— Скоро стронемся,— сказал. — Нас теперь ничто тут не держит. — И добавил охладевшим к городу голосом. — Разве здесь гуща? Здесь отшиб, следовательно, и жизни никакой. Вся настоящая жизнь там, где плотность населения А тут — пойми, чем живут! В Бога не верят, один храм заполнить не могут; театров нету,— коптят!
Город коптил. Жители его были сонные и ленивые, индустриальная жизнь обошла их стороной, и им были неведомы те ритмы, которыми живут большие города. В одну сторону, за городом, были степи; в другую — лес. Во все стороны простирались земли могучей державы Русь. Все вместили в себя эти земли: леса и степи, поля и реки. И много стояло по тем рекам городов, жители которых испокон веков ценили превыше всего обычное свое состояние — покой. По буреломам еще сохранились отдельные скиты отшельников-староверов. Народ бражничал и верил в колдунов. Русь избяная, казалось, противилась изо всех сил навалившемуся на нее и подминающему под себя громоздкому зверю, с лязгающим нутром и зловещим именем — прогресс.
Зима в том году наступила сразу, снежная и студеная,— простирающиеся неподалеку земли, задубевшие от вечной мерзлоты, рассылали во все стороны холодные ветра. После первого покрова тепло продержалось три дня. К вечеру третьего потянуло с севера туманной свежестью, остекленели лужицы талой воды, и ночью на готовую к долгой зимней спячке землю лег основательный — до весны — снег. Земля, уставшая от летнего плодородия, земля, полгода не смыкавшая глаз, унесла под снег томительную свою усталость роженицы, и оплодотворенная новыми идеями, погрузилась до весны в спячку, чтобы копить в себе силы и соки, вынашивать под сердцем зарождающуюся жизнь, оберегать ее от сглазу.
По сибирской «железке» непрерывно ходили поезда. Среди пологих нагромождений мелкосопочника бег их был относительно спокоен, но за чертой гор, в молочной дали равнин, который день бушевала пурга, и все чаще с узловой станции Сарабель уходили туда снегоочистители. Они возвращались не скоро, волоча за собой измочаленные ненастьем составы. Прибывающие вагоны были сверху донизу облеплены спрессованным снегом, снеговые наметы громоздились на тормозных площадках и долго еще после пришельцы отстаивались на запасных путях, утомленные трудной дорогой и тяжестью собственного груза.
Над Сарабелем который день валили спокойные снега. На высоких тынах и на продырявленной крыше водокачки стыли нахохлившиеся вороны. А там, за буранной равниной, лежали напоенные жаром минувшего лета теплые земли Азии.
Ненастным утром в городок вошел высохший от старости и долгих странствий человек. Потоптавшись у жарко натопленной будки дорожников и не решившись войти, приезжий забросил за спину ветхую сумку и, пошатываясь на уставших от ходьбы ногах, побрел вдоль окраинных приземистых домишек. Звали странника Андрей Петрович Плужников.
Андрей Петрович Плужников был из потомственных чалдонов. Предок его, донской казак Михаиле Плужников, оказался на Иртыше не иначе, как прибывши с отрядом Ермака. Родину своих предков — Дон — Андрей Петрович любил больше, чем Сибирь. Кровь предков-степняков нет-нет да и будоражила сердце томительными позывами. Андрей Петрович мрачнел тогда на долгие дни, тяготился заслоняющими цаль лесами и думал о том, как перед смертью выберется в край бесконечных равнин, выроет себе землянку и доживет остаток дней в тишине и покое, предаваясь размышлениям о смысле жизни и питаясь травами, злаками, овощами,— семена которых бросит в землю у своего жилища.
Вряд ли суждено было сбыться мечтам Андрея Петровича, но умерла от саркомы жена, сыновья постепенно охладели к нему в родственной своей любви, а когда после долгой болезни старик стал мочиться по ночам в постель,— посовещавшись, решили определить его на доживание в дом для престарелых.
Андрей Петрович не обиделся на них за суровое такое решение, ибо давно уже чувствовал себя обузой для молодых. Закопав в одну ночь под тополем на задворках фотографии собственной молодости и орден Отечественной войны, старик зашил в трусы скудные свои сбережения и на рассвете, когда по дому бродили самые крепкие и сладкие сны, ушел из города по грунтовой дороге, держа путь на запад.
Долог и труден был путь Андрея Петровича по исхоженным миллионами ног дорогам. Дважды его, бесчувственного, подбирали с земли и увозили в больницу. После лечения старик отлеживался по подвалам, копил в себе силы для дальнейших странствий. Он боялся умереть, не пожив на земле предков, и последними усилиями воли заставлял себя выздоравливать и снова брел потом за уходящим солнцем, чураясь поездов и проходящих мимо машин. Летом он ночевал где придется, часто обочь дороги, подстилая под бесчувственное тело сорванные травы: зимой — в колодцах теплотрасс. Он по-прежнему мочился по ночам в штаны, ляжки его по этой причине шелудивели, и далеко вокруг распространялся запах кисло-соленой прели.
