— Он!
— Сам догадался: я того, другого, признал. Переоделся он.
— Ну, так с богом!
Шедшие уже поравнялись с амуром. Шатилов, держа в руке пистолет, выступил вперед и загородил им дорогу.
— Здравствуйте, господин Таген.
Высокий повел плечами.
— Вы ошиблись, сударь.
— Извините! Я хотел сказать: барон Шлимм.
— Вы снова ошиблись. Мня зовут иначе.
— Будто? А ведь я вас, барон, еще с той поры помню, как вы в деревню Малиновку наезжали. А потом мне о вас говорил поручик, коему сегодня по вашей вине голову срубили. Извольте же, господин Шлимм, следовать за мной.
Шлимм резко отдал какое-то приказание своему спутнику. Тот вдруг прыгнул вперед и согнутым коленом ударил Шатилова в живот, одновременно выбив из его руки оружие. В то же мгновенье Шлимм выхватил пистолет. Шатилов увидел прямо перед собою длинное дуло. «Так вот она какая, смерть», мелькнула у Шатилова мысль. Однако выстрела не последовало. Скорчившись от тупой боли в животе, Шатилов мельком увидел, как Шлимм осел под навалившимся на него человеком. «Ивонин! Молодчина!»
Сутулый немец вторично бросился на него. Шатилов откинулся в сторону и наотмашь ударил нападавшего кулаком. Тот упал. Не глядя на него, Шатилов устремился к нише, где на земле, у подножия бесстрастного амура, катались по земле два человека. Рыча от бешенства, он схватил за ворот пруссака, рванул его так, что почти поднял на воздух, и с силой бросил оземь. Тот застонал и остался лежать. Шатилов, не отводя глаз от поверженного Шлимма, поднял лежавший на земле его пистолет. Второй немец, увидев это, пустился бежать, и через мгновенье скрылся во тьме.
— Чорт с ним! Лишь бы этого взяли… — Ивонин, тяжело дыша, поднялся и жестко сказал: — Довольно фокусов! Подымайтесь, господин барон.
Шлимм медленно повернулся, попробовал подняться, но опять сел.
— У меня сломана нога. Я не могу встать, — сказал он сквозь зубы.
Шатилов наклонился над ним.
— Какая нога?
Вдруг пруссак выхватил из складок плаща кинжал и занес его над Шатиловым.
— Берегись, Алеша! — крикнул Ивонин.
Стремительным движением он упал на Шатилова, прикрывая его своим телом и в то же время силясь поймать руку с кинжалом. Но сделать это он не успел. Немец, далеко отведя руку, с размаху вонзил лезвие ему в шею.
Все произошло в одно мгновенье. Шатилов, еще не понимая толком, что случилось, но инстинктивно осознавая опасность, направил на пленника его же пистолет, который он еще держал, и нажал курок. Сверкнула молния выстрела… Шлимм опрокинулся навзничь.
Шатилов повернулся к другу. Ивонин лежал недвижим, под головой у него расплывалась большая красная лужа.
— Борис!
Ивонин не отозвался, только слышно было, как глухо стонет Шлимм. Дрожащими руками, обрывая пуговицы, Шатилов расстегнул мундир Ивонина и приложил ухо к его груди. Сердце его билось.
— Лекаря! Эй, люди! — закричал он не своим голосом.
Но и без того уже бежал, привлеченный выстрелом, народ. Хлопали двери домов, улица наполнилась встревоженными голосами.
— Лекаря! Скорее! — в отчаянии кричал Шатилов. Кто-то с чадящим фонарем в руке метнулся обратно и через несколько минут воротился, ведя за собой грузного мужчину в длинной шубе, из-под которой виднелись голые ноги. Сгрудившаяся толпа расступилась. Мужчина склонился над Ивониным, потрогал его, посмотрел при свете фонаря на зияющую рану и молча поднялся.
— Помер, — сказал он неожиданно тонким голосом. — По жизненной жиле удар пришелся.
В толпе обнажили головы. Какая-то женщина заголосила..
Лекарь между тем наклонился над Шлиммом.
— Живой покуда, — пробормотал он сердито, — да недолго жить будет. Пуля-то в упор, видно…
Шатилов не ответил, даже не повернул головы. Стоя на коленях подле трупа Ивонина, он, казалось, застыл.
Кто-то осторожно дотронулся до его плеча.
— Ваше высокобродие! I Надо их унести! Туточки недалечко…
Шатилов, недоумевая, посмотрел на квартального, потом безучастно поднялся.
— Ах, да! Конечно! Сделай, братец! И того, второго, тоже.
Подняв окровавленный кинжал, он машинально обтер его и положил в карман плаща.
— Что же! Пойдем!
…………………………………………………………………………………………………
На длинном столе, под иконами, прикрытое белоснежной простыней, лежало тело Ивонина. У изголовья — шпага и дважды простреленный в бою мундир.
Приходили офицеры, истошно плакали какие-то богомольные старушки, приезжал шталмейстер двора, спрашивал от имени государыни, есть ли кто из родных покойного, о ком надлежит позаботиться. Нет! Родных после подполковника Ивонина не осталось!
К вечеру комната опустела. Только три человека остались в ней. Ольга, сотрясаясь от рыданий, убирала цветами тело. Шатилов недвижно стоял, вглядываясь в последний раз в лицо того, кто спас ему жизнь. Время от времени по щекам его катились слезы, но он не замечал их.
Одна Катерина не плакала. Она встречала и провожала приходивших, отдавала распоряжения и почти не смотрела на Ивонина. К чему? Разве в ее сердце не был навсегда выжжен его образ, каждая черточка? Разве не звучал в ее ушах его голос? Разве ее любовь могла потускнеть даже от той немыслимой скорби и горя, которые затопили ее сердце?
