– Просто заткнитесь! – говорю я им. – Просто прекратите, просто, просто… – я не смогу остановиться, – просто прекратите делать это со мной, и я уйду, да, уйду! Просто – прекратите!
Вялый круг рта, открывается и закрывается бессмысленно, ну точно, золотая рыбка в аквариуме. Я хватаю одного из гоблинов, встряхиваю другого, а затем беру того, который поближе, и швыряю об стену, чтобы разбить шлем и выпустить, наконец, наружу слова. Никаких слов больше нет, а есть только много крови и осколков черепа, и еще жирной серой слизи, она покрывает руки. Так, этот готов, он больше не будет петь цикадой у меня в голове, но жужжащий писк становится только громче. Они, похоже, запустили на полную мощность пилу у меня в черепе и пытаются сделать со мной то же, что я только что сделал с их приятелем.
– И это всё, на что вы способны? – ору я, или пытаюсь орать, но получается только какая-то пена на губах, а звука нет. Последний гоблин пытается удрать, ползет в дальний угол, скафандр скребет по камням. Он уронил светильник, и теперь свет бьет ему в лицо, как на допросе. Бледное, перепуганное лицо, глаза широко раскрыты от ужаса, пятно крови с внешней стороны на шлеме, словно пятно грязи на щеке сиротки из Диккенса. Довольно артистично, правда, даже постарайся я, лучше бы не получилось. Гоблин кричит, а я хочу сказать ему, что, во-первых, я его не слышу, а во-вторых, он вполне может отключить внешние звуки. Что я, этих шлемов не знаю? Наверное, он умоляет сохранить ему жизнь. Гоблины всегда так делают перед тем, как ударить тебя в спину, разве нет?
Вот, Тото, такие дела.
Но я же человек. Я цивилизованный. Я посол человечества к звездам. Ладно, я убил одного из них, но это был несчастный случай, посольства спишутся, обменяются нотами… Я пытался поговорить. В конце концов, я не виноват, что у них нет проверенных дипломатических протоколов.
Ладно. Попробую еще раз. Гоблин съежился и беззвучно кричит – более того, я понимаю этот крик, пропитанный горем и страхом. Я просто щелкаю по передней части его шлема, просто большим и указательным пальцами, как будто муху убиваю. Наверное, я ждал треска, но пластик шлема разлетается вдребезги, осколки попадают ему в лицо, в глаза, зато теперь я могу его слышать. Вот, установлена возможность диалога.
– Просто вылезай из моей головы, – реву я. – Прекрати эту скрёб-скрёб. Я не могу с этим жить. – Согласен, со стороны это может показаться не очень вежливым. Но когда имеешь дело с мозговыми паразитами, все средства хороши.
Он все кричит. Много крови… Похоже, он совсем не стремится к взаимопониманию. Я беру его на руки и еще раз объясняю свою точку зрения, излагаю свои претензии и предлагаю какое-то решение, потряхивая эту тварь для усиления восприятия особо важных моментов. Мы же можем сесть за стол переговоров и урегулировать наши разногласия, как цивилизованные монстры? Но в какой-то момент он замолкает и отказывается от переговоров.
Тишина! Блаженство! Почти полное отсутствие скрипучего шепота – это почти божественно. На этот раз я попал точно, это они виновники моих бед. Я сажусь, устал, истощился. Знаешь, Тото, не просто выжить затерянному в Склепах, особенно если счет идет на недели, месяцы или годы. Надо же иногда получать удовольствие от простых вещей.
Кстати, желудок напоминает мне, что вокруг быстро остывают мертвые гоблины, и, в конце концов, это неразумно, оставлять столько еды, разбросанной по полу.
Я пробую жевать их скафандры – совершенно несъедобно, как будто ешь фольгу или пищевую пленку. Тогда я выколупываю их из скафандров, просто разрываю неподатливую ткань, оставляя бейджи с именами. Первого, оказывается, звали Карсвелл П., а второго – Прошкин М. Довольно странно, если подумать.
Будучи рациональным человеком, мне, вероятно, следует немного поразмыслить, но желудок меня подталкивает, поэтому я решаю отложить процесс осмысления на после обеда, и с жадностью начинаю питаться.
Боже, как они хороши! Ты же помнишь, мой модифицированный желудок долго боролся с дюжиной различных инопланетных биологий, с белками, эволюционировавшими под светом других звезд, более или менее эффективными способами хранения в виде жира на животе, странными сахарами, от которых гниют зубы. Я хочу сказать, что вариантов немного, если твое тело построено вокруг атома углерода, просто многие из таких мест очень далеко от Земли. Но эти гоблины, о, эти гоблины! Я никогда ничего вкуснее не пробовал! Они похожи на свиные отбивные или на сосиски. Никаких тебе долгих часов тошноты, пока желудок пытается справиться с очередной незнакомой биохимией. Можно подумать, что их создали с гастрономической целью. Единственная проблема в том, что они маленькие. Я съел их, как попкорн, а попкорн какая еда?
Стоп, да их тут, оказывается, больше. Я же слышу их шепот. Пока не сводит с ума, во всяком случае, не сейчас, когда я немного разобрался со своими проблемами, но я чувствую, как это снова начинается. Я их чувствую, этих маленьких шептунов. Подам жалобу, Тото. Если они не пригласят меня на свою маленькую вечеринку, то я собираюсь опустошить их шведский стол.
