А Паля любил в это время жизнь. Он ощущал собственную принадлеж-ость тем дням, в которых много было разных хороших вещей. И он был в этих днях. И мальчишки, настоящие его друзья. И Паля знал, что после ночи неизменно наступит утро, день. И они снова пойдут под яр. Будут жарить на костре голубей и следить из кустов за полуголыми бабами...
Под конец сентября зарядили обложные дожди. Во все стороны, до самого горизонта заполнила высь небесная шуга; даль приблизилась грязной синью, дни протекали мертвые, без солнца.
Слободские бросили ловить голубей и целыми днями теперь просиживали в сараях. Выходили по вечерам ни улицы, громили летние кухоньки.
Однажды утром, в сарае, они обнаружили спящую бродяжку Грязная, растрепанная, она лежала в углу на тряпье и говорила во сне непонятные слова. Мальчишки обступили ее со всех сторон и задрали подол платья. Под платьем было голое тело. Деловито и серьезно они оглядели его и обнаружили сбоку, на бедре, много маленьких гнойничков.
— Сифилис, сказал один, который больше других разбирался в этих делах.
— Сифиличка. И он пнул женщину в отвислый зад
Бродяжка была пьяна. Прежде чем она проснулась, ей обсыпали волосы угольной пылью, написали золой на ногах матерные слова и подсунули под ногу горящую бумажку Женщина стонала во сне, хныкала сквозь стиснутые зубы, а когда проснулась, долго не могла осознать действительность и ошалело трясла головой, рассыпая во все стороны уголь.
—- Десятку принесли? - спросила она, придя в себя и морщась от боли. Но в голосе ее не было прежней уверенности, и мальчишки ее больше не боялись.
— То не сифилис, сказала она, то Васька-Панкрат меня вилкой истыкал. - И попросила, пугливо озираясь: - Принесите хлеба и мяса, я вам без денег дам.
Ты сифиличка, - сказали мальчишки.
- Нет, это болячки. Надо на них поссать, они пройдут. Поссыте, а то я сама не могу.
Тогда мальчишки стали мочиться ей на ногу. Потом на голову.
Хватит, хватит! - закрывалась бродяжка руками.
Ей подожгли подол платья, и когда она побежала из сарая, вылили на нее ведро гашеной извести...
За дождями да туманами не заметили, как оголел мир. Последнюю листву пообрывала с дерев непогодь, втоптала в грязь, и она прела, и гнила, пропитывая терпким запахом тления кислый от сырости воздух. По ночам из рыжих степей набегал ветер. Скулил продрогшим щенком у порога, злым духом выл в трубе, то с отскоку с затаенной ярью, бросал в стекла окон хлесткие и дробные пригоршни крупных капель Паля часто теперь просыпался по ночам Все это время ему снились тягостные сны, уносили его в какие-то пустынные дали, оглушали сумерками и безмолвием.
Постанывала во сне мать, должно быть, ей снились сны безнадежного одиночества. Паля забирался под одеяло с головой, прижимал колени к груди и, терзаемый бессознательным страхом, долго не мог уснуть. Маленький его мирок наполнялся потной духотой. Он прятал в него, как в скорлупу, мокрое свое тело, вдавливал его в матрац, и, вслушиваясь во вкрадчивые шорохи ночи, искал в своем естестве ощущение невесомости.
Оно являлось, дурманящее, липкое. Отрывало Палю от кровати, обжигало прохладой мягких рук и доверяло бездне. И Паля долго летел в ужасающую глубиной пропасть, и снова перед ним расстилалась черная мгла, где не было ни звуков, ни людей, а только пугающее чувство одиночества.
По утрам мать растапливала печку. Шуровала в топке кочергой,— от ее шума Паля и просыпался. За окном все та же мокреть, небо цвета угольной золы и дроглый ветер, обрывающий с печных труб дымовые хвосты. Паля разлеплял на оплывшем лице сонные веки, глядел отрешенно на сутулую яблоню за окном и долго входил в день. Мать гремела на кухне рукомойником; под полом возились мыши. Паля опускал ноги на пол, шоркался зудящими пятками о половичку и улыбался, вспоминая себя, жизнь, себя в этой жизни, и то, что он любит ее.
Сентябрь попалил достаточно. Разразился под конец дождями; в октябрь осень вошла грязная, бесприютная. Поля за протокой посерели, рыжий яр стал бурым, - по утрам в него ссыпали золу, и она стекала вниз вместе с оползнями, обгоревшими консервными банками и бездомными кошками, мокрыми от нужды.
Еще по октябрю прокатилось лихо: желтый покойник, с мусором, прилипшим к лицу. Его везли в гробу, на стареньком «газоне» с откинутыми бортами, и когда машина поползла в гору, гроб скользнул по мокрому кузову, упал на межу и вывалил мертвого человека в грязь.
Мать весь вечер проплакала в кутке, часто сморкалась и говорила: «Лихо». Перед сном Паля думал о мертвеце. Он знал, что люди умирают, и думал об этом с радостью. Еще он думал, как умрет сам. И его тоже повезут на машине, уронят в грязь и долго потом будут горевать над ним. Смерть Палю не пугала. Он не мог до конца осмыслить ее сущность, и она являлась в его думы печально-торжественным актом, где люди хоть и плачут, но радуются, потому что они вместе. А лучше всех мертвецу: он лежит в черному ящике и ничего не делает.
