С движением поезда прекращалось движение времени. Жизнь отходила в прошлое, она требовала детального переосмысления, и Андрей Петрович все чаще обращался к ней в горьких своих думах. Время диктовало свои законы. Будущее подчинялось настроению, а настроение — постижению прошлого. Андрей Петрович много думал о покинутой родине, он знал: там сейчас навалило богато снегу, через речку, по льду, возят лес, а по ночам докрасна раскаляют печки, оберегая беззащитные свои тела от стужи.
Бесконечные равнины сменились голыми сопками. Дорога, как раненая лисица, запетляла, огибая пологие склоны холмов. Над густыми лесонасаждениями хороводили, греясь в полете, ослабленные зимой вороны.
Тепловоз подолгу гудел на стремительно крутых заворотах. Вагоны кренились и взлетали, и вместе с вагонами сладостно-боязливо взлетало сердце.
«Куда еду?»—горько думал Андрей Петрович, опустошенный долгим бездействием. — «Дело ли перед смертью сниматься с места». Внезапно он пожалел, что поскупился в свое время на билет, и отправился к Дону пешком. Тогда ему хотелось поглядеть заодно, как живут на длительном пространстве России разные народы. Теперь он был под завязку наполнен усталостью и наблюдениями. Ему хотелось одного: быстрейшего покоя. И чтоб рядом шумела ковылью жаркая степь, катил медлительные свои воды седой Дон,и душа, уставшая от потрясения, обрела, наконец, вечный покой.
— Не додумались,— заворочавшись в углу, сказал простуженным голосом Никита. — Надо было набрать на станции дров, и жечь помаленьку.
— Так и вагон запалить недолго,— возразил Андрей Петрович.
— А мы бы аккуратненько. А то еще кирпичики подложить.
— Остановиться надо,— подумав, сказал Андрей Петрович. — Будет городок какой, остановиться надо. Отойти немного. А то угробим и себя, и Павла. Будет тогда Азия.
Никита давно уже думал, что пора передохнуть, и сразу согласился:
— Едем до первой крупной,— и, помятуя о Юрте, добавил. — В деревнях ныне ловить нечего.
Первый крупный был городок Балaндинск. На привокзальной площади стояла гранитная стела с вмурованной в нее щербатой надписью: «Город Баландинск. Основан как крепость в 1720 году». Совсем рядом добропорядочные баландяне устроили общественную уборную, заледенелую со всех сторон мочой.
Никита прошелся по пустующим залам вокзала, потолкался у привокзального буфета и решил за всех:
— Сытно живут. Остаемся.
Городок Баландинск вмещал в себя пятьдесят тысяч народу. Имел пятиэтажные дома, автобусные остановки и гастрономы. На городском рынке бойкие чалдонки торговали овощами из собственного огорода. Во все стороны за Баландинском простирались черноземы. Земля тут плодородия а щедро, и люди, не знавшие перебоев с продуктами, были добрыми и доверчивыми.
Пробираясь ночью в цвиркающий сверчками подвал, Никита с удовольствием наблюдал отходящий ко сну город.
На сам город Никита глядел глазами незаинтересованного человека. Много разных городов встречались ему за годы странствий. Некоторые надолго задерживались в памяти, другие он забывал сразу, едва выбравшись за кордон. Балаидинск понравился ему медлительным своим укладом. Нравилась простота, с какой жили горожане, и то, что к единственному на яру храму ведет широкая, вытоптанная в снегу, дорога.
Первые две ночи они отогревали заледеневшие в пути души долгими снами. По утрам выходили в город и наблюдали жизнь горожан. Через город проходила сквозная дорога. Тупорылые мазы, отхаркивая сизый дым, везли из соседней области на стройки народного хозяйства выдержанную древесину. Никита мысленно сравнивал деревья с полезными обществу людьми. Полезными при жизни. Он представлял, как их срезают пилами, обрубают руки-ветви, сдирают кожу-кору и пропускают через пилораму. Деревья умирают молча. Невысказанная боль клейкой смолой вытекает из них по капле. Деревья тоже умеют плакать. Они до смерти спели свою прощальную песню. Песни леса он слышал с детства. Но в тех песнях звучала жизнеутверждающая мелодия природы. А перед вырубкой лес поет иначе.
Однажды Андрей Петрович привел в подвал молодую полоумную женщину. Бродяжка, с красотой, истертой о жизнь, бродила по дорогам России и искала умершего сына.
— Фая,— сказал Андрей Петрович, заведя женщину в подвал,— покажи им карточку, может, они видели.
Женщина с доверительной готовностью достала из лохмотьев мятую фотографию и передала Никите.
— Тронутая,— тихо пояснил Андрей Петрович. — Я ее на рынке подобрал. Ходит по людям и у всех спрашивает.
На снимке, в маленьком гробике, убранном кружевами, лежал двух-трехлетний мальчик. Вокруг теснились скорбящие люди, среди которых Никита с трудом опознал мать мальчика.
— Когда он помер? — спросил он у женщины.
— Он не помер. Его украли. Муж уехал из дома и забрал его с собой.
— Мужик ее бросил,— пояснил Андрей Петрович. — Видно, она сразу тронулась рассудком.
— Никита сказал, что мальчика с таким лицом не встречал и вернул карточку женщине.
