Ольга и врач со «Скорой» настояли на госпитализации. Елена сразу, как-то очень быстро и почти без сопротивления, согласилась. Что было для нее не совсем обычно.
Ольга зашла в палату, поправила простыню, взбила подушку и принесла из буфетной стакан остывшего чаю.
Елена подержала ее за руку, медсестра измерила давление. Оно, слава богу, начало медленно падать, и Ольга, поцеловав мать, спокойно ушла.
– Принеси завтра лимоны! – выкрикнула ей вслед Елена.
Ольга кивнула:
– Разумеется, мам!
Ночью она спала спокойно. Утром торопилась на работу – поскорее закончить дела и поехать в больницу.
Купила на рынке лимоны и первую, дорогущую черешню – огромную, черную, похожую на некрупную сливу, словно облитую глазурью. Она вошла в палату и сразу все поняла. Еленина кровать была пуста и белье, небрежно и наспех содранное, валялось на полу. Нянька переворачивала полинявший полосатый матрас.
– Засикала, – сказала она Ольге, кивнув на него. – Перед смертью это бывает!
Ольга выскочила из палаты, бросилась на улицу и только там разревелась.
Поминальный стол устраивала Катя, приехавшая в Москву из Токио на пару недель по делам. Позвонили Никошке – он собрался в один день.
На кладбище Ольга сказала:
– Вот теперь мы с тобой си`роты, Никошка. Абсолютные и окончательные. Никого у нас не осталось – ты да я, вот и все Луконины. А сколько нас было!
Николай снял очки, вытер мокрые от слез и ветра глаза и обнял сестру.
– Ты и я – это не так мало. Все же семья. Какая-никакая.
– Два «я», Никош. А семья – это семь я.
– Ну, что есть, – вздохнул он.
И, обнявшись, они медленно пошли с кладбища прочь.
Ольга никак не могла привыкнуть к тому, что ей уже не надо спешить домой. Никогда! Первое время она смотрела на часы и проверяла, не разряжен ли мобильный. Нет, нет, не разряжен. И торопиться некуда.
Теперь она задерживалась на работе допоздна. Нехотя вставала со стула и медленно брела по бесконечным останкинским коридорам.
Парковка, обычно загруженная до предела, в это время была почти пуста. Одинокий голубой «пежик» терпеливо ждал неторопливую ныне хозяйку.
Она медленно ехала по освещенному городу, удивляясь вечерней загруженности центральных бульваров и улиц.
Дома, открыв входную дверь, она по привычке прислушивалась к звукам квартиры.
Было тихо. Только машины шуршали шинами, проезжая по Гоголевскому.
Она распахивала двери и включала свет во всех комнатах.
Открывала холодильник и вспоминала, что опять забыла заехать в магазин. Но всегда отыскивалось какое-нибудь подсохшее печенье, засахаренное варенье на дне банки, полупустая баночка «Виолы» и чай в цветастой жестянке.
Она пила чай, выскребала ложкой остатки сыра и варенья и смотрела на темную улицу.
Впрочем, темной теперь она не была – фонари горели ярко и красиво подсвечивались фасады домов. Старый центр – лицо города. Денег на «лицо» не жалели.
Сидела она все в том же отцовском кресле. И ловила себя на том, что сидит так же, как мать: подавшись корпусом чуть вперед и положив локти на край стола.
Засыпала она теперь только со снотворным – абсолютно отцовское «наследство». Он, как говорила Елена, пользовал вредоносные таблетки лет с сорока.
Да и со снотворным засыпала не сразу, только под утро.
Новый год шумно отметили на работе – деваться некуда и объяснять неохота. Ушла, правда, быстро. Точнее – сбежала.
Тридцать первого решила не вылезать из кровати – пошло все к чертям!
Надоело «брать» себя в руки. Надоело держаться.
Хочется согнуться, сгорбиться, втянуть голову в опавшие плечи и… Спрятаться от всех, что ли?
Ночнушку не снимала, волосы не расчесывала. Стакан чаю выпила в постели. Полистала журнал – боже, какую же пишут чушь! И еще получают за это деньги!
Громко зевнула и приготовилась уснуть.
Подумала: «Как же я устала! Даже в той, прежней, полной забот и хлопот, жизни, никогда я не чувствовала себя такой разбитой, расквашенной и опустошенной».
Звонок в дверь раздался через пару минут после того, как она блаженно закрыла глаза, поджала под себя ноги (поза эмбриона, любимая с детства) и положила ладони под щеку. Уже чуть-чуть начала «плыть» – самое сладкое мгновение.
Звонок настойчиво повторился.
– Вот какого урода, мать твою, – она села на кровати, чуть не заплакав. – Ну нет мне покоя! Нет и не будет!
Нашарила тапочки, накинула на сорочку халат, нацепила очки и поплелась в прихожую.
А «урод» – или уродка – продолжал настойчиво и нагло названивать.
– Палец не отсохнет? – проворчала Ольга. – Кто? – грубо спросила она.
– Я, – ответил радостный мужской голос.
– И кто у нас «я»? – ядовито переспросила она. – Не Дедушка ли Мороз?
– Почти, – засмеялся «голос».
Ольга откашлялась и сурово сказала:
– Дверью ошибся, дедушка! Мы подарков не ждем.
– А вот это напрасно, – продолжал острить «Дед Мороз». И добавил: – Открывай, Лелька! Открывай! Свои!
