— Вот сволочи, в механике не понимают, а командуют!
— Што-о?! — захрипел офицер. — Марш на паровоз, иначе пулю в затылок получишь!
— Что ты, чёртова кукла, пулей пугаешь! — закричал, забываясь, Пухов. — Я сам тебя гайкой смажу! Не видишь, что в перевал сели и люди побились! Фулюган, чёрт!»[200]
«Казаки сошли с лошадей и бродили вокруг паровоза, как бы ища потерянное».
Железнодорожный рабочий побеждает сначала морально — на его стороне знание машины, а потом уж казачий разъезд дочиста выкашивают пулемёты наркомовского бронепоезда.
Другая победа паровозного бога описана Паустовским. У него вообще много поездов — разных. Паустовский пишет о железной дороге совершенно иначе.
Сначала — красный бархат, дамское купе, потом — дачная линия парового трамвая в Москве, где Паустовский ездит кондуктором. «Маленький паровоз, похожий на самовар, был вместе с трубой запрятан в коробку из железа. Он выдавал себя только детским свистом и клубами пара. Паровоз тащил четыре дачных вагона. Они освещались свечами. Электричества на „паровичке“ не было».
Потом Паустовский начинает своё путешествие через Россию и Украину и среди прочего говорит о паровозе, на котором некая баба везёт комод в подарок на свадьбу.
«Началось с того, что баба вместо обещанных пяти фунтов сала и двух буханок хлеба дала машинисту только фунт сала и одну буханку. Машинист не сказал ни слова. Он даже поблагодарил бабу и начал с помощью кочегара сгружать комод с паровоза. Комод весил пудов пятнадцать, не меньше. Его с трудом стащили с паровозной площадки и поставили на рельсы.
— Два здоровых бугая, — сказала баба, — а один комод сдужить не имеете силы. Тащите его дальше.
— Попробуй сама двинуть его, чёрта, — ответил машинист. — Без лома не обойдёшься. Сейчас возьму лом.
Он полез в паровозную будку за ломом, но лома не взял, а пустил в обе стороны от паровоза две струи горячего свистящего пара. Баба вскрикнула и отскочила. Машинист тронул паровоз, ударил в комод, тот с сухим треском разлетелся на части, и из него вывалилось всё богатое приданое — ватное одеяло, рубашки, платья, полотенца, мельхиоровые ножи, вилки, ложки, отрезы материи и даже никелированный самовар. Паровоз с ликующим гудком, пуская пар, прошёл по этому приданому к водокачке, сплющив в лепёшку самовар. Но этого было мало. Машинист дал задний ход, остановил паровоз над приданым, и из паровоза неожиданно полилась на это приданое горячая вода, смешанная с машинным маслом»[201].
Страшна месть паровозного бога.
Платонов сближает механизм с храмом: «Машина чуть шумела котлом, и горел маленький огонёк, как лампадка, над манометром». Один его герой едет по стране, видимо, в теплушке. А каждая теплушка Гражданской войны похожа на паровоз из-за трубы буржуйки, которая высовывается сбоку.
Сам паровоз связан с поэзией напрямую: «Машина „ИС“, единственная тогда на нашем тяговом участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления, я мог подолгу глядеть на неё, и особая растроганная радость пробуждалась во мне — столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина»[202].
Герой Платонова, а может — и даже наверняка — сам автор, влюблён в паровозы, в описание того, как двигают «ручку регулятора на себя, потом от себя», как ставят его на полную дугу, как «паровоз бросился вперёд, пар стал бить в трубу в ускоренной, задыхающейся отсечке»[203], он влюблён в пресс-маслёнки, дышловые узлы, «буксы на ведущих осях и прочее»[204]. Платонов — единственный из писателей того времени, которого техника волнует не как деталь, а как герой повествования.
Он любит паровоз — так, как любят домашнее животное. Один из героев «Чевенгура» говорит с паровозом в его, паровоза, железнодорожной норе — с глазу на глаз, доверительно. И паровоз отвечает, тихо бурчит что-то. Его нельзя бросить на произвол судьбы, даже спасая свою жизнь: «Кроме того, Захар Павлович, тем более отец Дванова, никогда не оставили бы горячий целый паровоз погибать без машиниста, и это тоже помнил Александр»[205].
После Платонова паровоз в литературе становится похож на портрет вождя на стене учреждения: он присутствует, но не функционирует.
Железная дорога была неотъемлемой частью литературного пейзажа — от лирики до эпики.
Советское время пахло железной дорогой. Владимир Семёнов с тоской замечал: «Женщина, в которую я был влюблён, была влюблена тогда не в меня, а в запах возле нашего дома — запах шпал, угля, запах приходил с ударом воздуха от подходящей к платформе электрички, исходил от жухлой полыни, росшей между путей». А Леонид Мартынов в двадцать первом году писал так:
Вы уедете скоро, у платформы вокзала
Будет биться метель в паровозную грудь[206].
