Андрей Петрович засуетился, радуясь избавлению, а лейтенант подошел к Никите и взял его за ухо:
— Надумал? — спросил.
— А что мне думать,— огрызнулся Никита. — А то я законы не знаю! Мне б до суда дойти, а там все прокурору скажу. Неужто можно так с людьми. Вы даже парня больного не пожалели.
— Колин! — позвал лейтенант. И когда в камеру вошел дежурный сержант, распорядился. — Выведи старика.
Андрей Петрович убежал за дежурным, даже не попрощавшись с Никитой. Никита позавидовал старику. Позавидовал чистоте его биографии. Оставшись наедине с собственными мыслями, он долго не мог прийти в себя, потом вспомнил про Палю и затосковал:
— Опять сидеть,— сказал в голос,— а с им что же будет? Дурдом?
Ночь доходила в казенном своем спокойствии. Выполз из подвала сверчок, спрятался в щель и зацвиркал там. Никита вспомнил вчерашний день, и он показался ему таким далеким в беззаботности своих ощущений, что, подумалось, будто век с тех пор миновал. Где-то брел одинокий и напуганный Андрей Петрович. Никита пожалел его за старческое одиночество, пожалел себя за обидный такой конец и, навалившись на стену плечом, задремал. Он спал и не слышал, как дважды заглянул в клетушку сержант. Как привели с улицы пьяных парней, обыскали их, поставив лицом к стене, и загнали в соседнюю с Палей камеру. Потом в «дежурке» снова воцарилась тишина.
— Спит,— сказал чей-то голос немного погодя.
И другой ответил ему.
— К разводу Мухтаров подъехать должен. До развода их надо вышвыривать.
В Азии тоже бывают зимы. И тоже иногда идут снега. Но чаще осадки здесь в виде дождя; он смачивает землю, она преет телами разлагающихся трав и томится необузданной страстью будущего плодородия. В дождливые ночи над городом стоит пьянящий аромат назревающей весны. По городу зажигают множество огней, и спящие дома отражаются в лужах редкими окнами, светящимися по фасаду.
Пале часто по ночам стал сниться дом. Прежняя жизнь, прожитая им как бы на стороне, разворачивалась в закоулках памяти томительными картинками беззаботной поры. Паля тосковал тогда, проснувшись, пытался постичь причину расстройства, но мозг его, не способный к переосмысливанию действительности, вскоре утомлялся от напряжения, и Паля снова погружался в сои.
Днями они бродили по городу и с радостью замечали, что жизнь здесь отличается от той, из которой им довелось выйти.
— Ну, пойдет тогда дело! — весело говорил Никита. — Осмотримся малость, разберемся, что к чему, и можно тогда дальше двигать, вглыбь.
Никите хотелось, чтобы непременно было море, по улицам разъезжали громыхающие арбы, и черномазые дети мыли фруктыв журчащих арыках. Вся суть желанной Азии умещалась в его представлении в подсмотренную где-то репродукцию. Там было все: и кривая азиатская улочка, и дети, моющие фрукты в арыке, и море, пенящееся тут же, за глинобитными мазанками.
Во всем городе Никите больше всего понравился базар. Пестрый, крикливый, он вмещал в себя такое количество народа, что казалось: все население Азии съехалось сюда, чтобы потрогать товар руками.
— Слышь, друг,— спросил Никита у русского человека, купившего кошелку картофеля,— что это за образина? Я про нацию спрашиваю.
За дощатым прилавком стоял чернявый парень и торговал диковинными овощами.
— А,— сказал русский человек,— турок. И пошел равнодушно своей дорогой.
— Ишь ты,— сказал Никита,— сколько всяких наций перевидал, а турков вот не доводилось. — Он посмотрел на турка так, словно хотел объясниться ему в любви.
— В Сибири, небось, его не встретишь. А тут — пожалуйста. Видишь сколько разных людей сюда съехалось, и все друг дружку понимают. Ты, Павел, учись у них постижению опыта.
Паля был равнодушен до принадлежности к национальностям. Его больше занимали сочные горы алычи, которые он по незнанию принял за яблоки.
— Яблок хочешь,— сказал Никита.
— Были б деньги, я бы тебе все купил. А так, смотри только.
В первый день Никита сильно разочаровался. Раньше он думал, что фрукты в Азии стоят гроши; теперь он так не думал.
Сам город Никите не понравился. Те же скучные многоэтажки, сплошная грязь и заброшенные помойки. По городу ходило много людей, одежды их были пестрые, хотя и бедные. Последнее Никите очень понравилось. В его одеянии среди таких людей можно было легко затеряться, и никто не подумает про него, что он бродяга.
Вечером, при тусклом свете сальника, Никита писал очередной свой священный труд. Он писал про то, что люди в Азии верят в разных Богов (в большинстве своем в Бога-Аллаха), и что приучить их к новой религии сразу невозможно.
Никита долго старательно выводил замысловатые слова. Попробовал докопаться до сути происхождения заселяющих Азию народов, а когда перечитал написанное, затосковал.
— Столь умных книг написано, что мое никто и читать не будет,— подумал он и, задув огонек, пошел спать.
Днями по городу блуждали теплые ветра. Знающие люди говорили, что скоро начнут набухать почки, Никита радовался таким сообщениям и жалел покинутую им Сибирь.
