Когда Паля пробудился, над городом густела ночь. В небе было много звезд, и ночная стужа припадала к человеческим телам в надежде согреться. Старики, допив водку, раскуривали папиросы и говорили о жизни. Они видели много горя и работы и теперь могли позволить себе пытать истину
Собаки и те отощали,- говорил однорукий. - Раньше на помойках жир нагуливали, а теперь и со стола хозяйского не шибко разживешься. Собаки—ладно,- сказал на это пастух. - В «Степане Разине» стельных коров на мясокомбинат отсылают. Куда уж дальше. А жратвы не прибавляется.
- Все пожрали.
Паля снова хотел заснуть, чтобы укрыться во сне от холода и ночной темени, но однорукий тронул его за плечо и сказал, заглядывая в глаза:
Сомлел, парень? Тебя не потеряют дома? Ступай, а то мать, поди, все ноги сбила.
Паля не сразу понял, что его гонят. А когда догадался загрустил Он хотел остаться, но ему тут были не рады Здесь поселилась печаль, она завладела этими добрыми людьми, и, может быть, поэтому для Пали не нашлось места в доме.
Наш что ли? - сказал пастух впервые глядя на Палю. Что-то я не помню такого.
Из слободских, наверное,- ответил однорукий Из поселенцев. С придурью паренек. Приблудился ко двору
Он вывел Палю на улицу и показал рукой вдаль:
Там ваши бараки. Туда иди. Не. Заплутаешь?
То случилось ночью, когда дремота сплюснула его думы горячим своим дыханием. Сквозь крепнущий сон он явственно услышал колокольный звон: несколько мелодичных ударов, подолгу вибрирующих в ушах. Но колокол он слышал прежде, днем. Он шел по городской площади и увидел, как около беленного известкой храма несколько рабочих окапывают со всех сторон громадный горб, зеленый от времени. Кругом толпился народ, кучкой жались богобоязненные старушки,— бородатый поп, приподымая полы рясы, стоял на краю ямы и тихим голосом просил рабочих не уродовать горб кирками.
Горб вывернули из земли краном. Старушки охнули и закрестились. С горба смели остатки земли, и тогда поп, покрестившись на купол, взял лом и двинул им по горбу.
Ночью Паля слышал звон. Слышал сквозь сон; позже — проснувшись. Ночь он коротал за заводскими конюшнями, зарывшись в кучу навоза и запустив по плечи руки в горячую его прель. Навоз оберегал его от стужи. Тело зудело выступающим потом. А Паля слышал натекающий от церковки медный гул, ощущал лицом колеблемый им воздух, и еще он чувствовал, как из города улетает зло. Это днем оно будет копиться в людях, днем его будут бросать друг другу в лицо, прятаться за него, торговать им. А ночью люди спят и зло сотворенное и несотворенное оставляет их души.
В эту ночь Паля почувствовал внутреннее расслоение. Накануне он тосковал по матери, тосковал по сытной своей, прежней, жизни. Он даже всплакнул бесшумно, отходя ко сну. Но в полночь, проснувшись от колокольного звона, он почувствовал, как сердце его, ленивое до переживаний, раскрывается широкими толчками, изгоняя из себя себя прежнего. Левая сторона Палиного тела от плеча и до пятки натекла жаркой слабостью. Что-то новое, томительное, входило в него горячей волной.
Когда сон снова обретет над ним власть, Пале приснится долина смерти. Во сне он ощутит обман, поймет, что дорога в долину долга. Но новой своен сущностью он осознает всю легкость конечною результата. Он возмечтает о долине смерти наяву и не услышит, как на рассвете, от города в степь, приминая мертвые травы и дробно сотрясая землю, проскачет, фыркая и пыля, табун лошадей.
На третий день блужданий по городу Паля сошелсн с Никитой.
— Никита,— представился тот, отведя Палю зa торговые лотки на базарной площади. При этом один его глаз пустил слезу, и он сказал. — Если твоя душа больна для каких-нибудь мук, я ее исцелю.
Паля не знал о состоянии своей души; на всякий случай он промолчал. Никита взъерошил грязный волос и объяснил свою миссию:
— Мы не бродяги. Мы ходим по свету и забираем у людей грехи. Вот, верующие,— сказал он,— не лебеди, а в Красную книгу записаны. Что будет, если воробьев не станет? Ничего не будет. А если последний верующий падет люди перестанут быть людьми, встанут на карачки и начнут друг друга жрать.
После таких слов Паля полюбил Никиту и не захотел с ним расставаться. Никита кормил его печеной в золе картошкой и учил непротивлению злу:
— Тебя бьют,— говорил он, утирая грязным обшлагом слезящиеся глаза,— а ты не противься. Поворотись к ним душой, раскрой для побоев, пусть кровоточит. Если есть в них жалость человеческая, пусть восстыдятся. Если нет, пусть язвы души твоей во сны к ним приходят
Душа Палина была, как чистый лист бумаги. Все прежние надписи смыло с него время. Не осталось там упоминаний о матери, доме. Паля чувствовал неизбывную сердечную легкость, пустоту, и хотел побыстрее наполнить себя новым жизненным содержанием, чтобы было что нести в долину смерти. Первым в нее вошел Никита, старый дядька, грязный и хромой, с лицом, измятым жизнью. От него, как и от Пали, пахло кислой прелью.
