от них научится пониманию жизни. И каждый раз, выталкивая его за дверь, она заглядывала в сыновьи глаза. Они были прежними, пустыми.
На улице Паля как бы заново начинал познавать мир. Некоторое время он стоял у собственной калитки — сутулый, убогий, в разношенной своей кепчишке — растерянно озирался. Перспектива улицы, простирающаяся в обе стороны, звала, манила какими-то тайнами, и Паля долго не решался шагнуть, чтобы заново открыть для себя этот безумный мир. Стоял он так до тех пор, пока мимо не проходил кто-нибудь из знакомых. «Что, Паля, стоишь? — спрашивал обычно прохожий. Гуляешь?» Паля улыбался всем своим прямодушным лицом дебила, шевелил неловко ожиревшими конечностями, как собачонка, заискивающая перед хозяином, и делал первый шаг. Механизм памяти, словно изношенная машина, постепенно набирал обороты. Кончалась улица. Паля сворачивал в переулок, выходил на поселковую площадь с рыночными лотками и продуктовым магазином и начинал свой день. Мать не ошибалась в надеждах, Паля действительно учился постигать жизнь. Правда, настоящего смысла этого слова он не знал, жизнь для него навсегда останется «колбасой», но убогими своими мыслями он нет-нет, да и обращался к бытию земному.
Всегда на одном и том же месте, у заглохшего поселкового скверика, под высокими тополями, Паля подолгу простаивал, настороженно вслушиваясь в дистрофическое течение сознания Тяжелый, обрюзгший, в расползающемся по швам пиджачке, в нахлобученной на уши кепке, он сутулился, словно большой откормленный боров, а мимо шли и шли озабоченные мирскими делами люди. Издалека Паля напоминал ошлифованную дождями и ветром гранитную глыбу. И осень, перебирающая на деревьях мертвую листву, ворошила скомканный пух Палиных волос, раздерганной паклей торчащих из-под кепки.
Гнала осень мимо листву, бросала охапки ее под ноги, задирала полы пиджака. Паля смотрел вдаль, шевелил беззвучно губами и думал о тех неведомых дверях, что в тайне от него, воровато приоткрывшись, выпускают в улицы такое количество горластых и суетливых людей. Весь мир был в заговоре против него. Улицы, дома они таили в себе большое количество тайн, скрывали смысл тех действий, которые Паля воспринимал зрительно, не в силах проникнуть в их естество. Временами ему казалось, что он постиг секрет человеческого бытия. Тогда он шел в люди, смеялся, если смеялись они, грустил, видя грусть ближних, но отовсюду его гнали, а если не гнали, то потешались над ним, и Паля, оставшись потом один, так и не мог понять: почему он снова в одиночестве
Мальчишки забавлялись: Паля, хочешь лимонаду?
Паля хотел.
- Подойди к той бабе, задери юбку и повали ее на землю. Она тебе сразу лимонаду даст.
Паля верил: шел, задирал и валил. Если женщина знала его — била по рукам и кричала: А ну, поди! Вот как двину! И в сторону мальчишек: - Не стыдно вам, а?! Сволочи! Над больным человеком. Я вот матерям-то все скажу!
Мальчишки смеялись и торопились уйти. Паля тоже улыбался и ждал обещанного лимонада.
В другой раз взрослые ребята угостили Палю вином. От вина ему сделалось легко и приятно. Вокруг было много хороших людей, хотелось делать что-то доброе и радостное. Ребята вывели его на улицу, велели стать на четвереньки и по-собачьи лаять. «Погавкаешь,- сказали, еще вина дадим». Паля гавкал. Несколько раз руки его подламывались, он падал лицом в землю, больно ударялся, но снова и снова поднимался и лаял. Прохожие не обращали на него внимания, молча шли мимо. Только некоторые из них смотрели на Палю с укором. Когда Паля вернулся к парням, чтобы еще выпить сладкого вина, тот, что поменьше, пнул его под мошонку Паля согнулся и упал. Боль была сильная, не которое время он не мог дышать, а когда при шел в себя, ребят поблизости уже не было.
Паля долго потом искал их на задворках. Бродил, пошатываясь, вдоль стаек, мимо хмурых мужиков, заготавливающих на зиму дрова, и чувствовал странную на сердце горечь от потери друзей. Потом его рвало. Слабеющими руками он нависал на старый штакетник и облегчался. Маленькая старушка, похожая на мать, взяла его под руку.
Господи,- простонала, Паша! Кто это тебя так? Паразиты! А ну пойдем домой...
От медленно наплывающей дороги, от монотонного бормотания старушки клонило в сон. Вечер зажигал над поселком первые звезды, сладкая дымка тлеющей картофельной ботвы натекала со стороны огородов. Паля тяжело наваливался на старушку, ронял голову то на одно, то на другое плечо и едва не засыпал на ходу. Улица покачивалась и расплывалась, ноги все больше становились ватными; Паля не чувствовал своего тела.
