Саббатка был оправдан. Бринк куда-то исчез, и участь его осталась Ивонину неизвестной.
Сочтя свое поручение выполненным, Ивонин выехал в главную квартиру. Там его ждала двойная радость: он был произведен сразу в подполковники и переводился в корпус Румянцева.
Часть 3
Глава перваяВ Петербурге
В Поджаром жизнь шла своим чередом. Гром войны доходил только отголосками: объявляли рекрутский набор, и староста собирал «мир» для решения, кому итти; либо возвращался с войны на деревянном костыле уже отвоевавший мужик; а однажды приезжал на побывку бравый капрал и, покручивая усы, с достоинством рассказывал о походе на вражескую столицу и об осаде города Кольберга.
Ольга после встречи с Шатиловым очень изменилась. Весть ли о смерти отца так повлияла на нее, а может быть, подошли сроки: незаметно накопленный жизненный опыт сказался. С Катериной Ольга сдружилась еще теснее. Они научились почти без слов понимать друг друга — по взгляду, по невольному вздоху, по мимолетной улыбке. Иногда они бродили по лесу, иногда принимали участие в незамысловатых увеселениях обитателей Поджарого.
И вдруг это безмятежное существование нарушилось.
Началось с того, что одним осенним утром, когда чуть шевелилась листва на деревьях и каштановый дым, клубившийся из печей, медленно восходил прямым, почти неколеблющимся столбом, в Поджарое въехала почтовая тройка. Распаренные кони, наперебой звеня бубенцами, остановились, ямщик отогнул полог, и на землю соскочил офицер. Роста выше среднего, крепко сложенный, смуглый, с большими, немного грустными глазами и уверенными, ловкими, сноровистыми движениями, он огляделся по сторонам, с любопытством покосился на лакированный возок, только что сработанный местными мастерами и ждущий отправки в Петербург, и прошел прямо к барскому дому.
— Ольга Евграфовна здесь живет? — спросил он у выбежавшей навстречу девки и, получив утвердительный отпет, сказал: — Доложи: подполковник Ивонин просит принять.
Ольга, робея, вышла к нему.
— Отца вашего, Евграфа Микулнна, по высочайшему повелению посмертно наградили медалью; о том и взял приятный труд вас известить.
Он с мягкой улыбкой глядел на залившееся нежным румянцем лицо ее.
— Да как вы, сударь, местожительство мое узнали? — только и нашлась что пробормотать Ольга.
— О том меня друг мой, Алексей Никитич Шатилов, уведомил.
Девушка вспыхнула.
— Вон что! А где же теперь господин Шатилов?
— Под городом Кольбергом, в войсках графа Румянцева. Там же и я состою.
Ольга, видимо, хотела что-то еще спросить, но промолчала. С новым, строгим и настороженным выражением она посмотрела на него.
— Пожалуйте в дом, сударь, — сказала она.
Ивонин все с той же мягкой, добродушной улыбкой пошел за нею. В горнице, у окна, стояла Катерина.
— Добро пожаловать, — произнесла она немного певуче, и тяжелая русая коса, лежавшая жгутом у нее на затылке, чуть шевельнулась от поклона.
Ивонин не ответил. Вид этой красивой, грустной женщины заставил вдруг его сердце забиться быстрее. Нахмурив брови, он молча поклонился, стараясь побороть нежданное волнение.
— Брови нависли, дума на мысли, — чуть улыбнувшись, сказала Катерина. — Милости просим, сударь.
Силясь сохранить обычное свое вежливое равнодушие, Ивонин стал разговаривать с Ольгой. Он рассказывал о войне, об Емковом: как он уважал Евграфа Семеновича, а потом погиб той же смертью. Разговор перешел на деревенскую жизнь, и Борис Феоктистович с неестественным увлечением стал рассказывать о саранче, которую он однажды наблюдал под Оренбургом.
— От барабанов она поднималась на кусты, и те, даже в палец толщиной, гнулись под ее тяжестью. На полете сего стада мы приметили одну саранчу, величиной с жаворонка, которая летела наперед, а за нею следовали все прочие. Длиной они были около пальца, разных цветов: серые, зеленоватые, желтые, бурые. За саранчой летели три стада летучих муравьев.
Он говорил и в то же время невольно посматривал искоса на Катерину. Чем она так понравилась ему? Гордой ли посадкой головы, горькой ли складкой в углах губ, или этим спокойным, точно мерцающим взглядом из-под длинных ресниц? Не все ли равно! Быть может, и не она сама причиной, а та острая потребность в ласковом друге, которую он так долго гнал и которая вдруг всплеснулась?
Что-то мягкое, пушистое коснулось его. Он вздрогнул и рассмеялся: большой серый кот терся у его ног.
— Это Трезор, — с улыбкой пояснила Ольга, — мы его для мышей держим. Ужасти, сколько мышей развелось!
— В городе Ганновере, — сказал Ивонин, — французы потребовали у обывателей не только кошек, но лисиц и ежей, чтобы оные за мышами охотились. А я, когда в ребяческом был возрасте, приручил одну мышь, и она ко мне безбоязненно прибегала.
— Вы где, сударь, детство провели? — спросила Катерина.
— Отец мой под Рязанью поместье имел. Славно было: леса, зверей всяких много, в речках рыбу чуть не руками лови. И теперь, знать, там то же, но уже давно не бывал я в сих местах: с той поры, как родителей моих не стало.
Ольга вышла.