Покойников всегда увозили за поселок. Паля однажды ходил туда. За крайними домами стелилось до горизонта выгоревшее поле, и только сбоку, возле синеющих сопок, зеленели пущи какой-то растительности.
В распогодившийся день слободские пошли на Защиту за бычками Они взяли с собой Палю, и когда вышли за поселок, он впервые увидел под собой, в котловине, дома и трубы мертвого города. Мертвым город был в Палином представлении. С высоты он виделся пустынным и заброшенным Только из труб, голо торчащих над высотными домами, валил рыжеватый дым. Паля подумал о тех печах, вокруг которых сидят большие молчаливые люди. Они бросают в топку дрова, умирают и ложатся, мертвые, рядом.
Паля не представлял жизни вне себя. Все, что находилось вне его существования, было мертво и оживало людьми и смыслом действий лишь в его присутствии. Мысли Палины были противоречивы, но он не терзал их поиском соразмерности. Он привык осязать жизнь наощупь, а если и задумывался о сущности ее бытия, то мог находить объяснение только тем непонятным вещам, с которыми соприкасался ежедневно.
Дорога долго тянулась вдоль яра. Перед Палиным взором раскрывались все новые и новые перспективы улиц, он уже различал живые струйки встречных потоков, чернеющие на сером асфальте, и думал о суетной неодушевленности города.
Защитой оказался одноэтажный поселок железнодорожников, с узловым парком станции и памятником лесорубу на привокзальной площади Одинаково крупные мужики и бабы, в промасленных желтых безрукавках, ковыряли кирками землю.
«Ищи бычки и складывай в карман», - сказали мальчишки Пале. — Как наберешь много, покажешь нам. И они разбрелись вдоль перрона
У высокого бордюра, обложившись пестрыми узлами, гоношились цыгане. Тощие цыганята слонялись по вокзалу и выпрашивали копейки и папиросы. Пале не хотелось собирать окурки. Медленно он пошел вдоль путей, и, миновав плоские постройки с настав ленными вдоль фасада тележками, вышел к вагончику депо. У депо был старенький заглохший скверик, заваленный мусором и мятыми контейнера ми В мусоре копались вороны, по другую сторону ржавели списанные вагоны.
В большой овраг зa депо ссыпали золу. Туда же стекала по канализационным трубам отработанная вода, она образовывала на дне оврага зловонные лужи, в которых прели дохлые кошки и промасленная ветошь.
За депо Паля заблудился. Он долго плутал между сипящих маневровых и лязгающих буферами составов. Где-то поблизости позванивал кран, описывая стремительной стрелой плавные радиусы. Высоко над Палей проплывали громоздкие болванки; мужики с эстакады засвистели на Палю, и, испугавшись их свирепых лиц, он пошел прочь.
У вагонной мойки Паля увидел чудо. Громоздкий, черный от копоти паровоз распахнул перед ним жерло огнедышащей топки. Чумазый дядька швырял в топку лопатой сыпучий уголь, потом положил руку на рычаг, и мощная струя горячего пара выметнулась из-под паровоза со страшным шипом. Две женщины рядом мыли подзавалившиеся на бок вагоны. Тяжелые водяные струи вымывали из дощатого пола цементную пыль. Зазевавшегося Палю тотчас обдало веером брызг Паля взвизгнул испуганно, женщины засмеялись и закричали, сверкая белозубыми ртами:
Уйди, сердешный, смоем! - Тасак спрячь, отвалится!
На горке расформировывали состав. Гулко постукивая на стыках рельс, вагоны расползались по разным путям. Скучные мужики подсовывали под колеса башмаки. Вагоны с ходу налетали на них, лязгали и, натужно скрипя, разом умеряли торопкость.
Паля видел вокруг много незнакомых предметов, все гремело, передвигалось,- и очень скоро он затосковал по друзьям
А день клонился к вечеру. Посерели простирающиеся за Защитой бледные дали, пахнуло оттуда влажной неуютностью надвигающегося дождя. Старый железнодорожник, встретившийся ему между составами, сказал сурово: «Домой!» Он внимательно оглядел Палю, переложил в другую руку молоток и не спеша побрел вдоль вагонов, постукивая по буксам.
Паля потерял связь с жизнью. Незримые нити, связующие его с действительностью, лопнули, не выдержав нагрузки новизны. Заплескался по мазутным шпалам дождь, заблестели мятые бока вагонов. Небо затекло непогодливой чернью, обложило горизонт грязной ватой, придавило землю сумерками. Паля не мог понять сущности своего положения. Голодный, мокрый, он все глубже утопал в лабиринтах. Не находя выхода, он смутно отчаивался поверхностью чахлого своего сознания; искал мальчишек, мать, но неуютные сумерки все глуше обступали его со всех сторон, все сильнее сек по лицу дождь, и, забравшись в пустой вагон, он ощутил вдруг в сухости и тепле животное блаженство.
Свет загоревшегося прожектора проникал в вагон через наполовину раскрытую дверь. Паля долго рассматривал случайное свое пристанище, выбрал уголок поглуше, и, вдавившись в него дрожащим телом, уснул. Засыпая, он подумал, что, вероятно, это и есть смерть. Что вот сейчас он умрет, или уже умер, и дальше все будет так, как должно быть: машина, гроб, скорбь и последний путь в долину.