До вечера женщина просидела в углу, бессознательно грея руки над трубами водяного отопления. Перед сном Никита покормил ее морожеными творожками а когда стали укладываться ко сну, женщина сняла с себя всю одежду и легла рядом с ним.
— Ты что, дочка? — сказал Никнта. — Тебе отдыхать надо.
— Ей, видно, здорово от мужиков доставалось,— догадался Андрей Петрович. — Привыкла, что за просто так ее не кормят. — Старик поворочался на жесткой подстилке и предостерег. — Надо смотреть, чтобы она к Павлу не подлегла. А то тот по дури своей залезет и заразит бабенку.
Поздно. — Никита чувствовал ладонью у лобка сифилисную сыпь. — Она уже давно поражена.
Старик горестно помолчал и отвернулся к стене.
Ночью женщина бредила видениями сына. «Антоша, Антоша!» — звала оиа в темноту и слабо сжимала руку Никиты.
Андрей Петрович, покряхтывая, выбирался из угла, лил на ладонь воду и смачивал лицо женщины.
— Будет тебе, будет,— говорил ласково. — Коли жив, то и отыщется. Никуда он не денется. Человек не иголка...
— Уйди с этих досок! — сердито выговаривал старик Никите. — Переночуешь с Павлом. Не видишь, баба не в себе!
Всю ночь по городу блуждал порывистый ветер. Небо затянула глухая пелена; мороз шел иа убыль. Никита чувствовал плечом жар Палиного тела и мысленно пытался постигнуть силу материнской любви. Слово «мать» вызывало в его памяти всегда одни и те же видения. Ему виделась мятая посудина в темном углу барачной комнатушки и горка постиранного отжатого белья на кухонном табурете. Из посудины зачерпывалось тягучее жидкое мыло, этим мылом стиралось белье, и стирала его вечно усталая, пришибленная жизнью и мужем женщина. Эта женщина и была его матерью.
Никита всегда удивлялся: как бедны его воспоминания, связанные с матерью. Он пытался вспомнить ее смеющейся, но, как ни напрягал затасканную по жизни память, кроме виноватой улыбки, уворованной у горестей, ничего не вспоминалось. Временами ему казалось, что мать его, умершая на сороковом году жизни, никогда не смеялась. И если бы не те физические воспоминания ее горячего в материнской любви тела, когда оиа прижимала по ночам его, ребенка, к себе, он, пожалуй, усомнился бы: имела ли она материальные формы вообще или была всего лишь той полустертой улыбкой, горьким запахом распаренного в воде мыла.
Самка тарантула отдает кровь детенышам, а сама погибает. Сука бросается в горящий сарай и, не в силах вынести щенят из огня, в предсмертном порыве материнской любви накрывает их дымящимся своим телом Крольчиха, лишившись молока, сжирает собственных крольчат, избавляя их от голодной смерти.
Чем же измерить силу инстинкта материнства?
Женщина перестает быть женщиной как только под сердцем зарождается — плоть от плоти — крохотный живчик. Она — мать.
Жизнь внутри жизни. Все ее помыслы обращены в себя. Она вынашивает днтё под сердцем, отдает ему большую часть своего тепла, пропитывает запахом своего чрева и всей сущности бытия, отсекает часть своей души, чтобы вдохнуть в это творение любви способность чувствовать боль...
Под утро женщина успокоилась. Никита запалил огоиек и при моргающем свете горящей лучины внимательно изучил ее лицо. Должно быть, женщине снились счастливые сны: с лица ее спало напряжение, ровное дыхание выказывало уравновешенность в душе.
— Загаси огонь,— заворчал Андрей Петрович. — Баба только успокоилась, а он в глаза ей светит. Пусть хоть во сие отдохнет. Ей и так всю жизнь мыкаться.
— Петрович,— решительно сказал Никита,— я ее с собой возьму.
Андрей Петрович рассердился:
— Не мели, помело! На что она тебе сдалась?! Она сына ищет, а ты ее — в Азию.
— Петрович,— Никита загрустил, не найдя понимания в старшем,— сына она все одно не найдет. А мы б ее вылечили там. Сестрой была бы. Братство откроем — всё при добрых людях.
— Тебя не сегодня-завтра в тюрьму посадят, за лоботрясство, а ты о братстве талдычишь! — Андрей Петрович завозился в темноте, сердитый тем, что ему не дают спать. — Ты на себя погляди, возрастил дурь в башке, носишься как скаженный по свету, всё будто мальчик. Куда ты ее сейчас по морозу потащишь? Она так может Добротой людской поживет еще, а ты — в Азию! Ее в больницу завтра надо сдать, всё при столе будет.
Никита обреченно загасил лучину и лег рядом с Палей.
— В больницу ее нельзя,— сказал немного погодя обиженным голосом. — Она там точно от тоски помрет.
Утро пасмурное и безрадостное явилось как бы продолжением горестных мыслей. Сознание, что рядом находится человек, которому несравненно тяжелее, чем тебе, травило Никиту все сильнее и сильнее. Он долго хмурился, не зная, с чего начать разговор. А женщина улыбнулась ему улыбкой живущего великими надеждами человека и сразу же засобиралась в путь.
— Куда ты пойдешь? — сказал Никита, пряча глаза. — Оставайся с нами.