— Катюша! Поплачь! — целовала ее Ольга. Катерина смотрела на нее невидящими, сухими глазами:
— Слез нет! От сердца иверень[50] остался. Странно как: один человек помер, а весь мир божий сразу пустой стал.
— Завтра схороним его… Вернемся в Поджарое, душа твоя переболит…
Катерина покачала головой.
— Нет! Я обратно в Иркутск поеду. Доживать век. Что сил, что сердца осталось — детям отдам. Не судьба мне выпала…
Она подошла к Шатилову.
— Алексей Никитич! Ольга мне все поведала. Любите же ее крепко. Будьте счастливы за себя и… — она помедлила, с невыразимой грустью смотря на прикрытое саваном недвижное тело, — и за Бориса.
Ольга глухо зарыдала, припав к Шатилову. Когда он поднял взгляд, Катерины уже не было в комнате.
Эпилог
Летним днем 1765 года подполковник Шатилов, возвращаясь в Петербург из командировки, проезжал село Новая Ладога. Лошадь его расковалась, и пока денщик отправился разыскивать кузнеца, сам он решил побродить по селу. Посасывая трубку, он, не торопясь, пошел кривой улицей, заранее зная, что представится сейчас его взору: покосившиеся избы, голопузые ребятишки у крылечек, заросшие репейником дворы, на задворках лужи помоев, в которых барахтаются свиньи, бедность… Но, к его удивлению, ничего этого не оказалось. Избы были прочные, свежепобеленные, дворы подметены, одежда на мужиках целая и довольно чистая. Чем дальше, тем больше он дивился: на площади, на песчаной, сухой почве, был разбит сад. Молодые деревья покачивали ветвями, разносился птичий щебет, в центре был устроен небольшой фонтан. Чуть подалее — обширное каменное здание, на дверях надпись: «Школа».
Шатилов уже не жалел о задержке. Под самым Петербургом этакие чудеса! Кто же сей чародей?
— Бабка, — позвал он полоскавшую в корыте белье простоволосую крестьянку, — кто это все здесь устроил?
Крестьянка стыдливо опустила подоткнутый подол юбки.
— А командир наш, — сказала она грудным певучим голосом. — Тут, батюшка, полк стоит, и полковник-то, как есть, обо всем заботу имеет. Здесь что! Ты, батюшка, в лагерь сходи: там не в пример все красивше.
— Да какой полк?
— Где мне упомнить… Нешто Суздальский…
— А командира как зовут?
— И того не упомню: Суровов, кажись. Только фамилия не к лицу: сам-то добер да весел.
— Суровов? Постой, постой-ка! Уж не Суворов ли?
— Вот-вот… Я и говорю…
Шатилов уже не слушал. Сколько раз покойный друг его рассказывал ему об этом человеке! А на маневрах, что недавно происходили, полковник Суворов отличился, дважды был упомянут в приказе.
— Служивый! — кликнул он проходившему солдату. — Где командир полка сейчас?
— В штапе, ваш-выс-бродь.
— Проводи-ка меня туда!
Они миновали просторные, заново отстроенные полковые конюшни («И в столице-такие не часто сыщешь») и подошли к штабу. Отпустив солдата, Шатилов вошел внутрь здания.
— Где полковник Суворов?
— А вон там, в соседней комнате, — вытянулся дежурный. — Прикажете доложить?
— Не нужно, я пройду..
Но, подойдя к двери, он вдруг почувствовал стеснение. Хотел было уже вернуться и послать вестового, как вдруг услыхал взрыв детского смеха. С недоумением прислушался: смех повторился. Он постучался, но, видимо, никто не слышал, — смеялись все громче. Тогда он решительно нажал ручку.
В большой светлой комнате группа подростков в париках репетировала пьесу. Один, с настоящей шпагой, изображал начальника, другие почтительно выслушивали его приказания. У окна, верхом на стуле, сидел человек, в котором Шатилов сразу признал Суворова. Он был в белых лосинах и белой нижней рубашке. Глаза его искрились весельем.
— Ай да Санечка! Ловко! Славно! — приговаривал он. Вдруг он заметил Шатилова и замолчал. Ребята тоже затихли и во все глаза уставились на вошедшего.
— Простите, если помешал, — сказал, конфузясь, Шатилов и отрекомендовался, добавив, что давно искал случая познакомиться, особливо, будучи наслышан от друга своего Ивонина…
— А… Прекрасный офицер был, — вздохнул Суворов. — Милости прошу! Ну-тко, соколики, на сегодня хватит. К завтрему, чтобы все ролю знали.
Ребята гурьбой ринулись из комнаты, и через минуту под окном раздался их звонкий, законный смех.
— Пьесу ставить надумал с деревенскими детьми, — пояснил Суворов. — Не обессудьте, сударь, что я без мундира: жарко очень… Впрочем, весьма рад, что вы решили навестить меня. Прошу садиться!
Бесцеремонно оглядев Шатилова с ног до головы, он спросил:
— В каком полку изволите служить?
— Ныне в Военной коллегии. По части обучения войск.
— А-а… — Он взял с окна раскрытую книгу. — Вот сочинение графа Тюрпена де Крассе: «Опыт военного искусства». Петр Иваныч Шувалов перевел сию книгу с французского языка и хотел обучать по ней офицеров. Ан, проку мало вышло. Шуваловский корпус вовсе себя в прошлой войне осрамил. И первая причина та, что экзерцированием войск особые офицеры занимались, кои никогда в баталиях не участвовали. Меж тем сим делом должны не кабинетные бештимтзагеры