Мимо Шатилова мелькнули две фигуры в платьях и маленьких масках и остановились немного поодаль.
— Говорят, сегодня одного воска в свечах на пятьдесят тысяч будет сожжено, — сказала невысокая, скромно одетая монахиня.
Шатилов вздрогнул: где-то он слышал уже этот голос. Отступив за кадку с фикусом, он стал прислушиваться. Теперь говорила вторая маска, изображавшая нимфу:
— Вы должны обязательно научиться играть в вист, милейший поручик. Самая модная ныне игра. Я никогда не расстаюсь с правилами оной. Вот извольте. — Откуда-то из недр широкого платья появилась тонкая книжечка в зеленой коже. — Называется сия книжка: «Новейший карточный игрок». Послушайте.
Нимфа полистала книжечку и медленно, с заметным иностранным акцентом начала читать:
— Ежели у вас четыре леве, старайтесь выиграть еще леве и остановить двойную. Потому что вы тем оберегаете полставки, на которую играете. Сила на козырях разумеется, когда вы имеете на них онер сам-четверть.
Монахиня рассеянно слушала.
— А вот еще интересный акцидент, — возбужденно говорила вторая. — Ежели у вас краля, хлоп и четыре, маленьких козыря, начинайте с маленького, поелику перевес в вашу пользу, что у вашего товарища есть онер.
Вдруг она прервала чтение и, наклонившись к уху монахини, отчетливо произнесла:
— Мне велено передать, что вами недовольны: вы слишком долго бездействуете. Император Иван еще в крепости.
Алексей Никитич подался, сколько было возможно, из кустов и напряг слух. Ошибиться было невозможно: то был Таген. Но как раз в этот момент раздался зычный голос церемониймейстера:
— Сейчас будет прочитана ода, написанная пиитом Михайлой Ломоносовым по случаю Кунерсдорфской виктории.
Ее величество приглашает гостей проследовать в соседний зал.
Все хлынули к дверям, и Шатилов, к великой своей досаде, был оттиснут от столь заинтересовавших его масок.
В зале, где было назначено чтение, было тесно и жарко. Полукругом были расставлены золоченые стулья; в первом ряду сидела императрица. Она была тоже в мужском костюме, но без маски. На небольшом возвышении, крытом красным бархатом, стоял плотный человек в напудренном парике — актер придворной труппы. В руках у него был свернутый в трубку лист плотной бумаги. Когда все расселись, он развернул лист и громогласно возгласил:
— Ода тысяча семьсот пятьдесят девятого года на победы над королем прусским.
По залу пронесся тихий возбужденный говор. Елизавета Петровна сделала жест рукою, призывая ко вниманию, и в наступившей тишине актер начал декламировать.
Шатилова раздражала его напыщенная манера, к тому же он был поглощен отыскиванием заинтересовавших его незнакомцев и почти не слушал, но постепенно слова оды стали проникать в его сознание:
Парящий слыша шум орлицы,
Где пышный дух твой, Фридерик?
Прогнанный за свои границы,
Еще ли мнишь, что ты велик?—
пафосом выкрикивал декламатор, размахивая руками и переходя от трубных звуков к тихому шопоту. Но Алексей Никитич уже не обращал на это внимания и жадно вслушивался в смысл читаемого:
Еще ль, смотря на рок Саксонов,
Всеобщим дателем законов
Слывешь в желании своем?
— Всеобщим дателем законов… — повторил кто-то рядом с Шатиловым. — Ах, славно, глядишь, написал!
Лишенный собственныя власти,
Еще ль стремишься в буйной страсти
Вселенной наложить ярем?
Сосед Шатилова был совсем вне себя. Он даже сдвинул прикрывавший его голову женский парик и, поскребывая ногтями по обнаружившейся лысине, бормотал:
— Ведь как сочинил! В буйной страсти вселенной наложить ярем…
— Вы бы, сударь, парик поправили, — с невольной улыбкой сказал ему Шатилов.
— Ох! Ох! — испуганно проговорил тот, хватаясь за голову. — Благодарствую, милостивый государь. А то бы не миновать беды.
Он доверчиво протянул руку Алексею Никитичу.
— Грибов, Парфен Прохоров… Допрежь служил у подполковника Яковлева, с недавнего же времени у нового хозяина нахожусь…
Шатилов знал, что Яковлев был всесильным любимцем Петра Шувалова. Ему вспомнились неблагожелательные отзывы Ивонина о Шувалове, и он невольно нахмурился.
Грибов, словно заметив это, торопливо договорил:
— Ныне служу для поручений у великой княгини. Дозвольте, в свой черед, полюбопытствовать, с кем имею честь?
Шатилов назвал себя. К его удивлению, Грибов внимательно посмотрел на него и сказал, жуя губами:
— Вот, батюшка, правду говорят, что на ловца и зверь бежит. О вас намедни разговор был у великой княгини, и мне вас велено ей представить.
— Полно! Меня ли? Вы, должно быть, ошиблись. Зачем я мог понадобиться великой княгине?
— Про то, батюшка, не мне знать. Екатерина Алексеевна накрепко приказать изволила. И я бы, на вашем месте, сударь, будучи, не медля к ней сходил. Вы человек молодой, вам о карьере заботиться надобно, а может, здесь ваше счастье и лежит. Княгиня сейчас в голубом боскете. Дозвольте, я вас к ней провожу.
Алексей Никитич после недолгого колебания поднялся и последовал за Грибовым. Они осторожно пробрались сквозь ряды публики и вышли из залы.