Но интереснее, конечно, говорить о литературе, ставшей символом, мифом.
В знаменитом романе «Как закалялась сталь» герой всю жизнь существует около рельсов — сперва мальчиком при железнодорожном буфете, затем на комсомольской работе в железнодорожных мастерских, а вот он уже строит знаменитую дорогу от Боярки. И там, кстати, появляется бронепоезд.
Бронепоезд не приезжает, а возникает, как deus ex machina, и из его стального чрева выходят взрывники. Они подрывают косогор на прокладке железнодорожной ветки и облегчают работу. Паровоз тоже оказывается значком поворота сюжета — убийство германского солдата, вывинченный регулятор — «Паровоз сердито отфыркивался брызгами светящихся искр, глубоко дышал и, продавливая темноту, мчал по рельсам вглубь ночи… тяжёлыми взмахами вступали в огневой круг паровоза тёмные силуэты придорожных деревьев и тотчас же снова бежали в безмолвную темь. Фонари паровоза, стремясь пронизать тьму, натыкались на её густую кисею и отвоевывали у ночи лишь десяток метров. Паровоз, как бы истратив последние силы, дышал всё реже и реже»[207].
Островский пишет о том, как паровозы гудят в день смерти Ленина, как гудит с ними за компанию польский буржуазный паровоз. Они кричат будто звери, потерявшие хозяина.
С Лениным многое связано у механического железнодорожного племени. На паровозе, сноровисто подкидывая уголь в топку, бежит Ленин от преследования. Мифическая картина, очень похожая на ту, что нарисовал Островский, только бегут в знаменитом романе простые рабочие. Стоит на Павелецком вокзале траурный ленинский паровоз, похожий на скорбный лафет, с которого сняли тело, будто не в вагоне, а прямо на тендере везли Ленина из Горок.
Но вот война окончена. Один из героев Алексея Толстого горестно замечает: «2,5 тысячи паровозов валяются под откосами». Это не мешает фантазировать о будущем локомотиве. В этих видениях «под землёю с сумасшедшей скоростью летели электрические поезда, перебрасывая в урочные часы население города в отдалённые районы фабрик, заводов, деловых учреждений, школ, университетов…»[208]
Ильф и Петров, как и многие знаменитые писатели, работали в газете железнодорожников. «Гудок» того времени объединял не только кассовым окошком, но и локомотивной стремительностью стиля: «Поезд прыгал на стрелках… Ударило солнце. Низко, по самой земле, разбегались стрелочные фонари, похожие на топорики. Валил дым. Паровоз, отдуваясь, выпустил белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял крик. Деповцы загоняли паровоз в стойло»[209].
Чеховский игрушечный локомотив, подаренный мужем любовнику, воскрес в двадцатом веке: «В течение долго времени по линии подарков к торжествам и годовщинам у нас не всё обстояло благополучно. Обычно дарили или очень маленькую, величиною в кошку, модель паровоза, или, напротив того, зубило, превосходящее размерами телеграфный столб. Такое мучительное превращение маленьких предметов в большие и наоборот отнимало много времени и денег. Никчёмные паровозики пылились на канцелярских шкафах, а титаническое зубило, перевезённое на двух фургонах, бессмысленно и дико ржавело во дворе учреждения.
Но паровоз ОВ, ударно выпущенный из капитального ремонта, был совершенно нормальной величины, и по всему было видно, что зубило, которое, несомненно, употребляли при его ремонте, тоже было обыкновенного размера. Красивый подарок немедленно впрягли в поезд, и „овечка“, как принято называть в полосе отчуждения паровозы серии ОВ, неся на своем передке плакат „Даёшь смычку“, подкатил к южному истоку Магистрали — станции Горной»[210].
В наиболее ответственные моменты паровоз осенялся особой иконой. На победных эшелонах 1945 года у красной звезды, знака национально-интернациональной принадлежности, был прикреплён портрет Великого Машиниста, на боках — транспаранты, а весь эшелон увит цветами.
Железная дорога формировала язык, поэтический, особый язык, где жили «подвижной состав», «полоса отчуждения» или «железнодорожное полотно». Из стёртых метафор они обращаются в наполненные особым смыслом слова.
Паровоз, которого так боялись бунинские герои, замершие на станции, стал символом движения вперёд. Для советской литературы он означал грозного и стремительного, но полезного зверя.
Однако давление пара ослабло, а Великий Машинист спрятался в Мавзолее. Время спуталось, как железнодорожное расписание.
И вот уже «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка» (а это — критерий: «Мама у вас хорошая, про паровоз поёт») заместило знаменитое «Постой, паровоз, не стучите, колёса…» — новый массовый герой устал от движения локомотива в недобром для него направлении.