Петр Федорович был единственный и истинный наследник, о чем многократно и во всеуслышание объявлялось по разным случаям покойной государыней-императрицей. И пусть кто-то обороту на немецкую сторону наследной крови опечалился безмерно, но люди, ратовавшие за старинный обычай и признающие почин законного естества престолонаследия, как «Отче наш», ждали монаршего восхождения на вызолоченный престол, осененный двуглавым орлом.
И только самые пройдошистые и многомудрые вельможи, при дворе изрядный срок послужившие, в разных перипетиях подковерных поднаторевшие, прочили недолгий срок правлению Карла-Петера, поименованного Петром Федоровичем.
А пример тому, не столь давно на их глазах случившийся, был самый известный и приснопамятный. Не все, далеко не все забыли, как обошлась ныне покойная императрица с семейством Голштинским, по нерушимым традициям унаследовавшая престол российский. Худо ли, правильно ли, но не сложилось их обставленное по всем законным правилам и согласиям владычество.
От моря Студеного и до океана Великого присягнули и стар и млад царевичу Иоанну. Главное – не антихрист, не христопродавец, и веры нашей, суконно-лапотной, а значит, праведной. Потому и присягу сообща принесли, крестное знамение на чело и тело наложили. С тем бы и жил народ, иногда вспоминая, кто там на русском троне сидит, об их бедах думает. Жили бы, как издавна повелось: хлеб растили, детей рожали, государя в дни праздные славили. Так нет! Вышла закавыка великая, споткнулся тот младенец безвинный о ножку, ему любезной сестрицей подставленной. Приняла его гвардия в свои недрогнувшие руки и отвезли бедолагу к берегу морскому, студеному, откуда возврата ему обратно уже во веки веков не было…
А что тут скажешь? Нет слов таких, чтоб простое слово делу помогло. Хочешь, закажи панихидку по его бывшему величеству, а смелости хватит – пой аллилуйю во здравие. Только силы Божии через людские дела на землю нисходят, и сей регламент не нами затвержен, выправлен. Оттого в России-матушке испокон века силушка немощь ломит, свое правило железной сохой, словно борозду бескрайнюю, глубоченную прокладывает, а через нее шагом не шагнешь, скоком не перепрыгнешь.
Со времен царя Петра научилась власть запрягать тройку российскую рысистую так, что ни одна постромка, ее спеленавшая, не провиснет, не скоробится. А будут тянуть все и каждый в упряжке той справно, куда им укажут. И лишь храп нутряной скажет стороннему человеку, смотрящему с интересом и пугливой растерянностью на экипаж, двуглавым орлом увенчанный, насколько трудно волочь тот воз через просторы государственные, истинная величина и дальность коих никому до сих пор до полного конца неведома.
Так-то оно так, запрягать у нас умеют, а уж понукать всякий возьмется, просить не надо: засвистят, витым кнутом защелкают, полетят комья каменистые в разные стороны, берегись, а то зашибет ненароком. Только не всякий ездок наделен мерой езды по ухабам российским. Чуть ослабил поводья, в сторону засмотрелся, не на ту дорогу повернул – и расшибет экипаж-повозку, сверзится возница с козелков мордой расфуфыренной в грязь великую. А пока встанет, ототрется, а тройки той след простыл. Ему же взамен подают дроги скорбные, на коих повезут его люди добрые, заботливые, ладно, коль в казематы сырые, а то и сразу на погост, «со святыми упокой» прочтут, помянут ладом, шапки не сняв, и забудут навсегда, как среди тех добрых людей водится. Вот и вся недолга и притча. Выбирай любую, а былое обратно вернуть не моги…
Потому знающие люди, проводив покойную императрицу в мир иной, кто поумней, затаились в своих дворцах, не велев принимать никого. Иные же провидцы со всем семейством отбыли срочно в свои дальние имения, где никто их до поры-времени потревожить не мог. Настало время постное, сумрачное, без балов и былых гуляний.
Но понять то оказалось далеко не всем по уму и характеру, поскольку народ русский уж так устроен, что, сколько ему ни толкуй, ни поясняй прописную истину, а легковерен и государей своих любит пуще жены родной, поскольку жить так веселей и привычней, а главное – бесхлопотно.
С внезапным и конфузливым окончанием Прусской кампании Петербург, из которого еще до наступления весны поспешили отбыть не ожидавшие ничего доброго люди, стал наполняться потрепанного вида военными с холодным прищуром много повидавших глаз. С утра до вечера шли маршевые полки; без песен, с зачехленными знаменами, в залатанной обувке, с заскорузлыми повязками на теле, скрывающими еще не зажившие до конца недавние ранения, и серыми, землистыми лицами, словно пришли они не из благодатной Пруссии, а из преисподней.
По краю дороги тащились обозные колымаги с прикрытым чем попало полковым имуществом, начиная от заступов и кузнечных наковален и заканчивая огромными, пузатыми, донельзя закопченными ротными котлами. По краям обветшалых от сырости и тряски телег сидели, поджав под себя ноги, искалеченные солдатики, звучно шмыгали застуженными в дороге носами, жевали мундштуки пустых, давно не раскуриваемых трубок, и с безразличием сплевывали на родную землю, не видя особой разницы между ней и чужбиной.
Никогда еще петербуржцам не приходилось наблюдать столь мрачной картины, рисуемой неумолимой действительностью, – срама возвращения русской армии, упустившей победу не во время сражения, а после, в результате совершенного за их спиной перемирия.