— Вот край,— говорил он всем про Сибирь,— там только летом и живут. А зиму спят, или пьют водку Так что, полжизни, считай, задарма. А тут у вас круглый год жизнь. Ласково.
Первыми людьми, с которыми Никита подружился в незнакомом городе, были цыгане. Они жили табором, в разноцветных палатках, разбив их в теплой низинке на южной окраине города.
Раньше в этой низине жители окраинных домов пасли домашний скот. Но с приходом цыган кончилась прежняя беззаботная жизнь, и скотину попрятали по дворам.
— Вот, Василий,— говорил Никита, подсаживаясь к крайнему костру,— отчего так: раньше цыгане пели песни, крали скакунов, гадали и их все любили, а теперь вы скакунов не крадете, песни поете только для себя, а кормитесь тем, что выпрашиваете или воруете. А воруете все, что под руку попадется.
— Э-э, не говори так,— не соглашался цыган Василий, с седыми висками и седеющей бородой. — Раньше был царь, и русские люди жили богато. Цыгане бродили по земле, радовали всех своими песнями и радовались жизни сами. Барии позовет цыган, цыгане спляшут, споют, и барии наградит цыган хорошими деньгами. А хороший скакун для цыгана лучший друг. Хороший скакун — долгая дорога. Долгая дорога — долгая песня. Долгая песня — долгая жизнь. Жизнь была сытная, и цыгану не надо было копить денег. Цыган всегда себя прокормить мог. Цыгане жили табором, и молодые цыгане помогали старым. А теперь что? Теперь песни цыган не нужны, танцы цыган не нужны,— люди бедные, платить не могут. Что цыгану остается?
Никита любил слушать, как рассуждает его ровесник-цыган, и он говорил новые слова:
— Люди кормятся трудом. Ты же знаешь: кто не работает, тот не ест. А ты погляди на своих сыновей. Вон каких молодцев вырастил. Пошто не посылаешь их работать? Вот бы и заработали денег. И себе, и тебе на спокойную старость.
Цыган, опустив голову, слушал Никиту и снова не соглашался с ним:
— Э-э, не говори так. Дело каждого: работать ему или не работать. А цыган не может работать, цыган землю любит. Когда жили наши давние предки, земля без сохи могла прокормить. Цыгане жили тем, что ходили по земле, любили землю, и земля любила их. Они ведь не насиловали ее, как красивую девушку. Они кормились тем, что она им давала. А другие люди насиловали. Они хотели жить по-другому. Они построили заводы, железные дороги, убили много зверя и рыбы. Разве цыгане виноваты, что земля не может всех прокормить? Мы живем так, как жили, как привыкли жить. Мы не хотим делать тракторы, мы не хотим качать солярку. Мы живем по законам наших дедов, и наши внуки будут жить по нашим законам.
Никите и такой ответ нравился.
— Знамо,— соглашался он,— как на роду написано, так жить и надо.
К вечеру возвращались из города цыганки. Волокли на себе тяжелые мешки, перекрикивались на ходу,— грязномазые цыганята устало тащились следом, ухватившись за материнские юбки.
Вечерние сумерки все гуще натекали в низину, напарываясь на костры. Цыганки варили похлебку и кормили мужиков. Иногда после ужина пели; разводили большой костер и в мечущихся отсветах пламени плясали до поздней ночи. Жители крайних домов выходили на яр и любовались на пляски цыган, как на диковинную игрушку.
— Нажрались, а теперь забавляются,— говорили они беззлобно.
Подбегали цыганята, и жители подавали им с удивительной для самих себя щедростью. В это время они любили цыган и прощали свой к ним страх.
В другой раз Никита рассказал Василию про свою веру.
— Вот бы вам, цыганам, со мной,— сказал под конец. — Вы ведь гурьбой живете, мы бы столько сделали! Разве плохо, что людям легче жить станет. Тогда может и порушили бы заводы, коли в них зло человеку.
Василий внимательно выслушал Никиту, по привычке опустив голову. Суть услышанного вступила в его мозгу в противоборство с жизненным опытом.
— Неверно говоришь,— сказал он немного погодя. — У цыган есть Бог, зачем им второй? Цыганам трудно жить, но наш Бог нам помогает. — Василий выпутал из волос на груди золотой крестик и показал его Никите. — Мы живем табором. У нас есть барон. У нас есть свои законы, и мы их соблюдаем. А кто не соблюдает, того мы наказываем. Где не рассудим мы, там рассудит барон. Где не рассудит барон, там рассудит Бог. Наш Бог с нами. Зачем нам другой Бог?
— Но ведь люди-то хреново живут,— не соглашался Никита. — Ты посмотри кругом: сколь зла. Я раньше думал: надо отнять у людей грехи, и все образуется. А потом подумал: грех не нож, его так просто не отымешь. Вот если взять, да всем миром на зло навалиться. Так-то его и одолеть недолго.
— Ну что ж, попробуй,— сказал Василий. — Вы, русские, много себе плохого сделали. Вы убили царя, вы убили в себе Бога. Вы убили семью, вы убили почитание старших. Может вам-то и пришла пора подумать. Но только, думаю я, не надо новую веру придумывать. Вернитесь к старой. Вы же христиане, православные. С такой-то верой долго ли. истину лознать.