Орнамент строфичен. Узор строчковат»[155].
И всё потому, что поэзия возникала из ничего, из старых текстов, из пылинки на ноже карманном, из автомобильного выхлопа на просёлочной дороге, из (я обернулся на Директора Музея) руинированных церквей посреди России и из сочетаний переосмысленных слов.
Все мы писали один путевой журнал.
Астаповский кремль14 ноябряАстапово — Чаплыгин — Скопин
Прошлое не мёртво. Оно даже не прошлое.
Мы въехали в Астапово, как больной на своей каталке в операционную, полные тревожных ожиданий. Как я уже говорил, тут всё просто: если станешь шаг за шагом повторять чужой смертный путь, то немудрено самому отдать в итоге концы. Впрочем, въехали на самом деле в посёлок Лев Толстой, центр Левтолстовского района. Название пишут тут по-разному: то раздельно, то слитно, а то и через дефис.
Был поздний вечер, и мы, устроившись в старой гостинице, сразу повалились спать.
Толстого сняли с поезда в 6:35 и отвели в зал ожидания. Дочь Александра рассказывала потом: «Когда мы пришли на вокзал, отец сидел в дамской комнате на диване в своём коричневом пальто, с палкой в руке. Он весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились. Я предложила ему лечь на диван, но он отказался. Дверь из дамской комнаты в залу была затворена, и около неё стояла толпа любопытных, дожидаясь прохода Толстого. То и дело в комнату врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом причёски и шляпы и уходили… Когда мы под руки вели отца через станционный зал, собралась толпа любопытных. Они снимали шапки и кланялись отцу. Отец едва шёл, но отвечал на поклоны, с трудом поднимая руку к шляпе»[156].
И вот его привели к домику начальника станции.
Об этом пишет Олеша: «Начальника станции, в комнате и на постели которого умер Лев Толстой, звали — Озолин. Он после того, что случилось, стал толстовцем, потом застрелился. Какая поразительная судьба! Представьте себе, вы спокойно живёте в своем доме, в кругу семьи, заняты своим делом, не готовитесь ни к каким особенным событиям, и вдруг в один прекрасный день к вам ни с того ни с сего входит Лев Толстой, с палкой, в армяке, — входит автор „Войны и мира“, ложится на вашу кровать и через несколько дней умирает на ней. Есть от чего сбиться с пути и застрелиться»[157]. Впрочем, про Озолина говорили и другое — что он кончил свои дни в больнице для душевнобольных. Через год после того, как в его доме умер Толстой, с Озолиным случился инсульт, он три месяца пролежал в Пироговской больнице, оставил службу и уехал в Саратов. Другие биографы замечают, что Озолин в начале 1913 года умер там в своей квартире. Легенды мутны и неточны, и их детальное рассмотрение ни к чему хорошему не приводит.
Толстой был бог. И многие люди относились к этому обстоятельству без удивления. Их удивляло, наоборот, что другим людям это неясно.
Вот если к тебе приносят истекающего кровью Христа и апостол попросит тебя не мешаться под ногами, что ты ответишь? Я — начальник станции, скажешь?
Бывают, конечно, попытки. Маковецкий, скажем, вспоминал, что латыш Озолин и его жена, саратовская немка, как-то не сразу обрадовались постояльцам: «Я просил начальника станции взять отпуск и перебраться с семьей куда-нибудь. Нужен воздух, тишина, место для нас, ходящих за Л. Н. Но ему и особенно его жене это показалось до того неожиданным; покрутила головой: это невозможно».
Жена — особое дело. Жёны всегда сомневаются в человеке, которого внесли или ввели в дом, разрушая хрупкое благополучие. Они чутки к будущему.
Толстой умирал.
Жизнь была устроена жестоко и мудро.
Итак, Толстой умирал смертью бога. Одного из тех нормальных богов, которые существовали в античности.
После смерти его тянули в новые времена, и тянули часто. Даже иностранцы: Томасу Манну казалось, что мировая война не смогла бы начаться, если бы Толстой был жив. Правда, история с этой фразой и её точной формулировкой темна, известна по воспоминаниям детей Манна, Эрики и Клауса; насколько они точны, непонятно. 2 августа 1914 года, узнав о начале Первой мировой войны, Манн смотрит на горы в окне и произносит: «Ну вот, сейчас и окровавленный меч на небе появится. Право, если бы старик был жив — ему ничего не надо было бы делать, только быть на месте в Ясной Поляне, — этого бы не случилось, это бы не посмело случиться»[158].
С высказыванием Манна, как бы оно на самом деле ни звучало, рядом стоит фраза Чехова, сказанная Бунину:
«— Вот умрёт Толстой, и всё к чёрту пойдёт! — говорил он не раз.
— Литература?
— И литература»[159].
Но существование Толстого не предотвратило никаких войн при его жизни — ни русско-японской, ни прочих.