Ивонин и Катерина остались вдвоем. Мягкое осеннее солнце лило свой свет в окна; вокруг головы Катерины, в тонкой золотой паутине дрожащего луча танцовали пылинки.
— Катерина Алексеевна, — сказал Ивонин и осекся, почувствовав фальшь даже в звуках своего голоса. Он встал и подошел к Катерине. Не находя слов, он стоял перед нею, теребя обшлаг мундира, так что тонкое золотое шитье длинными нитями падало на пол. Ему хотелось сказать ей тысячу вещей: как она хороша, как он рад встрече с ней, хотелось рассказать о своем одиночестве… Вместо всего этого он только глухо произнес: — Пойдемте в поле.
Но когда они вышли и тихая задумчивость осени коснулась их, слова полились легко.
Ивонин и Катерина шли рядом, не касаясь друг друга; иногда только, переходя через овражек, она на мгновенье опиралась на его руку. Бредя по косогорам и рощам, они безумолку говорили.
Обычная замкнутость покинула Ивонина, он просто и свободно рассказывал о себе.
Может быть, Катерина не все и понимала: она больше слушала его взволнованный голос.
Солнце начинало заметно клониться к закату. Как ни приятна была эта прогулка, нужно было кончать ее.
За обедом выяснилось, что обе женщины собираются вскоре поехать в Петербург. Ивонин понял, что Ольга надеялась скорее встретиться в столице с Шатиловым.
— Поедемте вместе, — сказал Ивонин. — Я дождусь вас.
Когда он удалился в отведенную ему комнату, Ольга подошла к подруге, нежно провела рукой по растрепавшимся прядям ее волос и, заглянув в ее большие серые глаза, казавшиеся теперь словно затуманенными, шепнула:
— Полюбился он тебе?
Катерина зарделась.
— Не пытай меня, голубушка! Ничего-то я сейчас не знаю. Уж выдался мне день такой…
И она со смущенной улыбкой медленно пошла по дорожке.
Сборы были недолги. Спустя неделю они выехали в Петербург.
Карета быстро катилась, ныряя на ухабах, по дороге, уже размытой первыми осенними дождями. Чем дальше на север, тем явственнее ощущалось дыхание осени. Сквозь непрерывно ползущие тучи только изредка просвечивало солнце. Утром мутный рассвет сочился в окна кареты, в небе с тревожными криками проносились птицы.
Когда въехали в Петербург, Катерина совсем растерялась: от высоких домов, роскошных карет с гайдуками, от множества пешеходов, от магазинов с большими стеклянными витринами и невиданных нарядов. Ивонин, скрывая растроганную улыбку, наблюдал за ее смущением, посмеиваясь над объяснениями, которые Ольга с гордым видом заправской столичной жительницы давала ей.
Остановились на Мойке, у одинокой старушки, жившей в окружении кошек, собак и птиц в маленьком домике, в котором даже летом топились печи. Ивонин, оставив их там, сейчас же отправился в Военную коллегию, обещавшись к вечеру вернуться. Но пришел он еще засветло, сумрачный и злой, и объявил, что ему нужно немедленно уезжать и, вероятно, месяца на два, никак не меньше. Решено было, что обе женщины, покуда он не вернется, из Петербурга не уедут.
Потянулись дни однообразные, несмотря на обилие впечатлений. Катерина и Ольга ходили по городу, смотрели на Неву, гуляли в Летнем саду, уже усыпанном первым талым снегом, в сумерках возвращались в низкую жаркую горницу, где стоял нескончаемый веселый птичий гомон.
Как-то Ольга вышла одна. Едва она завернула за угол, кто-то обогнал ее. Гвардейский офицер, гремя саблей, прошел мимо нее и вдруг остановился, загородив ей дорогу. Ольга инстинктивно метнулась в сторону.
— Не бойтесь, сударыня! Ужели я внушаю вам страх?
При первых же звуках этого голоса она содрогнулась.
— Четыре года я не видал вас, даже не знал, что с вами. Недавно встретил вас, проследил, где вы живете, и все искал случая поговорить с вами наедине. Десять дней я караулю вас. В полку, верно, меня ищут, но мне все равно, Ольга! Я опять вижу вас. Скажите же хоть единое словечко. Помните ли вы меня, или вовсе забыли? Да говорите же! Мне мало видеть вас, я жажду слышать голос ваш.
Ольга, бурно дыша, глядела на него.
Он почти не изменился, только глаза запали еще глубже. На нем был мундир тонкого сукна, на пальцах блестели бриллиантовые перстни. Очевидно, она не сумела скрыть своего удивления, потому что легкая улыбка тронула его губы.
— Да, теперь я не беден. Но скоро вы не то услышите обо мне. Я стану знаменит, могущ, безмерно богат… И все это — вам! О вас, Ольга, думал я эти годы. К вашим ногам я сложу и деньги и почести, как сейчас склоняю перед вами мою голову, — и он вдруг опустился на колено и низко, до самой земли, поклонился.
— Что вы! Господин Мирович! На улице! Да что про нас подумают, — чуть не плача, вскричала Ольга.
Мирович медленно поднялся.
— Что подумают? — сказал он презрительно. — И вам еще не безразлично? Но скажите же, могу ли я надеяться? — Вдруг он словно спохватился и, прищурившись, поглядел на нее. — Впрочем, что же это я? Вы, может быть, уже несвободны? У вас, верно, уже есть муж, неправда ли? Что же вы молчи