ночью. Забыт и опыт прочтения «Евгения Онегина», где бальный обряд описан подробно.
В тексте рассказа отмечено, что бал продолжается до четырёх часов, но это не дневные часы, а ночные: «С бала я уехал в пятом часу, пока доехал домой, посидел дома, прошло ещё часа два, так что, когда я вышел, уже было светло»[101].
Значит, герой выходит бродить по городу ранним утром понедельника и, видимо, около семи натыкается на экзекуцию. Одним словом, татарина гоняют через строй уже во время Великого поста (что, конечно, не отменяет ужасной сущности самой процедуры).
Тут надо сделать отступление о телесных наказаниях — история их в нашем отечестве долга, скорбна и сейчас полузабыта.
Если Николай Некрасов пишет в 1848[102] году:
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашёл я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую… —
то нужно держать в памяти, что, по «Уложению о наказаниях», с 1845 года этого быть не могло. К тому же непонятно, что занесло в пять (начале шестого) утра Некрасова на Сенную: вечером торговые казни не проводили (в пять утра тоже, хотя всякое могло быть). Одни краеведы говорят, что на Сенной экзекуций не было, а была лишь полицейская часть, другие утверждают, что стоял эшафот, и ссылаются как раз на Некрасова…
В России практиковался опыт совершенно ужасных телесных наказаний — рваньё ноздрей, клеймление, отрубание рук, и все такого рода экзекуции уходили из употребления довольно медленно; чаще всего просто сужался круг людей, подлежащих наказанию.
В 1785 году перестали телесно наказывать дворян. Тогда же перестали применять телесные наказания к купцам двух первых гильдий и почётным гражданам, а через год — к священникам. Правда, тут была тонкость (опять литературная отсылка): в знаменитом рассказе Юрия Тынянова «Подпоручик Киже» двое гвардейцев хлещут плетьми пустое место. Тынянов следует здесь духу времени. Дело в том, что Павел писал (3 января 1798 г.): «Как скоро снято дворянство, то и привилегия до него не касается, по чему и впредь поступать»; поэтому наказывали всех, кто был лишён сословных привилегий.
Но при Павле же перестали применять телесные наказания к старикам.
При Александре I запретили формулировку «нещадно» применительно к палочным ударам и распорядились точно указывать их количество — фактически отменили прямое объявление смертной казни, аналогичной побитию камнями (в России вместо камней были палки, и считалось, что наказание в пять-шесть тысяч палок и более ведёт к смерти).
Потом случилось послабление в 1845 году — освободили от кнута, заменив его плетьми. Само же количество ударов сократили до пятидесяти.
Затем случилась реформа 1863 года, и шпицрутены остались только для ссыльных.
В 1893 году отменено наказание для ссыльных женщин. А с 1900 года вообще отменено телесное наказание для гражданских лиц, и всё же оно применяется по Уголовному уложению 1903 года к содержащимся в дисциплинарных батальонах, осуждённым волостными судами, а также как дисциплинарная мера в местах заточения.
И, наконец, в 1904 году телесные наказания отменяются вовсе (включая наказание учеников ремесленных училищ).
Но, судя по сохранившимся воспоминаниям, в дисциплинарных батальонах всё же продолжали пороть вплоть до 1917 года.
Про наказание шпицрутенами всякий советский школьник знал именно из рассказа Толстого. При этом как-то ускользает из поля зрения то, что, собственно, там происходило — «татарина гоняют за побег». За побег, то есть за дезертирство, по первому разу давали полторы тысячи шпицрутенов.
В «Артикуле воинском» 1715 года было введено много разных наказаний, включая шпицрутены, но нигде не говорится об их размерах.
Главный автор «Артикула», сам Пётр, так изображён в эпиграмме Николая Щербины[103] (1860):
Реформою своей стяжал он много славы —
Ведь он европеизм настолько нам привил,
Что сущий искони батог наш величавый
Шпицрутеном немецким заменил![104]
По толщине батог и шпицрутен одинаковы, но шпицрутен вдвое длиннее. К тому же батогами работали два палача, и больше пятисот ударов не назначали по усталости палачей.
Другое дело — «гонять по зелёной улице» или «сквозь строй». Об усталости солдата, наносящего один или два-три удара, не может быть речи, при этом каждый в строю становится немного палачом.
В «Уложении о наказаниях» 1845 года шпицрутены упоминаются только в Приложении, в общем списке из шести телесных наказаний — от наложения клейм до заключения в оковы[105]. Никаких подробностей это перечисление не содержит.