Куда круче фразы Манна выглядит избыточный текст Блока: «Часто приходит в голову: всё ничего, всё ещё просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытием своим как бы указывает, что есть какие-то твердыни, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своею поит и питает свою страну и свой народ… Пока Толстой жив, идёт по борозде за плугом, за своей белой лошадкой, — ещё росисто утро, свежо, нестрашно, упыри дремлют, и слава Богу. Толстой идёт — ведь это солнце идёт. А если закатится солнце, умрёт Толстой, уйдёт последний гений, — что тогда?»[160]
Ну, нам-то после Адорно о чём говорить[161].
Впрочем, тульские газеты в феврале 1917 тоже много писали о том, что писатель «чуть не дожил до своей мечты», имея в виду революцию.
Он был очень удобен в изменившемся агрегатном состоянии.
Мы с Директором Музея вышли курить и увидели, что на другой стороне стоит что-то чёрное.
Это был паровоз, в который можно было залезть, что мы не преминули сделать. В этом городе никому до нас не было дела.
Накурившись, в темноте, мы обошли вокруг музея.
— Ты понимаешь, — сказал Директор, — это ведь музей капитана Кука. Он приплыл сюда много поколений назад, и его стремительно съели. Но потом благодарные аборигены сохранили всё, что можно было оставить от Кука — дом и пуговицы, таз и книги, бритвенный прибор и кортик, астролябию и походную койку, медальон и ночную вазу… И теперь мы стоим под чужими звёздами, за иным тропиком, в другом полушарии, и глядим на музей Джеймса Кука, которой кончил здесь свои дни.
— В каком-то смысле все мы съели Толстого, — сказал я, чтобы показаться чуть более умным.
Страх уберёг меня от каламбуров по поводу великой фамилии.
Мы стояли на астаповской земле, и хмурый утренний ветер развевал наши бороды. Лица наши были одухотворены, а в душе звучала возвышенная музыка.
Какой-то образованный туземец крикнул нам:
— Братцы, вы — Битлз?
Директор сурово отмёл его догадку.
Кажется, сам он предпочитал «Роллинг Стоунз».
На следующий день я, к совершенному изумлению, обнаружил в посёлке Лев Толстой Красную площадь.
Это была настоящая Красная площадь, с красной зубчатой стеной. В эту стену были даже вмурованы какие-то таблички.
На месте Мавзолея стоял зелёный танк «Иосиф Сталин 3».
Я вдруг почувствовал себя человеком с невидимой гармонью, что идёт мимо Генералиссимуса на Мавзолее, и вождь, тоже невидимый, пародирует меня, бредущего в колонне демонстрантов.
Человек в белом кителе с золотой звездой стоит на трибуне и, хлопая в ладоши, раздвигает невидимую, как и он сам, трёхрядку. Это было повторением какой-то давней мысли, будто неотвязного сна, и так показалось странно, что я, как и раньше, бочком, криво, двинулся по дорожке и поплёлся потом по улицам.
Сказать, что астаповская Красная площадь меня поразила, — ничего не сказать.
Да и остальные сооружения этого города меня поразили.
Рядом с химерической Красной площадью находилось кафе «Софья».
Ну конечно Софья, как же ещё.
Географическое движение Толстого остановилось, и время теперь длилось до того часа, когда путешествие оборотится вспять — на родину, к зелёной палочке.
А тогда, много лет назад, ещё в Белёве, спутники Толстого «не решили ничего и взяли билеты до Волова. За Горбачёвом опять советовались и остановились на Новочеркасске. Там у племянницы Л. Н. отдохнуть несколько дней и решить, куда окончательно направить путь — на Кавказ или, раздобыв для нас, сопровождающих Л. Н., паспорта („У вас у всех виды, а я буду вашей прислугой без вида“, — сказал Л. Н.), поехать в Болгарию или в Грецию. Л. Н. намечал обе эти страны, предполагая, что там его не знают. Он не помнил или не знал, как он известен и в Болгарии. Ни на одном языке в мире, не исключая английского, чешского, нет столько переводов последних писаний Л. Н., как на болгарском. Но никто из нас тогда и не думал объяснять Л. Н., что ему скрыться надолго нигде нельзя»[162]. Они, как пишет Маковицкий, ехали рязанской равниной. Городки редко попадались, да не у самой линии железной дороги. Данков — в двух верстах. Раненбург тоже вроде того. Они советовали доехать до Козлова.
Толстой умирает утром 7 ноября по старому стилю. В 6:35 31 октября Толстой спускается с поезда в Астапове, а ровно через неделю, в 6:05 седьмого числа, доктор регистрирует последний вздох. Жену его, пока он в сознании, так и не пускают к нему.
Есть странное и страшное фото, которое часто принимают за постановочное. Это фотография Софьи Андреевны у окна комнаты озолинского дома, где лежит больной Толстой. На самом деле это не фотография, а кадр из документального фильма братьев Патэ. Фильм этот доступен, и постановочного, кажется, в нём немного.