Перед сном всякий раз Андрей Петрович любил размышлять о человеческих взаимоотношениях. Ему было жалко людей, страдающих и гибнущих по причине все больше разрастающегося зла. Он не верил в окончательное торжество справедливости и мечтал о ниспосланном свыше вирусе, который в короткое время выморит на земле всех злых и порочных людей. Тогда наступит Царство Божие: всеобщее единение добрых сердец, и люди достигнут подлинного бессмертия, ибо души их не будут терзаться постоянными несправедливостями.
Прежде чем войти в город, Андрей Петрович долго обозревал его с пригорка, пытаясь предугадать: что следует ожидать от встречи с тамошними жителями. Над городом пестрил свет густой снег, все вокруг тонуло в молочной его белизне, и только двухэтажные казенные дома на площади да прилегающие к ней улочки смутно просматривались издалека. По улицам бродили люди, движимые своими заботами. Если бы не их редкие, чернеющие на снегу фигуры да белесоватый дым над трубами изб, городок мог бы показаться мертвым и пустым.
— Тихо живут,— радуясь безмолвию, едва слышно сказал старик.
Весь день до этого Андрею Петровичу пришлось молчать. Разогреваясь ходьбой, он долгие часы брел по зимнику. Теперь же, почувствовав близость жилища, старик ощутил потребность сказать вслух несколько слов, будто хотел таким образом засвидетельствовать наличие себя в этой жизни.
Вблизи городок оказался не таким уж пустынным. На железнодорожной станции, переполненной выбившимися из графика составами, велась бесконечная сортировка вагонов. Всюду сновали молчаливые от усталости люди; в овраге за станцией дымился догорающий шлак. Сам город утопал в снегу. Снег беспрерывно валил несколько дней, боясь обвалов, хозяева сгребали его с крыш, и многие окна изб устранились от мира, заслонившись высоченными сугробами.
Андрей Петрович давно уже полюбил долгую свою дорогу. Развивая в себе философские начала, он радовался любой возможности понаблюдать жизнь людей в местах, далеких от его родины. Города и веси жили по одинаковым законам. Одни беды терзали их сущность. Одинаковые радости ласкали сердца. На старости лет Андрей Петрович вдруг уяснил для себя, что родина — это не нечто громадное и расплывчатое, простирающееся под общим гербом, но тот клочок земли, на котором человек хотел бы обрести последний свой приют. Мысль эта понравилась Андрею Петровичу своей простотой, он часто возвращался к ней перед сном, а засыпая, пытался зримо представить вожделенные земли своих далеких предков: степи, степи, степи и бег лошадей на закат. Таким виделся Дон.
Городок встретил его равнодушно: мало ли бродяг проходит через него с пустотой в душе. Заботясь о ночлеге, Андрей Петрович остановил прохожего:
— А что, милый, есть ли у вас котельная?
- А трубу-то не видишь? — сердясь, ответил прохожий. Хотел было пройти, но, остановившись взглядом на разбитых стариковских пимах, помедлил.
— Пришлый я,— сказал старик. - Ночлега ищу.
— На что ж тогда кочегарка? В гостиницу и ступай. — Прохожий снова оглядел старика и понял, что сказал глупость. — Иди по этой дороге, она и выведет.
Проходя через городскую площадь, Андрей Петрович увидел одинокого человека, сбивающего с представительной рамы громадный портрет Брежнева. Человек орудовал одним лишь топором, причем так небрежно, что успел уже в нескольких местах попортить портрет президента.
— Дед! — окликнул он Андрея Петровича. — Дай спичку и потяни за нижний угол!
Портрет трещал, но не поддавался.
— Вот заразы, намертво присобачили! — Человек выплюнул изжеванную папиросу и прикурил другую. — Небось думали на века, а оно вишь как вышло.
- За порчу не привлекут? — спросил старик.
- А кому он теперь нужен.' - Человек злобно сматерился и навалился на портрет плечом. — А ну, старик, тяни что есть мочи!
Снова затрещали ржавые гвозди. Рама накренилась, не выдерживая нагрузки, хряснуло что-то над головой Андрея Петровича, и в следующее мгновенье и портрет, и человек рухнули на утоптанный снег.
— Здорово прикипел! — смеясь, крикнул человек. — Сразу не выкорчуешь! — Падая, он выронил папиросу. — Дай-ка еще огонька, дедок,— попросил. И прикурил новую. — Ну, спасибо, старик, считай, что соприкоснулся.
Где-то неподалеку гребли снег бульдозеры.
Спасибо, дедок, спасибо,— еще раз поблагодарил человек. Подхватил портрет за раму и поволок его с площадки.
— Постой! — осенила внезапная догадка старика. — Погоди ты, как тебя?..
Человек остановился:
— Ну?
— Помер, что ли?
— Кто?
— Да он, Брежнев... Неужто помер? Там же профессоры!
Человек обиделся:
— А что профессоры? — сказал. — Он- то, сам тоже, небось, из мяса. Слава Богу, пожил! Не век же.
Старик растерялся:
— Что ж теперь будет-то? — сказал, понурясь. — Ведь столько лет.
А то и будет: нового дадут. Нам без царя нельзя. — Человек выпустил раму портрета, и тот сухо треснулся о землю. Андрей Петрович охнул:
—