Храбрый Мюрат тонет в реке Урал и, уже булькая, проклинает эту реку и объявляет её гибельной для всех полководцев.
Весной войско переваливает какие-то горы и, очутившись в Азии, продолжает поход. Наполеон теряет свою треуголку, и теперь на нём баранья шапка. Гвардия умирает, но не сдаётся в стычках с татарами. Давно исчезли подводы, заготовленные для московского золота.
Проходит год, и остатки Великой армии, позабывшие свои языки, выходят к океану. Прибой грохочет и брызгается императору в лицо. Смутные воспоминания о родном тёплом море ещё посещают его, когда он велит рубить дома на берегу. Из кустов глядят на него раскосые глаза туземцев, и он ощущает себя Колумбом.
Ещё через год его сон тревожит посланец русского царя — смысла письма император не понимает, только удивляется, отчего его называют губернатором[133].
Шатание вдоль Дона12 ноябряКалуга — Борки — Новомосковск — Бобрики — Богородицк
Нам возвещают, и притом не без угрозы в тоне, наступление новой эры в нашем отечестве…
Мы выехали рано и вот уже достигли странного места — того, где стояли друг напротив друга две армии.
Монастырь был похож на дачный участок с церковью посередине. Собственно, дачи тут были повсюду.
Спасо-Воротынский женский монастырь основали на средства Дмитрия Воротынского, а с 1725 года он пришёл в упадок и в 1764-м был упразднён. Развалины в начале нового века снова отдали Церкви. Шатровые церкви были похожи на королёвскую ракету «семёрка», что торчала неподалёку, около музея Циолковского в Калуге.
Директор Музея наставил на меня палец и объяснил прежде всяких слов, что никакого стояния на Угре не было.
Две армии, одна пришедшая со стороны Москвы и другая, сгустившаяся с юга, из Сарая, переминались, двигались влево и вправо, горели вокруг города, и вот, наконец, южные сунулись через реку к северным.
Однако ж ничего не выгорело: атака захлебнулась, и ещё месяц армии снова переминались, двигались в каком-то своем воинственном танце. То было не стояние, а странное движение по обе стороны реки.
А потом настал ноябрь, и всё кончилось. Русские потянулись к Боровску, а ордынцы двинулись на юг.
Я смотрел на течение реки, пытаясь обнаружить в ней течение истории.
Сделать это несложно — я легко обнаруживал течение истории в самых разных местах. Главное было подождать и не обращать внимания, как немеет спина от неудобной позы.
Я обнаруживал течение истории даже в Спас-Клепиках.
У меня эта местность связана не с Есениным, который там учился в школе, а с моими давними путешествиями на лодочке и рассказами Паустовского. Его натуралистическими и одновременно романтическими описаниями: «Есть у нас в России много маленьких городов со смешными и милыми именами: Петушки, Спас-Клепики, Купавна, Железный Гусь. Жители этих городов называют их ласково и насмешливо „городишками“. В одном из таких городишек — в Спас-Клепиках — и случилась та история, которую я хочу рассказать. Городок Спас-Клепики уж очень маленький, тихий. Затерялся он где-то в Мещерской стороне, среди сосенок, песков, мелких камышистых озер. Есть в Спас-Клепиках кино, старинная ватная фабрика чуть ли не времен Крымской войны, педагогический техникум, где учился поэт Есенин. Но, по правде говоря, городок этот ничем особенным не знаменит. Всё те же любопытные мальчишки, рыжие от веснушек, те же жалостливые старухи, плотники со звенящими пилами на плечах, те же дуплистые кладбищенские ивы и всё тот же гомон галок. Около Спас-Клепиков проходит узкоколейная железная дорога. Я проезжал по ней в самом начале весны. Поезд пришёл в Спас-Клепики ночью.
Тотчас в темный вагон набились смешливые девушки с ватной фабрики. Потом вошёл боец с вещевым мешком, сел против меня и попросил прикурить…»[134]
Сложно обнаружить в стоячей воде Мещерских болот движение истории, а мне это удавалось.
А уж в рядом стоящем Касимове всякий почует историю. Давным-давно, в 1452 году, городец Мещерский был дарован царевичу Касиму, а через двадцать лет получил его имя. Это было половинчатое, приграничное царство.
Без всякого смеха лежал в касимовском разрушенном соборе шут Балакирев. Высились вокруг мечети.
В касимовском ЗАГСе отменялись смерти на две недели в связи с отпуском регистратора.
Одним словом, это был мистический город.
Со своей историей и с великой исторической рекой, текущей через русскую землю.
Теперь мы искали исток Дона, старую церковь на границе Иван-озера, близ Новомосковска. А Новомосковск был городом непростым, как, впрочем, и все города, что я видал в жизни.
Один знающий человек как-то сказал мне:
— Ты узнаешь этот город, только когда поймёшь, что такое «ветер с завода».
