– СДВГ, – машинально сказал Саша, выкопав аббревиатуру откуда-то из глубин памяти. Запомнилась из прочитанного журнала.
Иван Иванович вопросительно поднял брови.
– СДВГ, – повторил Саша, – диагноз раньше такой был, для беспокойных детей.
– Гляди-ка, а я на букву «С» только СЧП знаю. Слыхал про такой… диагноз? – взгляд торговца показался ему… заговорщическим. Лучше слова не подобрать.
– Слыхал, – стараясь казаться равнодушным, ответил Саша. – Что, и у вас они есть?
– Они теперь везде, парень, – неожиданно зло ответил Ермолаев. – Вижу, ты их тоже… любишь?
– Люблю, до смерти, – буркнул Саша. Да уж, шпион из него… так себе. Как пуля из… Надо лучше следить за лицом. – И что они тут натворили?
– Да приехали в прошлом году летом, сказали, что будет у нас бетонное шоссе, каменный вокзал и паровозы станут ездить. Ту-ту! Чух-чух-чух! – Ермолаев изобразил, как едет поезд. – Ха! А ещё объявили «налог на занятых». Не знаю, что за штука, но примерно десятина. С урожаю. Тут у нас поменьше стало радости. Особенно у тех, с кого есть что брать. Но ничё, затянули пояса. Подумали ещё раз и решили, что всё клёво. Будем ждать паровозы. И самолёты. Осенью ордынские сборщики приехали, тюки с продуктами забрали и укатили.
– Понятно. Вы решили терпеть. Я думал, ваши люди томятся под гнётом… – не выдержал Сашка. Будто какой-то бес жил в нём и никак не хотел сидеть тихо, поджав хвост.
Фермер посмотрел на него и рассмеялся.
– Томиться, Саша, может только в печке каша. А люди ко всему привыкают. Даже в самом плохом начинают искать плюсы. Плюсы, они же и на кладбище есть. Много «плюсов». И люди убеждают себя. Убеждают близких и соседей. И постепенно все, кто бухтел… замолкают. Кроме разве что совсем бедовых. Тогда тем уже сообща обламывают рога. Или они сами из жизни выпиливаются. Нет, не пилой. Иногда верёвкой, а чаще спиваются или убредают в леса и горы, где их кушают волки да бурые мишки. А может, даже этими… убырами становятся. Потому что тяжело человеку против… коллектива.
Значит, и здесь про убыров слышали.
– Тут у нас хоть и давно торговое место, но сильно богатых-то нет. Община всем заправляла. Кто-то жил лучше, кто-то чуть хуже и батрачил иногда, но мельница общая, покосы, речка тоже. Даже генератором пользуемся по очереди. Нет, не дизельный он, а пиролизный, на дровах. Только земля считается того, кто её обрабатывает, но земли полно, в сто раз больше, чем нужно. Вроде, всё было честно. Но портиться начало ещё до их приезда. А я бузутёром был. Позицию имел. Вот и тут возмутился. За что? Зачем, мол, платить? Если защищать нас вроде не от кого. За паровозы через сто лет? Но староста новый, Берёзкин Коля, Николай Николаич, которого год назад выбрали – самые алкаши выбрали, потому что его дружок агрегат починил, и спирта стало – хоть залейся, – сказал: надо дружить с крутыми пришельцами. Когда эти приехали, его «лекторат» чумовой вообще плясал и записываться в СЧП готовился. Думали, что поживиться можно будет, чужие земли поразорять, добычу привезти. Но оказалось, что поживы – как с козла молока. Рекрутов не взяли у нас, мол, не нужны пока, хилые, мест нет в колонне. А вот десятину платить заставили. Понятно, что с тех, кто более работящий, взять можно больше.
Данилов слушал внимательно, подперев голову руками. И старался, чтобы лицо его ничего не выражало. Но Ермолаев начал объяснять, выбрав манеру разговора как с ребёнком, а это Сашу немного бесило.
– Ну, я и попытался народ подбить, чтоб не платить. Неправ был. Жизнь – сложная штука, Санёк. У каждого свои мотивы. Настоящие злыдни – только в книжках. Я читать-то плохо умею, мне батя пересказывал. Русские народные сказки, и даже толканутые. Ну, которые Толкин насочинял. Вот там сразу ясно, кто бобро, а кто зло. А в этой жизни все мы – бедолаги, за свой кус хлеба под солнцем боремся. Ну, а когда солнца нетути… ещё страшнее. У нас до сих пор рассказывают детям, что было Зимой. Той самой. У вас тоже старики бают об этом?
– Бывает. Слышал. Что в некоторых местах людей ели и только этим выжили.
– Это не байки, парень, а самая что ни на есть быль.
И вот тут Александр не сдержался.
– Мы тоже это помним. Но тем обиднее. Мы выжили. Остались людьми. И для чего?
«Чтобы страдать от уродов, которые хуже психов-людоедов? Которые забирают то, что сами не вырастили, и взамен обещаниями кормят?» – конец фразы он удержал в себе. Но и того, что было сказано, хватило.
– Сопляк. Это ты, как вижу, болтаешься по миру. Как говно в проруби, – сказал хозяин дома без злости, просто констатируя. – А у нас у всех дети, хозяйство. Нам проблем не надо. Надо, чтобы зло было наказано, ага? Типа того?
– Я считаю просто: есть плохие люди и хорошие, – произнёс Младший. – И плохим людям надо дать понять, что они были неправы. Иначе как помочь им исправиться?
Ермолаев посмотрел на него с тоскливым выражением.
– Издеваешься? Чувствую, ты и сам пострадал. И тебя тоже изломали. Душу твою…
– Намекаете, что я психикой повредился? Да люди, которых я встречаю, почти все ненормальнее меня.