Она вздрогнула, узнав наконец его голос.
Зашелестела замком и распахнула дверь.
На пороге стоял вовсе не Дед Мороз. Там, широко улыбаясь вновь обретенными белоснежными зубами, стоял Дмитрий Андреевич Колобов. В коротком кашемировом вишневом пальто, в яркой клетчатой дурашливой кепочке с помпоном и широком зеленом шарфе, переброшенном, по последней небрежной моде, через плечо.
– Господи! – произнесла Ольга и сморщилась, словно от зубной боли.
– Вот тебе и «господи», – подтвердил он и шагнул в глубину квартиры. – Новый год, Леля, все-таки. Праздник! – сообщил он. – А ты… – Он оглядел ее с головы до пят. – А ты, право слово! – И он осуждающе покачал головой, доставая из многочисленных пакетов какие-то коробки и бутылки.
– Только тебя мне еще не хватало! Для полного счастья! – простонала она, плюхнувшись на табуретку.
– Неласковая ты, Оля. Нечесаная, неласковая и невоспитанная! – Он укоризненно вздохнул.
– Ну а посмотреть на тебя – так тут сплошные манеры! Припереться в чужой дом без приглашения. А ведь не день рождения, между прочим. Когда могут приходить все желающие. Хотя это я тоже не одобряю. Это – Новый год, Дима! Семейный и интимный праздник, между прочим! И с какого боку тут ты, позволь поинтересоваться? В каком статусе ты выступаешь? Тебя манерам вроде бы учили. Даже слишком рьяно занимались твоим воспитанием – лет до сорока, кажется?
Он усмехнулся:
– Так, по порядку. Первое – приперся я сюда, как ты изволила выразиться, на правах: а) старого друга и б) будущего родственника. А по второму вопросу – мамы моей так давно нет в живых, что трогать ее не надо, как мне кажется. И в-третьих, – он усмехнулся, – про интим. Я все про тебя знаю, Леля. Знаю, что ты одна. Извини, если эта информация засекречена. Ну-с! – оживился он. – Смотри, какие деликатесы! Прямо из Лиона! Свежак!
Он доставал яркие коробочки, баночки, контейнеры и с явным удовольствием оповещал:
– Фуа-гра! Устрицы в винном соусе! Устрицы в собственном соку! Террин! Мидии с лимонным соком! Паштет из прованской утки! Сыр… Сыр… Ветчина… Пирожные… Ну? – Он оглядел Ольгу взглядом победителя.
– Баранки гну, – буркнула Ольга. – Вот и ешь все это сам! А я пошла спать. Нечесаная, невоспитанная и грубая.
– Отдыхай, – легко откликнулся он, – а я пока тут похозяйничаю.
Она укрылась с головой одеялом и застонала: вот, опять подчинение чужой воле и чужим интересам! Надо было гнать Колобка прямо с порога. А считается, что она – сильная женщина. Глупости все это. Ерунда. Она-то про себя все знает. Всех жалко и всех за все готова простить. Потому что дура. Он так решил, видите ли! Захотелось ему поностальгировать с бывшей любовницей. Душевности захотелось, тепла. Видно, совсем ему там хреново, в этом Лионе. При хорошей жизни он бы про нее и не вспомнил. Пижон в идиотской кепульке.
Не заснула, только голова разболелась. От злости на него и главным образом на себя.
В одиннадцать встала, умылась, причесала волосы и подкрасила губы. Потом стерла – много чести! Еще возомнит, что это я для него стараюсь.
К столу, украшенному скатертью и еловыми ветками (подумайте только!), вышла в джинсах и майке.
Дима суетливо пытался ухаживать.
– Сядь! – пригвоздила она его. – Не трать понапрасну силы!
Он вздохнул и начал разливать шампанское – разумеется, «Дом Периньон».
Она вяло ковыряла вилкой французские деликатесы. Дима Колобов трещал без умолку и закусывал с явным удовольствием, постоянно интересуясь Ольгиными ощущениями.
– Вкусно, – однообразно отвечала она. – Вкусно. Отстань.
В два часа ночи под «грохот канонады» – так обозвал остряк Колобок взрывающиеся под окнами петарды – отправилась спать.
Кинула комплект постельного белья на диван в гостиной:
– Располагайся.
Дима тяжело вздохнул и принялся застилать постель.
Выспаться ей не удалось – за стеной раздавался мощный храп Димы Колобова.
– Женишок, – усмехнулась она. – Кавалер.
Завтракали молча. Ольга хмурилась и смотрела в окно. За ночь намело много снега, и трудолюбивые среднеазиаты с терпением и упорством боролись за удобство и комфорт столичных жителей, с больной головой и все еще хорошим аппетитом доедающих вчерашние подкисшие «оливье», «мимозы» и «селедки под шубой».
Дима предложил прогуляться по свежему снежку.
Она повернулась к нему со взглядом, полным тоски:
– Слушай, тебе надо – ты и прогуляйся! И по свежему, и по несвежему. Сходи на Арбат – это близко, если ты помнишь. На Красную площадь. В зоопарк. Куда еще ходят туристы?
Он пропустил ее остроты мимо ушей – планы были другие. И ссориться с ней в эти планы не входило.
Он помыл кофейные чашки – под ее насмешливым взглядом, протер кухонный стол и раковину.
– Пылесос в коридоре, – подсказала она.