— Вот, государь мой, — словоохотливо говорил провожатый Шатилова, видимо, очень довольный тем, что ведет его, — все балы да машкерады, и все же таки прежде веселее было. Чего только ни выдумывали! При государыне Екатерине Первой одним ранним утром весь Петербург был всполошен набатом. Людишки в одном исподнем на улицу выскакивали. И что же оказалось? То государыня пошутить изволила: день-то был первоапрельский. А теперь что! Нарядили вот баб в штаны, разве это, прости господи, порядок? Отцы наши говаривали: не верь коню в поле, а жене в воле. А ныне…
Грибов вдруг осекся.
— Угодники-светы! Что же это я? Чуть не прошел мимо боскета.
Он отворил небольшую, почти невидимую за кадками с тропическими растениями дверь и, пропустив Шатилова, вошел следом за ним. В затянутой голубым шелком полуосвещенной круглой комнате сидел в кресле человек в пастушьей одежде, в руке у него была книга, которую он отложил при виде вошедших. Алексей Никитич склонился в низком поклоне.
— Вот, ваше высочество, давеча наказывали представить вам премьер-майора Шатилова. А я с господином Шатиловым случаем повстречался. Ну и подумал…
Екатерина жестом прервала разглагольствования Грибова.
— Спасибо, друг мой. Ты можешь теперь итти. Я хочу кое-что побеседовать с господином Шатиловым.
Когда дверь за Грибовым закрылась, княгиня протянула Шатилову руку. Тот почтительно поцеловал ее.
— Садитесь, — сказала Екатерина, опускаясь снова в кресло. — Вы удивлены, признайтесь? Я понималь это. Но мне хотелось услышать от вас подробности о замечательной баталии. После вас приехал Еропкин, он мне рассказал немного, но я желаю слышать от вас.
— Мне очень лестно сие, — поклонился Шатилов. — Что интересует ваше высочество?
Екатерина вместо ответа взяла одну из лежащих на столе книг.
— Вы, русские, любите прямо приступать к делу. Это очень хорошо. А книги ваши написаны иначе. В них многое трудно понять, Вот, например, этот духовный книга «Камень веры». Тут мне не все ясное.
Она перелистала несколько страниц, но вдруг снова отложила книгу и с лукавой улыбкой посмотрела на Шатилова.
— Про вас говорят, что вы есть вовсе равнодушны к женщинам. Правда ли это?
Алексей Никитич в растерянности молчал. Он все больше терялся в догадках. Ясно было, что великая княгиня не зря заинтересовалась им. Но зачем он ей понадобился? Он вспомнил многочисленные рассказы Ивонина о дворцовых интригах. Перспектива стать участником одной из них совсем не прельщала его.
— Я очень одинока в Петербурге, господин премьер-майор, — тихо сказала великая княгиня. — Вы мне кажетесь как честный и порядочный человек. И сегодня у меня такое состояние души, что хочется поговорить о своей жизни. Вы не откажетесь быть мой слушатель?
Голос ее звучал просто и доверчиво. У Шатилова мелькнула мысль: «Может, она и в самом деле не имеет других целей, кроме как побеседовать с новым человеком?» Он приготовился со вниманием слушать.
— Сегодня, во время этого шумного бала, — задумчиво говорила Екатерина, — мне сделалось очень грустно, и я ушла сюда. Я вспомнила себя девочкой. У меня была золотуха, и потому стало искривление спины. До одиннадцати лет я носила корсет. На вечерах я не танцовала и не играла, как другие дети, и мне всегда бывало так же грустно, как отчего-то есть сегодня… Когда мне исполнилось семь лет, родители сказали, что я уже большая, и отняли у меня все куклы. И это мне было очень жаль.
Великая княгиня словно забыла о присутствии Шатилова и целиком отдалась воспоминаниям.
— Когда прибыло приглашение ехать в Россию, мои родители, сочтя это большим авантажем, очень волновались. А мне было все равно. Но когда мы ехали через Берлин, я поняла, что теперь я уже не прежний маленький принцесса. Мне было тогда четырнадцать лет, но король Фридрих пожелал меня видеть, пригласил нас с матушкой на вечер, посадил подле себя и все время ухаживал. Помню, я передал кому-то вазу с вареньем. Король сказал: «Примите эту вазу из рук амуров и граций». О, король никогда не упускает случая привлечь к себе человека, который может быть ему полезный!
Алексей Никитич невольно подался вперед. Не служат ли эти слова ключом к неожиданной аудиенции? Давешние предположения снова заворошились в нем. Между тем Екатерина как ни в чем не бывало продолжала рассказ все тем же мерным, задумчивым голосом:
— На русской границе нас ждали роскошные сани. Я не знала, как надо влезать в них, и Нарышкин, сопровождавший нас с матушкой, сказал: «Il faut enjamber»[22], и это слово очень насмешило меня. Когда мы приехали в Петербург, государыня возложила на меня и на мою матушку ордена святой Екатерины. А на следующий день я заболела плевритом. Мне шестнадцать разов пускали кровь, пока нарыв не лопнул. Тетушка Елизавета Петровна прислала мне зато бриллиантовые серьги в двадцать пять тысячей. Помню я тоже, что когда было венчанье, графиня Чернышева прошептала что-то моему жениху, а тот ответил: «Убирайтесь, какой вздор!» После я узнала, что есть поверье: кто первый повернет голову, когда венчаемые будут стоять перед священником, тот первый умрет. Графиня Чернышева хотела, чтобы я первая умерла.