У Толстого, который и отвечает в массовом сознании за картину наказания шпицрутенами, есть ещё два текста — «За что?» и «Николай Палкин». М. Пахомова, обратившаяся к рассмотрению творческой истории первого из них, пишет, комментируя интересующий нас сюжет: «Так, в рассказе есть чрезвычайно знаменательный по своему смыслу эпитет: „гибкая палка такой высочайше утверждённой толщины…“ („чтобы только три входили в дуло ружья“[106]. — В. Б.)». Эпитет использован Толстым с определённой целью — подчеркнуть, что деспотизм и жестокость идут от самого царя, определяются самодержавной системой. Указание, что толщина шпицрутенов была утверждена самим царём, основано на документальных данных.
Приведём известную фразу Николая I, которую в октябре 1827 года он написал в качестве резолюции на рапорте о нарушении несколькими евреями карантинных правил. В рапорте высказывалась просьба назначить нарушителям смертную казнь, но император несколько лицемерно заключает: «Виновных прогнать сквозь тысячу человек двенадцать раз. Слава Богу, смертной казни у нас не бывало, и не мне её вводить» (это при том, что совсем недавно были повешены пять декабристов, шесть тысяч ударов, как сказано выше, считались верной смертью, а в том самом «Уложении о наказаниях» 1845 года, в 19-м пункте 1-го раздела 2-й главы, прямо говорилось: «Определяемые законом наказания уголовные суть следующие: I. Лишение всех прав состояния и смертная казнь…»)[107].
Толстой, отмечает М. Пахомова, был знаком и с запиской Николая I, в которой со всеми подробностями был предначертан царём обряд казни декабристов[108].
По кругу ходят две цитаты, одна — из воспоминаний Серякова, который девятилетним видел наказание после бунта в военных поселениях 1832 года: «Что же касается до шпицрутенов, то я вполне ясно помню, что два экземпляра их, для образца, были присланы (как я позже слышал) Клейнмихелем в канцелярию округа из Петербурга. Эти образцовые шпицрутены были присланы, как потом мне рассказывали, при бумаге, за красной печатью, причём предписывалось изготовить по ним столько тысяч, сколько потребуется.
Шпицрутен — это палка в диаметре несколько менее вершка, в длину — сажень; это гибкий, гладкий прут из лозы. Таких прутьев для предстоящей казни бунтовщиков нарублено было бесчисленное множество, многие десятки возов»[109].
Вторая цитата — из казанского доктора А. И. Ильинского[110]. В мае 1849 года в Казани (через два года после отъезда оттуда Толстого) наказывали шпицрутенами двух разбойников, Быкова и его сообщника Чайкина. Сейчас не очень понятно, каков полный список того, что было на их совести, но воспоминания Ильинского о самой процедуре сохранились. Они были напечатаны в 1894 году в журнале «Русская старина»:
«Поблизости выстроенного батальона лежали громадные кучи заготовленных для наказания шпицрутенов. Как ни жестоки и ужасны были преступления Быкова и Чайкина, но как люди они всё-таки заслуживали если не сожаления, со стороны Корейши, то, по крайней мере, неусугубления присуждённого неумолимым законом наказания. Однако Корейша превзошёл строгость закона: шпицрутенов, по закону, должно входить три в дуло ружья, но были заготовлены более толстые шпицрутены, из коих, как тогда говорили, в дуло ружья не помещалось даже и двух!» Понятно, что одно дело — прут в вершок толщиной, а другое — три прута, что вставляются в ружейное дуло (диаметром в 7,1 линии, то есть — 18 мм).
Разбойники, кстати, умерли в тот же день. При этом тела их были перевезены в анатомический театр при университете, где из них сделали скелеты, «по которым, — заключает Ильинский, — и по сие время изучают анатомию»[111].
Сейчас, кажется, в Казани собираются восстановить внешность этих разбойников по сохранившимся скелетам.
То, о чём пишет Ильинский, — скорее розги, а не шпицрутены. Розга же (рутен, нем. Rute) была тонкой веткой или «лозовым прутом — в аршин с четвертью, без листьев и мелких веток». Эти прутья должны были быть гибкими, не засушенными, а «слегка подвялыми»[112]. Для этого их специально замачивали, а после каждых десяти ударов меняли.
Вот знаменитое суждение Достоевского на эту тему из «Мёртвого дома»: «Но, однако же, с пятисот, даже с четырёхсот розог можно засечь человека до смерти; а свыше пятисот почти наверно. Тысячи розог не вынесет разом даже человек самого сильнейшего сложения. Между тем пятьсот палок можно перенести безо всякой опасности для жизни. Тысячу палок может вынести, без опасения за жизнь, даже и не сильного сложения человек. Даже с двух тысяч палок нельзя забить человека средней силы и здорового сложения. Арестанты все говорили, что розги хуже палок. „Розги садче, — говорили они, — муки больше“. Конечно, розги мучительнее палок. Они сильнее раздражают, сильнее действуют на нервы, возбуждают их свыше меры, потрясают свыше возможности»