Я ДОЛГО ПЫТАЛ СВОЙ ШЛЕМ, гораздо дольше, чем следовало. Пытался вызвать «Кихот», Карен, хоть кого-нибудь. В ответ – тишина. Я настроил приемник так, чтобы можно было искать любые виды связи вообще. Иногда я чувствовал, что в белом шуме мелькают закономерности, как будто киты проплывают в безднах вод, но я так ничего и не нашел. Камень Склепов и общие электромагнитные свойства этого места делают дальнюю связь практически невозможной. Но даже когда я понял, что у меня только два выхода – или идти, или умереть, я все равно взял шлем с собой; он болтался у меня на руке, как плюшевый мишка, весь первый период моей одиссеи. Батарея разрядилась, даже красные огоньки уже погасли, все говорило о том, что я в полном дерьме, но я не бросал шлем, хотя, казалось бы, что толку его таскать? Я бы и скафандр снял, но в Склепах чертовски холодно, а в нем все-таки теплее, хотя и неудобно.
Иногда я кричал, пока эхо моего собственного голоса не превращалось во что-то отвратительное, и я начинал думать, что хуже одиночества может быть только толпа. Но скоро у меня пересохло горло. Я давно выпил весь запас воды в скафандре, но тело-то потело, и я понял, что осталось мне немного. Прогорклое пойло, которое приходилось пить, воспринималось как старый друг, как гость, который появляется и не знает, когда уйдет.
Второе освещенное помещение я нашел довольно быстро, почти сразу после того, как погасло слабое свечение первого. Я брел в кромешной тьме, и тут пальцы наткнулись на выточенные углубления в камне. Держась по ним, я вскоре увидел впереди серый свет. Его испускал перламутровый шар, лежавший прямо на полу. Какая-то инопланетная раса бросила его здесь, не подумав, что кто-то другой может споткнуться. Я приложил к нему руку, никаких теней не появилось, как, собственно, не было никакого ощущения реального света, и все же он заливал проход серо-белым сиянием метров на пятнадцать в любом направлении.
Я стоял и смотрел на него, шлем выпал из расслабленных пальцев (лицевая пластина была уже сильно поцарапана, но кого это волновало в тот момент?) Так. Это был первый инопланетный артефакт, встреченный мной. Вообще это было самое инопланетное, с чем мне когда-либо приходилось сталкиваться. Кроме, разве что, самих Склепов, но их инопланетность была таких невообразимых масштабов, что оценить ее разум отказывался. Предыдущие огни не так уж сильно отличались от светильников моего соседа Стива. Как если бы он решил зажечь их на Рождество, а потом забыл про них. Стива больше занимал его бассейн, и его хризантемы. С чего я о нем вспомнил в глубинах этого черного лабиринта?
Да, это была большая предупреждающая лампочка, если говорить метафорически. Вот тогда я понял, насколько облажался. Я никогда не вернусь. Я заблудился в лабиринте, который может быть размером с галактику. До меня кто-то чужой прошел по этому штреку, а вот нашел ли он выход – неизвестно. Вода кончалась, еды не было вообще. Спасаясь бегством, я не подумал захватить хоть что-нибудь. А вот в чем у меня не было недостатка – это воздух. Его тут было полно. Хороший такой воздух, вполне пригодный для дыхания.
Я так и уснул возле этого светильника. Тени от меня не было. Возможно, он создавал освещение, возбуждая молекулы стен или что-то в этом роде. Возможно, я надеялся, что его создатели найдут время, чтобы вернуться и заменить лампочку. Я проснулся, такой же потерянный и одинокий, как и был, и понял, что выбор совсем не в том, чтобы двигаться или умереть. Двигаюсь я, или остаюсь на месте – все едино.
Я оставил спокойное освещенное место и ушел в темноту. Именно в этом и проявляется неукротимый человеческий дух! Какой-то беспокойный нейрон у меня в голове, ничего не знающий о статистике, советовал оставаться на месте, потому что двигаться дальше – верная смерть, неизвестно, что ждет меня там. Склепы огромны, и кто знает, что будет за следующим поворотом?
Не знаю, как долго я шел в темноте, ведя рукой по стене, чтобы не сбиться с дороги. Вряд ли я прошел много, у меня же не было никакой еды, а желудок – неисправимый консерватор. Возможно, через несколько дней вода в моем скафандре перестанет выдавать себя за воду, а станет тем, что она есть на самом деле – то есть жидкостью, восстановленной из моих же собственных выделений, и приобретет устойчивый вкус мочи. Между прочим, и воздух, который, как я полагал, никогда не кончится, тут же и кончился. Я пересек незримую границу и вступил в совершенно другую атмосферу. Здесь гравитация была повыше, а в воздухе почти совсем отсутствовал кислород. К счастью, он не был ядовитым, но уровень CO2 зашкаливал, а может, азота было слишком много. Так или иначе, я мгновенно стал задыхаться, но легкие, избалованные приятной атмосферой, наотрез отказались потреблять местную дрянь. Не скажу, что я сознательно пытался исправить ситуацию, тело само развернулось и стало рваться назад. Наконец, голова пересекла невидимую границу, и я снова смог дышать. Меня согнуло пополам, и я долго рыгал, как плохой комик на эстраде, выталкивая из себя неприспособленный для дыхания воздух. В уме крутилась мысль: а если бы там был хлор, цианид или… Я, наверное, даже немного поплакал. Я тогда вообще часто плакал. Надо было просто изменить отношение: смерть от цианистого газа была бы гораздо более милосердной, чем смерть от голода.