Усилием воли Сашка успокоил себя, чтоб лишнего не сказать.
– Короче, сиди тихо, никому больше такого не говори, – заключил Ермолаев. – Иначе… нет, никому не сдам, ты не подумай. Просто выкину отсюда к чертям, за мост. И не смотри, что я на вид тюфяк… А соседи мои – не плохие люди. И староста Коля Берёзкин не мудак, только запутался.
– Они все трусы и подонки, если своими именами называть. Можно было драться. Скооперироваться с соседями…
– Значит, мы все – трусы и подонки. Но такие выживают чаще. А ты не мели чушь, а послушай.
Немного помешкав, Иван Иванович рассказал, как обидели его в прошлом году свои же односельчане из-за этих пришлых.
– Нет, ордынцы, конечно, нормальные мужики, порядок вон наводят… Но помощники их добровольные… Это просто чума. В сентябре я на сходе ляпнул, что не надо платить налог, который они назначили. Мол, нас много, все с оружием, зачем нам ещё какие-то защитники? Если что, сами себя защитим. И сосед меня поддержал, ещё и матом про них, «сахалинцев» в смысле, выразился. А все так перебздели, особенно после того, что в Клюквенном случилось… Соседу-то сразу бока намяли, чтобы, значит, впредь подбирал выражения. А ко мне назавтра староста пришёл со своей свитой, забрали свинью и кроликов. Это в счёт налога, объяснил, и штраф ещё, мол, тебе, за подстрекательство. Так мало им показалось, ночью кто-то забор дерьмом измазал и на воротах слова разные нацарапали. Вроде тех, за которые соседу морду начистили. Испортили ворота. Скоблить долго пришлось.
«А у меня всю семью перебили», – подумал Сашка.
– Слава богу, сыновьям и дочке не повредили, – продолжал Ермолаев, – они тогда на сходе сказали, что со мной не согласны. Даже поругали меня вместе со всеми. Потом-то меня простили, хоть и не сразу, перестали вражиной называть. Народ у нас добрющий. Отходчивый. Даже из дома не выгнали.
Саша так и не понял, есть ли в словах торговца сарказм. Слова такого тот точно не ведал. Он задумался. Вроде бы, масштаб преступлений несопоставим. Но в чём-то эта семья пострадала ничуть не меньше, чем он. «Простили?». Неубедительно Ермолаев это сказал. Будто боялся чего-то. Это даже Сашка почуял. А как жить тем, кого записали во враги и не дают прохода, если деревенька хоть и крупнее Елового Моста, но всё же не город? Бежать? Куда? Одиночка не выживет. Надо быть психом, как кое-кто, чтобы не пытаться прилепиться к общине, а летать как перекати-поле. Это не каждый выдержит, только человек с железной волей. И то недолго.
«Знаешь, внучок. Тот, кто рушит жизнь человека, лишает его дома, очага, родной земли, тот почти убивает его. И, значит, должен отвечать, как за убийство», – вспомнил Младший слова деда. Тогда это было сказано о завоевателях прошлого. Или о тех, кто нищетой, развалом и разрухой делал жизнь народа невыносимой. Но так же можно сказать и про то, что творилось здесь и сейчас.
– Ну, я не удивлён… Люди не любят тех, кто… умничает. Но я бы это не оставил.
– Ты? А кто ты такой, что судить взялся? Пацан. Заруби себе на носу. Это наши местные дела, – произнёс Ермолаев, словно заклинание, – А «сахалинцы»… в них больше хорошего, чем плохого. А в чём-то вообще молодцы. И к этим перегибам кассации не имеют.
«Вот опять я сунул нос не в своё дело», – мысленно стукнул себя по лбу Младший. Хотя зарекался. Обещал сначала думать, потом пасть разевать. Он очень хотел закруглить разговор.
Язык себе отрезать или кляп вставить? Ведь он совсем один. И будто по минному полю идёт. Его разорвут на куски, если ошибётся всего раз.
Саша вспомнил, что ещё недавно, чуть больше, чем полгода назад, спал в своей постели. Чуть не навернулись слёзы на глаза. Нельзя. Воспоминания отнимают волю. И только ненависть даёт силы. Работает как мотор. Он вспомнил, как рубил крест-накрест и наискось, как падали враги от пуль. А здесь – всего лишь слова и людская молва. А ну, соберись! Плечи расправились, подбородок приподнялся.
«Представь, что на груди у тебя прицеплен фонарь. Он не должен светить вниз. Только прямо и немного вверх. Это правильная осанка. И правильное отношение к миру». Так говорил дед. Хотя и признавал, что у него не всегда так получается.
«Или представь, что ты – пуля, выпущенная в цель. Может, ты расплющишься в блин от удара о бетонную стену. Может, улетишь высоко в небо, но потом, где-то далеко, всё равно упадёшь на землю. А лучше всего, если уж суждено сгинуть, чтобы тебя закопали вместе с трупом врага».
Но вот такого дед бы никогда не сказал. Это уже Младший сам придумал.
– Если бы мы открыто возбухнули, они бы просто спалили село, – продолжал Ермолаев. – А так они больше пока не приезжают, ни слуху о них, ни духу. Нарисуются – кинемся в ножки. Но скорее всего – не придут. А староста всё равно… не прав. Зря за них надрывался.
– Раз уж ваш староста такой плохой, какой-нибудь странник мог бы его проучить, – продолжал Сашка, смотря Ермолаеву в глаза, не мигая. – Пришлый человек мог бы сжечь пару сараев. Или кроликов его в лес выпустить. На вас не подумают.