- Ничего, - сдержанно отвечает Слюсарев и откашливается в кулак. Извиняюсь, спросить хотел, а вы иностранные языки знаете?
- Нет. Не знаю.
- Да. Жаль.
- А что? Поговорить хочется?
- Как же!
Слюсарев долго смотрит на толпу, проплывающую мимо.
- Вавилон. Чисто Вавилон! - говорит он. - Смешение языков! Вздохнул. - А поговорить с ними надо!
Проходит мимо группа американских солдат. Увидев русских военных, они приветственно машут пилотками.
Подходят.
И один из них, молодой, краснощекий, словно он не из плена, а с курорта, говорит на ломаном русском языке, улыбаясь при этом во весь рот:
- Дравствуй! Русский. Ура. Спасибо.
- Здравствуй, здравствуй! - обрадовался Слюсарев. - Понимаешь по-русски-то?
- Мало-мало. Не хорошо. Мой батька был украина... Польтава. А? Хорошо?
- Очень хорошо! А вы что же, тоже полтавские?
- Но, но... Я не Польтава! I was born in Лос-Анджелес. Я пришел на свет в Лос-Анджелес... Калифорния. I have a mather... маму... Я имею девойку там. Я иду жениться.
- А! Невесту, значит, имеешь? Хорошо!
- Хорошо? - смеется американец.
- Хорошо. Вери гуд, - отвечает убежденно Слюсарев. - Небось соскучилась по тебе твой девойка. А? Хорошая у тебя невеста-то?
- О да. She have. Она имеет... как это? A shop... Она торгует мало-мало... делает деньги...
- Ишь ты, капиталистка, значит. Как же зовут твою девойку?
- Энибелл.
- А тебя как же?
- Микаэл Когут.
- Как, как? Михаил Когут? - удивился Автономов.
- О, yes! Михаил Когут.
- Американец Михаил Когут! - захохотал корреспондент.
И американские солдаты, ничего не поняв, захохотали тоже.
- Это - корреспондент, - представил Слюсарев Автономова. - Русский военный корреспондент. Он всю войну с нами.
- О, корреспондент! Хэлло, мистер!..
Американцы наперебой протягивают ему руки.
- Куда ж вы идете сейчас? - спрашивает Автономов Когута.
- Ту Эмерика! Домой. Лос-Анджелес.
- Что, вы идете на восток? Вам туда? - корреспондент показывает рукой на запад. - Туда надо. Берлин. Париж. Атлантический океан. Америка.
- Но, но! - машет головою Когут. - Нет. Туда нет. Нельзя. Мы идем: Брест, Москва, Влядивосток, Эмерика...
- Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Соображают! Эй, камрад, значит, выходит, путь на родину лежит-то через Москву?
- О, yes! Москва. Россия. Свобода. Эмерика. Спасибо.
- Спасибо? Ишь ты, спасибо!.. - даже законфузился Слюсарев. - Нет, ты мне лучше вот что скажи, камрад. Прочувствовал ли ты, американец, кто тебя из неволи-то спас, кто Гитлера разбил, кто мир освободил, а? Расчувствовал ли ты?
Михаил Когут мучительно морщится. Быстрая речь Слюсарева не доходит до него.
- Ты медленнее, дядя Иван! - улыбаясь, советует Автономов.
- А? Ну хорошо. Ты мне вот что скажи, камрад Михаил Когут. - Теперь он сопровождает свою речь выразительными жестами. - Кто Гитлера разгромил?
- А! - просиял Когут. - Русские.
- А кто мир освободил?.. Человечество?
- Русские.
- А кто тебя и твоих товарищей из неволи выручил?
- О, русские. Спасибо.
- Так забудешь ли ты этот факт, Михаил Когут, а? Как полагаешь, забудешь?
- О нет, нет! - закричал Когут.
- А потом, гляди, через пять - десять лет на нас войной пойдешь, а? Нет, ты мне по чести, по-солдатски скажи, пойдешь ли на нас войною?
Михаил Когут быстро поворачивается к своим товарищам и что-то взволнованно говорит им.
Американцы заволновались.
Страстно, наперебой они кричат Слюсареву, что никогда и никто не заставит их воевать против их освободителей - русских.
Они кричат это по-английски, но Слюсарев все понимает.
- Ну то-то! - говорит он. - И мы войны не любим. - Он протягивает Когуту руку. - Ну, иди! Иди, Михаил Когут, с миром. Иди через Брест, Москву-матушку, Сибирь, Владивосток. Там, в Сибири, между прочим, моим поклонись, иркутянам... А мы тут, значит, останемся. За тебя довоюем. В Берлин придем. Гуд бай, Михаил Когут!
