мил паренек
тронет баян на колхозном дворе.
Песня расскажет, как выла пурга,
как удалялся дымок очага,
как мы в огне,
там, на войне,
в Пруссию гнали врага сквозь снега.
Спой, расскажи нам, как в грозном бою
мы защитили Отчизну свою —
труд городов,
звезды садов,
ласку невесты в родимом краю.
1947 г.
Байдарочка
Лодочка-байдарочка
стрелой летит;
в лодочке той парочка
гребцов сидит.
Звезды, как фонарики,
в воде горят:
на родной Москва-реке
цветной наряд.
Лодочка-байдарочка
чуть-чуть скользит,
в лодочке той парочка
гребцов сидит.
Легкое движение
чуть-чуть вперед:
волею течения
ее несет.
Не скользит байдарочка —
чуть-чуть волна:
в лодочке той парочка,
а тень — одна.
Слушайте, товарочки,
откроюсь я:
то была в байдарочке
с любимым я!
1947 г.
Вдоль реки Оки
Дуют-веют на свободе
ве-тер-ки.
Едет парень на подводе
вдоль реки Оки.
Видит парень — в отдаленье
пе-ше-ход:
в то же самое селенье
почтальон идет.
Бьет возница два поклона, —
что за честь?
Парень рядом почтальона
приглашает сесть.
Дуют-веют на свободе
ве-тер-ки.
Едут, едут на подводе
двое вдоль реки.
Едут с песней мимо клена:
«…Сад — мой сад!»
Атакует почтальона
новый адресат.
Взором ласковым балуя,
в свой кол-хоз
за два с лишним поцелуя
почту он привез.
1947 г.
Мороз
Пришел мороз в мохнатой шубе
и, крякнув, взялся за дубок.
Переломил. Измерив глуби
и убедившись, что глубок
студеный Дон, он с диким рвеньем
волну с волною так роднил,
что их при взлете
дуновеньем
пронизывал и леденил.
Всю ночь, как рыба, Дон метался.
К утру его сковали льды.
Посередине все ж остался
лоскут синеющей воды.
Бежали к Дону казачата,
мороз встречал их на пути:
— Лед тонок, детки, рановато! —
и не давал вперед пройти:
то схватит за уши,
то щеки
колючим холодом обдаст
(он четверть неба на востоке
кармином выкрасить горазд).
Весь день он чем-нибудь
да занят:
то ивняком стрельнет в бору,
то в палисадах партизанит
по всей станице ввечеру…
Так в окнах день за днем мигал он,
шел синим светом в высоту,
и у колодцев воздвигал он
волшебных замков красоту.
Но март запел свежо и звонко.
А он, морозец, всем назло,
последний раз нажал —
и тонко
в светелке треснуло стекло.
А утром видели мы сами,
как захмелевши от побед,
под ветровыми парусами
весна гналась за ним вослед!
1947 г.
Камень
Водою горной камень точится,
потом в пылинку превращается;
ему лететь, как прежде, хочется:
он снова к звездам возвращается.
Он старца астронома радует
несмелой искрой появления
и снова метеором падает,
след оставляя на мгновение.
Планет извечное отчаянье —
в могучих линзах отражение:
какое долгое молчание,
какое светлое падение!
1947 г.
Голубь
Над зданием посольства
плещет флаг.
Ему ветра Замоскворечья внемлют.
Тревожен греческий архипелаг.
Британский сумрак Турцию объемлет.
Солдат имперский —
не в краю родном —
в Босфоре воду мира пьет из фляги.
В посольстве люди спят вчерашним сном:
косые шрамы
залегли
на флаге.
Московский клен шумит перед окном.
Рассветом обрамленная стена,
заря над всей Москвой
(убей ее, попробуй!).
Перед резьбой посольского окна
сидит он —
красноклювый, крутозобый, —
глядит в квадрат стеклянно-голубой,
довольный голубиною судьбиной:
любуется как будто не собой,
а совестью своею голубиной.
Бог весть, откуда в этот сад гоним,
он помнит все:
и свет и мир полночный.
В окно следила девочка за ним,
облокотись на подоконник прочный.
Кремлевская заря взлетела на карниз,
как та, что в будущем
коснется крыш Каира.
Девчонка думала:
«Вот — пидж оф пиис,
по-русски это значит — голубь мира.
Поэтому в Москве — покой и тишина…»
Наивная, она совсем не знала,
что это голубь Кольки Шамшина —
парнишки из соседнего квартала.
1947 г.
Роса благословения
Две войны я протопал в пехоте
под началом твоим, Аполлон.
Я изведал атаки в болоте,
и кровавые нары в санроте,
и мучительной музы полон.
Не пришлось мне о пулю споткнуться.
Видно, писано мне на роду —
дважды выжить
и дважды вернуться
под свою молодую звезду.
Я, умытый росой спозаранку,
музе гнева не ставлю в вину,
что рубаху надел наизнанку
перед тем, как идти на войну.
1947 г.
«Представь — я солнце атомом взорву…»
Представь — я солнце атомом взорву
по ходу стихотворного сюжета:
оно, гудя, осыплется в траву
бильоном древних звезд — слезами света.
И ляжет вечным мраком на земле
погибнувшее в вымысле светило…
Но я найду тебя в кромешной мгле:
твоя любовь при жизни мне светила.
1948 г.
Долг
Я не помню детской колыбели.
Кажется:
я просто утром встал
и, накинув бурку из метели,
по большой дороге зашагал.
Как я мог пройти такие дали?
Увеличь стократно все пути!
Где я был?
В газетах не писали.
Где я шел?
По звездам не найти.
Только очень помнится,
что где-то
под Мадридом,
непогодь кляня,
у артиллерийского лафета
встал пушкарь, похожий на меня.
А потом на финском,
в штурмовые
ночи, под раскатами огня
(зимними глазами на Россию)
пал стрелок, похожий на меня.
И еще я помню, помню внятно:
над бессмертьем друга своего
с ротою салютовал трикратно
я,
лицом похожий на него.
Ангелы спасенья не витали
надо мною на Большой войне:
силы Родины меня питали —
талисман возмездья
был при мне.
Где сейчас я?
Не ищи на карте…
Только люди говорят, что я
в Греции,
в Чанду
и в Джокьякарте
в дьвола стреляю из ружья!
Если верить людям в их святую
проповедь,
то на любом ветру
до ста лет, наверно, проживу я,
коль своею смертью не умру.
1948 г.
Послание британскому капралу
Томми!
Капрал сухопутных войск!
Я слышал, мечтаете вы
Гайд-парком назвать
Сокольники —
березовый парк Москвы?
Чтоб слушать русские песни
наших русских девчат?
Простите, Томми,
в московском доме
они не для вас звучат!
И как бы вы ни мечтали
устроить себе уют,
напомним, что без прописки
в Москве у нас не живут.
И если вас все-таки гложет
по нашей песне тоска, —
мэд ин Инглянд такой, как вы,
видно издалека.
Вот я бы хотел вам напомнить
песню недавних дат,
песню, с которой в битву
шел советский солдат.
Мы ее пели четыре года
в бою под ротным свистком
не соловьиным клювом —
четырехгранным штыком.
Пели ее при любой погоде —
в своих и чужих лесах —
ртами семидюймовок,
моторами в небесах,
пушкой прямой наводки,
бомбами
с высоты,
танковой колесницей,
летящей
через мосты!
И знаем, за Эльбой где-то