А в стороне от генеральных проспектов, подальше от людских глаз, по тихим, извилистым улочкам, редко серьезной публикой навещаемым, вползали в город многопудовые обозы, направляемые возницами в сторону генеральских апартаментов. На них помещались бережно укутанные рогожами, смоляными пеньковыми веревками накрепко перетянутые, везомые с осторожностью военные трофеи, зрить которые дано не каждому постороннему глазу.
В специально сбитых ящиках погромыхивало шведского поделья столовое серебро, кувшины рукомойные, канделябры с фигурками чудных зверушек и амазонок в полупрозрачных, облегающих тело туниках; в специально сколоченных глухих ящиках отдельно лежал тончайший, насквозь просвечивающий саксонский фарфор на большое число персон; местами через истрепавшиеся в пути перевязи высовывались светящиеся позолотой багеты с заключенными в них картинами тонкой кисти европейских мастеров, приноровившихся писать пастухов с пастушками на фоне рыцарских замков и непременного овечьего стада. Подпрыгивали на колдобинах мраморные статуи греческих богов с томными взглядами и могучими телами.
На одной повозке поверх кулей и дощатых коробов лежал ничем не прикрытый, обрамленный дубовыми ветвями поверх скрещенных мечей герб какого-то древнего прусского рода, не сумевшего отстоять в честном бою свою фамильную святыню, а потому подобру-поздорову сваленный в общую кучу прочих вещей, доставшихся бравым победителям. Имелись в тех возах и рыцарские доспехи, навсегда лишившиеся своих прежних владельцев и теперь выставленные на всеобщий смех и одобрение, смеша и пугая своим жутким обличьем редких прохожих.
Один дерзкий возница, наверняка из молодых барских пареньков, натянул латы на свое тело, а на дурную башку водрузил шлем с прорезями для глаз и, пользуясь своей неузнанностью, дико ругал встречных возчиков, требуя уступить ему дорогу. Те испуганно отворачивали коней и набожно крестились, не сразу понявши, кто им повстречался в урочный час: то ли сам генерал, то ли кто из его подручных. Только две прачки, несшие с реки в плетеных корзинах постиранные солдатские порты, не растерялись. Когда проезжавший мимо парнишка по неопытности своей гаркнул что-то похабное в их сторону, они ловко запустили в него сырую, а потому тяжелую полотняную одежду, и до того метко, что тот свалился с воза и крепко ушибся о мерзлую землю. Не дожидаясь, пока он поднимется и огреет их кнутом, девахи подхватили свою ношу и со смехом умчались в ближайший проулок, а парнишка долго еще чертыхался, но без злобы, больше ругая себя самого и немецкую амуницию, не спасшую его от позора.
Но и скрытное движение трофейных генеральских обозов не могло обезопасить их от зоркого взгляда обывателей, имевших особое чутье на чужое добро. Несколько возов, оказавшихся в поздний час в глухих дальних переулках без соответствующей на то охраны, оказались безжалостно разграблены ватагой невесть откуда взявшихся воришек. Возницы не особо пострадали, если не считать нескольких царапин и синяков, полученных ими от рукастых воришек больше для острастки, но никак не повреждения здоровья. Возницы те были примерно пороты на конюшне, но в сговоре с ворами не признались. А уже на другой день похищенные вещи оказались в торговых рядах на Сытном (Обжорном) рынке. Торговцев допросили, но те, как водится, причастность свою к украденному начисто отрицали и потому были отпущены. К въезжавшим в город обозам стали приставлять охрану. Нападения прекратились, но откуда-то появились толпы мальчишек, умевших взять любую вещь на глазах у сотни людей, да так ловко, словно их укрывала волшебная шапка-невидимка.
Промысел их был стар, как мир, но столь же живуч, будто зерно, оброненное в живительную почву. Стоило вдалеке появиться истрепанному в пути обозу, где на телегах громоздилась многочисленная поклажа, а возница, уставясь вперед, выбирал дорогу поглаже и побезопасней, как близехонько от него вдруг возникала потасовка между стоявшими прежде мирно подростками. Они нещадно тузили друг дружку, не обращая ни на кого внимания. Само собой, к ним кидались прохожие, пытались разнять, но ничего не помогало – потасовка то стихала, то вспыхивала с новой силой.
Уставший от дорожного унылого пейзажа возница с интересом обращал свой истомленный взор в ту же сторону, придерживал коней… И тут, откуда ни возьмись, к возу бросалось до десятка расторопных мальчишек в стоптанных чунях, распахнутых зипунах с чужого плеча, и в мгновение ока они обшаривали повозку, умудряясь стибрить все, что могли унести. Понятно, мраморные статуи и рыцарские доспехи, коль такие имелись, оставались в целости и сохранности, но серебряная посуда, расписные табакерки, фарфор и бронза исчезали столь же быстро, как пук соломы под порывом налетевшего суховея. Догонять их было бесполезно, поскольку местные дворы и лазейки в заборах были им известны лучше всякого. Да и оставь незадачливый возница наполовину разграбленную повозку свою, кинься вслед пострелам, вернувшись обратно, мог лишиться и всего остального. Поэтому прусские трофеи рано или поздно оказывались не только в начальственных руках, но по большей части растекались по столичным рынкам, трактирам, а то и вовсе оседали в убогой лачуге пьяного лодочника, чей сынок, потеряв надежду на отцовское ненадежное пропитание, обретал себя в компании таких же полуголодных бродяжек со столичных окраин.