Он встречал дни не как другие смертные. Он был для дней, а не дни для него. Он не планировал время, а поддавался его стройному течению, не зная заранее, куда оно его вынесет. Никита отождествлял время с вечностью, считал его незыблемым устоем, пред которым человек - жалкое ничтожество,— и благоговел перед ним. Дробление времени на единицы— по Никите — было величайшим из преступлений. Человечество, таким образом, предопределило свое трагическое будущее, вычленив себя из вечности и определив сроки своей гибели.
В молодости Никита был вором-домушником, вором на интерес. Он любил не столько опасное свое ремесло, сколько своеобразные запахи людских жилищ. Никита выполз из голодного, болезненного детства. Выполз, хотя много раз должен был погибнуть. И став вором, коллекционировал потом в душе запахи обеспеченных жилищ. И чем богаче была квартира, тем с большим остервенением обкрадывал он ее, мстя за загубленное свое детство, отца-пропоицу и замученную работой и безденежьем мать, высохшую к сорока годам и покорно принявшую смерть.
Это позже он придет к Богу. И Бог существующий не удовлетворит его. И Никита создаст своего Бога, свою веру Он оттолкнется от времени и вернется в конечном итоге к нему. Он определит себя мессией, уверовав в то, что ночью, во сне, ему было пророческое видение, и утром он вышел из сна с тавром в душе, определившим его суть на служение Богу. Он не станет замалчивать грехи, он будет вбирать их. Предназначение свое он узрит в том, чтобы ходить по свету, и, неся в люди слово Божье, вбирать в себя наибольшее количество грехов, чтобы поменьше их оставаясь для смертных. Он готовился предстать перед Страшным судом, дабы принять от него последнюю вечную муку, уготованную ему временем. Когда Паля повстречался с ним, Никита набирал себе апостолов, готовясь до морозов тронуться в путь и к декабрю поспеть в Туркестан на перезимовку.
— Для Божьего слова ты, парень, подходящий,— сказал Никита. — Ты мягкий как пластилин. Я сделаю из тебя апостола.
Всю вторую половину дня он водил Палю по рынку ч учил красть с возов овощи.
Главное, не напрягайся,— говорил наставительно. — А ежели заметят, веди себя так, будто действием своим великую милость им оказываешь. Оно так и есть. Ведь ты апостол. Свято то место, которого коснутся твои члены. И еще — пищу красть не грех. Ибо рожает ее земля, и кто-то берет ее из земли, а кто-то с воза. Но коли люди, любящие творить грехи, определили, что это грех, то возьми его на себя, избавь от него другого, который мог идти следом и украсть то, что не украл ты.
Паля был послушным учеником. Он брал с возов картошку и огурцы, и торговцы, поглядев ему в глаза, не решались бить его по рукам, а отворачивались, либо лениво гнали прочь. Паля набивал овощами запазуху, а Никита радовался его удаче
— У нас с тобой пойдет дело. Из тебя добрый апостол выйдет. Ты их магнетизируешь.
На ночь он привел Палю в заводскую теплотрассу Там, на грудах тряпья, поверх горячих труб, сидели люди и молча ждали, когда в котелке, на примусе, сварится овощная похлебка. Они никак не отреагировали на приход Никиты и новичка. Они только на мгновение подняли на них глаза и тут же опустили.
— С нами Бог,— поприветствовал их Никита. И кивнул на Палю. — Наш новый апостол — Павел. Потом он представил Пале своих друзей.
- Это твои братья и сестра,— сказал. Люби их.
Паля полюбил своих братьев и сестру прежде, чем ему удалось разглядеть их лица. Братьев было двое: страдающий одышкой толстяк, потный от жары, и одноногий старик, не расстающийся с костылями даже во сне. Толстяк жаловался всем на здоровье и этим стремился вызвать к себе жалость, а одноногий знал, что он никому не нужен, и боялся потерять костыли, потому что без них он не сможет передвигаться и noгибнет от голода.
При виде сестры в Пале колыхнулось что-то далекое, забытое. От оплывшего ее багрового лица он почувствовал на сердце щемящую печаль. тоже оглядела молодое его тело и сказала, лениво подбирая слова:
- Я тебя вылечу своим грехом. Ты возьмешь в себя мой грех, а я возьму в себя твой
Братья промолчали, а Никита возразил:
— Не трогай его. Я его для вдов сберегу Он нам пригодится в дороге. А с сифилисом он кому будет нужен?
— Для вдов он не сгодится,— сказала сестра. — Он жидкий.
— Ничего, мы будем грузить на него весь наш груз, и он станет твердым.
Толстый брат обрадовался на эти слова, потому что не любил в пути нести тяжести, а одноногий успокоился. Он возревновал было сестру к Пале, слова же Никиты укротили в нем ревность. Он снова будет безраздельно владеть ею по ночам, ибо давно уже страдает дурной болезнью и терять ему нечего.
Ночью Никита доводил до Пали суть своей религии:
— Ты слабоумный,— сказал он Пале,— тебе это заучивать не надо. Но ты должен почувствовать правду моего слова.
Он достал из-за пазухи тетрадку и стал читать то, что вписал в нее в минуты общения с Богом.