- Гуд бай! - кричат американцы.
...Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой "виллис".
За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади - автоматчик.
Затормозил "виллис" у какого-то дома.
Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи.
Тот что-то сонно промычал в ответ.
- Замаялся! - сказал Савка. - Та и то правда, что спать ему не приходится.
- Война... - зевая, сказал автоматчик.
- Ой, война!
Савка с сожалением посмотрел на подполковника.
- А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали.
...Стоит "виллис" у ворот большого и странного дома.
Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это - корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег.
Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги.
- Это французский флаг, - говорит Савка. - А этот... это я знаю. Это югославский.
- А это ж какой будет, вон над трубой?
- Черт его знает! Может, бельгийский.
- Что ж они так разукрасились, а? - Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. - Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. - И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: - А ну идем!
Они входят во двор.
Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны.
Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами.
Они стоят один за другим, как поезд.
Людей вокруг них нет.
Савка и Слюсарев медленно идут по двору.
Вдруг доносится до них странный рев.
Они прислушиваются.
Это... да это рычит лев.
Лев в Ландсберге?
Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться.
К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье...
Савка бледнеет.
Слюсарев смеется.
- А ну взойдем! - говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев.
Савка идет за ним.
Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню.
Их обдает запахом зверья.
Тоскливо подняв хобот, стоит слон.
Мечется в клетке лев.
Визжат гиены.
Лежат пони. Голодные глаза их полны слез.
Вцепились в прутья клеток обезьяны.
Людей вокруг нет.
Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил.
- Да они же голодные! - догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба.
И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит.
Посмотрел на него и Слюсарев.
Ничего не сказал.
Разломил буханку надвое.
Протянул человеку хлеб.
Вторую половину отдал слону.
И человек и слон жадно схватили хлеб.
Едят.
Слюсарев смотрит.
А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит:
- Спасибо.
- А! Понимаешь по-русски?
- Не.
- Ты кто?
- Чех.
- А это цирк?
- Так есть.
А Савка все разглядывает зверей.
- Гляди, Иван! - говорит Савка, показывая на гиену. - Ну до чего ж похожа на Геббельса... чисто Геббельс!
- А ты Геббельса видел? - усмехается Слюсарев.
- А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим...
Гиена воет пронзительно и злобно.
Слюсарев продолжает разговор с чехом:
- А люди тут есть?
- Есть.
- Какие же люди?
- Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки...
- Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи!
Чех ведет их из конюшни через двор.
Мимо фургонов в дом.
Они подымаются по грязной парадной лестнице.
В бельэтаже на дверях надпись по-русски:
"ЗДЕСЬ ЖИВУТ АРТИСТКИ ШВЕЙЦАРЫ - НЕЙТРАЛЫ".
Слова "швейцары - нейтралы" трижды подчеркнуты.
Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает.
- Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! - усмехается он, показывая на надпись.
Они идут по лестнице дальше.
- Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, - показывает чех на двери квартир.
- А братья-славяне где? - спрашивает Савка.
Чех усмехается.
Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх.
- Где? - не понял Слюсарев.
- А-а! - догадался Савка. - В подвале и на чердаке.
- Ишь ты! - усмехнулся Слюсарев. - Значит, выходит, и в цирках Гитлер ввел "новый порядок". Высшая раса и низшая раса. Эх вы, Европа! Допустили! Ну покажи!..
Они подымаются на чердак.
Здесь актерское общежитие.
Нары в три этажа. Грязь. Керосиновая лампа. Примус. Огрызки еды на столе.
Навстречу подымаются с нар, выходят из углов артисты разных жанров. Дрессировщики и атлеты, клоуны и акробаты, жонглеры и канатоходцы, певицы и цирковые танцовщицы. Они одеты пестро, причудливо, своеобразно; и их национальность, и жанр, и возраст, и вкус - все отразилось в костюме.
Они восторженно встречают советских воинов.
Кричат.
Аплодируют.
Музыканты ударили в барабан.
Они искренни, все эти оскорбленные и униженные Гитлером люди, освобожденные сейчас Красной Армией.
Они впервые видят советских воинов.
Кончились страшные дни бомбежек, голодовки, немецкого произвола.
Они кричат об этом радостно и восторженно.
Ничего нельзя разобрать. Только отдельные слова: "Красная Армия", "Спасибо", "Ура", "Славяне"...
Оглушенные и смущенные стоят Савка и Слюсарев.
На шум вдруг приходят французы.
Они все с красными галстуками. Выстраиваются в дверях, подымают кулаки, кричат: "Рот Фронт! Виват!" - и бросаются к русским.