Ветра сейчас не было. Не было и пыли, просто иногда стиральный порошок двигался по улицам слева направо, а иногда — справа налево.
Проехав через Новомосковск, мы насчитали несколько истоков Дона, часть которых была залихватски оформлена и освящена Церковью.
— Экие попсовики, — с печалью сказал Краевед о местных энтузиастах.
Скакнув на железнодорожном переезде, мы выехали к берегу озера. Кругом стояли унылые промышленные постройки и остов какой-то церкви.
Там, в промозглом утреннем холоде, я читал вслух известную сказку «Шат и Дон». Её Толстой написал для назидательной народной азбуки, да только назидательность превратилась во что-то большее, и глубокомысленность заиграла новыми красками.
Сказка была невелика, и оттого я был похож на полкового священника, бормочущего перед строем короткую молитву.
«У старика Ивана было два сына: Шат Иваныч и Дон Иваныч. Шат Иваныч был старший брат; он был сильнее и больше, а Дон Иваныч был меньший и был меньше и слабее. Отец показал каждому дорогу и велел им слушаться. Шат Иваныч не послушался отца и не пошёл по показанной дороге, сбился с пути и пропал. А Дон Иваныч слушал отца и шёл туда, куда отец приказывал. Зато он прошёл всю Россию и стал славен.
В Тульской губернии, в Епифанском уезде, есть деревня Иван-озеро, и в самой деревне есть озеро. Из озера вытекают в разные стороны два ручья. Один ручей так узок, что через него перешагнуть можно. Этот ручей называют Дон. Другой ручеёк широкий, и его называют Шат.
Дон идёт всё прямо, и чем дальше он идёт, тем шире становится.
Шат вертится с одной стороны на другую. Дон прошёл через всю Россию и впал в Азовское море. В нём много рыбы, и по нём ходят барки и пароходы.
Шат зашатался, не вышел из Тульской губернии и впал в реку Упу»[135].
Я тут же вспомнил бессмертное светловское стихотворение, в котором итальянец в военной форме смотрел пустыми мёртвыми глазами в русское небо.
Михаил Светлов корил мёртвого итальянца бессмысленностью его появления в этих местах: «Разве среднего Дона излучина иностранным учёным изучена?»
Хотя я не стал бы утверждать так уверенно, что не иностранным.
Вот какой-нибудь ал-Масуди, что писал об этой реке, называя её Танаис. Или сицилиец Идриси, что в году 1154-м от рождества Христова описывает реку Руссию с её шестью крепостями в Северской земле, не говоря уж о каком-то персе, что писал о русских реках в своей «Книге областей мира».
Нет, как начнёшь с апломбом смешивать историю с географией, так греха не оберёшься, подумал я, тут же поскользнувшись на какой-то мусорной обёртке.
А пока мы смотрели на мутную воду озера, откуда произошёл Дон, и в конце концов Архитектор произнёс:
— Ещё веселее от сознания того, что во всём этом виден закон некоего противоестественного отбора, в данном случае словесного. Да, нашему слову и нашей памяти ведомы и другие законы, естественные, отбирающие для истории лучшее, что написано русскими писателями, да ещё в образцовые времена, и всё же в силу непонятной стереометрической чертовщины, в силу «соблазна точки», фокуса, эти естественные законы зачем-то дополняются противузаконами, умаляющими, уничтожающими большее, растущее слово.
Вот начало великой воды, а у нас есть книги о море, но они не составляют истинных глубин нашей литературы. Они где-то на полях её бумажного мира. Слово наше и сознание — сухопутны, материковы, отягчены всеми самомнениями Азии[136].
И я задохнулся от его мудроты и полез в карман за огурцом. У меня в кармане действительно жил спрятанный нерусский огурец — зелёный и пупырчатый, химический и иностранный, в тон этому городу и этому воздуху.
Мы доехали до странного места, что называлось Бобрики.
История его была давняя, связанная с графом Бобринским, Железной Маской среднерусских равнин. Незаконнорождённый отпрыск императрицы прожил не очень долгую и не очень счастливую жизнь в этих местах. И был похоронен вдали от гранитных берегов Невы.
Семейный склеп Бобринских был разорён, но всё же излучал благородство. Он стоял посреди паркового пространства, не сохранившего ничего от давнего прошлого, кроме направления тропинок, а от недавнего прошлого — только остовы советских парковых фонарей.
Ротонда напоминала стакан, вросший в землю.
Местность шла вниз, валилась всё круче, и Краевед стал уверять, что там, дальше, и есть Дон.
— Ампирный гриф строения с помощью ренессансной реплики попал в подкорку к Дону, — сказал он важно.
Я нервно закурил.
Друзья мои снова забормотали у меня над ухом:
— Движение на полдень.
— Дырка с юга.
Это были тайные разговоры алхимиков. Архитектор с Краеведом просто заместили споры о противостоянии Меркурия Венере спорами о меридианах и параллелях. Север приближался к югу, восток сходился с западом.