Дома его снова рвало. Мать подсовывала под тяжелый его подбородок таз и, размазывая по щекам слезы, причитала: «Да кто ж тебя так, а? Кто ж тебя?» Паля мычал что-то невразумительное, бился лбом о край таза и, упираясь ладонями в пол, отталкивал непослушное свое тело в сторону
Когда Палю вырвало, старушка утерла расплывшееся его лицо полотенцем, уложила на кровать, укрыла одеялом и долго, похлопывая по плечу, напевала забытую колыбельную песню. Старуха мерещилась себе снова молодой, и рядом, в зыбке, посапывал выношенный ею под сердцем младенец.
Осень приходила всегда одинаково. Дни становились короче, ночи прохладнее; набегающий со стороны скалистых сопок ветер желтил на никнущих деревьях листву. Мать надевала Пале под пиджак свитер, в остальном все оставалось по-прежнему, и он целыми днями слонялся по пустеющим поселковым закоулкам.
Осенью на Палю находило некоторое просветление. Он знал, что следует за прохладной желтой порой, и все чаще посматривал на север, откуда-то шумно, то молчаливо тянулись к югу птичьи клины. Набегала стунистая потяга. Паля ждал морозной поры, когда закачаются над трубами изб белесые столбики дыма, посыпет с неба снежная крупа, а поселковые мальчишки зальют яр водой и будут скатываться по склону на кусках фанеры, оглашая окрестности восторженным визгом.
По осени в их ветхом тесном дворике появлялись дровопилы: высокий старик с пилой двуручной, обернутой вокруг пояса, и его сын, толстый и неповоротливый, с заплывшим от пьянки лицом.
Двор утопал в листве. Она хрустела под ногами, грудилась вдоль ограды, и Паля, радуясь разумности действий, сгребал ее в кучу, всегда в одном месте, у полуразвалившегося погреба. Вечером мать вынесет спички, запалит листву, и сладкая дымка тлеющей древесной падали выстелится по округе зыбкой пеленой. Листву будут жечь повсюду. С крыльца Пале будут видны то тут, то там мерцающие огоньки. А до вечера пилка дров.
«Куда под пилу лезешь! – сердился старший. - Спилим, череп-то!»
А младший лыбился и, заранее радуясь Палиному ответу, говорил: «Паха, баб-то щупаешь?» Паля знал: если скажет «да», это понравится толстомордому. И он говорил: «Да». После чего толстомордый смеялся и спрашивал, поглядывая на отца: «А где у их титьки?» Паля дотрагивался до собственной груди, толстомордый хохотал, а старший сердито сплевывал и ругался: «Не води пилой, прямо держи! Куда пилишь!»
К обеду мать выносила на крыльцо бутылку смердящего сивухой самогону и сковороду с жареной картошкой. Старший прислонял пилу к козлу, предварительно поведя по зубцам рукавом старенького своего пиджака, а младший становился серьезным и шел в огород к яме мыть руки. Молча выпивали самогон, съедали картошку, доскребая остатки корочками хлеба, потом отдыхали под навесом, дымя папиросами. Мать уводила Палю в избу, ругала его за то, что он трет мужикам глаза, и наливала в желтую чашку cyп. «Смотри на ядало-то, слюна бежит! — Беззлобно кричала: У-у, неслух! Наказание!» Утирала Палин рот влажным передником, вручала сыну ложку: «Ешь!»
Мерно текло время. На стареньких ходиках на стене оно давно остановилось, сдвоив стрелки на цифре «7». Мать садилась у окна, сложив на коленях руки, и глядела сквозь запотевшее стекло в мир. Паля придвигал чашку, и, отстранясь от действительности, потея подмышками и низким своим багровеющим лбом, весь, без остатка отдавался еде. Временами отрешенный его взгляд уходил от чашки в сторону блуждал бессмысленно по стенам, шарил по полкам буфета, то, скользнув по безысходным материнским плечам, упирался в за-оконную даль. И тогда мать и сын видели одно, но разными глазами. Матери виделись избы, налепленные вдоль крутого над протокой яра, мертвая щетина огородов и дремлющие на крышах будок собаки. Паля видел горизонт, оплывающий мутной непогодью; чуть ближе, свинцовой полосой угадывалась река, а еще ближе, на высоких, облетающих листвой тынах густо чернели штришки примолкших галок.
Ясные осенние дни проплывали легко и стремительно, как блеские паутинки по ветру. Осень припадала к ногам мертвой листвой, хрусткой корочкой покрывала обочины дорог и крыши изб. Дни дымились и ворочались, дни изнывали от тишины и подставляли под нежаркое сентябрьское солнце жухлые свои бока. Мертвело и выцветало небо. По-прежнему оно тосковало прощальными птичьими клинами, а по ночам набегала стужа.