После того как тобольский купецкий сын Иван Зубарев по наущению прусского короля Фридриха попытался проникнуть в Холмогоры и освободить находящегося там под стражей Иоанна Антоновича, императрица Елизавета приказала перевести его в Шлиссельбургскую крепость, что было поручено сержанту лейб-гвардии Савину. Для сохранения тайны главному приставу Вындомскому, состоящему в Холмогорах при ссыльном Брауншвейгском семействе, велено было о переводе Иоанна вида не показывать, а продолжать присылать в Кабинет ее Величества рапорты о нем, будто бы он находится там по-прежнему.
В Шлиссельбурскую крепость сержант Савин доставил Иоанна Антоновича 31 марта 1756 года. Именовать его приказано было во избежание огласки Григорием. Шел тогда наследному принцу шестнадцатый год… Снедаемая любопытством хоть одним глазком взглянуть на своего племянника, тетка его, Елизавета Петровна, попросила привезти его в Петербург в один частный дом, куда вскоре явилась сама. Встреча их была недолга и без особых для узника последствий. На другой день его увезли обратно и больше уже никуда не вывозили.
А для коменданта крепости была составлена наиподробнейшая инструкция, как следует содержать и обходиться с секретнейшим арестантом. Потому для его охраны была назначена особая тюремная команда. Охранникам тем накрепко запрещалось даже выходить из крепости.
В самой камере при «Григории» неотлучно находились сержант Ингерманландского пехотного полка Лука Матвеевич Чекин и прапорщик того же полка Данила Петрович Власьев. Поскольку службу свою они несли исправно и с великим прилежанием, то вскоре в чинах их повысили, присвоив Власьеву капитана, а Чекин поднялся до поручика. Людьми они были грамотными, а потому регулярно отсылали в Петербург отчеты о поведении и здоровье вверенного им «Григория» и получали незамедлительные ответы с похвалой и полным одобрением своей надзорной службы. И хоть за сидение в одной камере с секретным арестантом платили им деньжищи немалые и в чинах повышать не забывали, но доля тех охранников была горькая и во всем с тайным узником сходная. Из стен крепостных они выйти не могли и на божий мир взирали через окошко зарешеченное. Подать рапорт и уйти в отставку и то не могли! И покуда был жив царевич Иоанн, не могли они даже на час отлучиться от него…
Даже и сам комендант крепости понятия не имел, кто и почему находится в том застенке. Войти к нему он не мог, а ежели вдруг случалось что неотложное, то должен был условно постучаться и ждать, пока секретному заключенному не наденут на лицо специальную маску, и лишь потом войти внутрь.
Зато кормили наследного принца по-царски, доставляя ему каждодневно по пяти разных кушаний, а еще бутылку доброго вина и шесть бутылок крепкого пива. Надзиратели те кушанья ели за одним с ним столом без всякого стеснения и разрешения у него на то не спрашивая. Плотно отобедав, добирались и до вина с пивом, до которого были весьма охочи. А что допить не могли, то царевичу оставляли смеха ради.
Беднягу такое обращение злило безмерно, и он кидался на тех с кулаками, за что и получал изрядные тумаки и затрещины. Забившись в угол, горько плакал, обещая всех казнить и повесить, как только выйдет на свободу. Сержант с прапорщиком громко хохотали и метали в него остатки еды, благо, помешать им в забавах тех никто не мог.
Но как-то юноша издевательств не выдержал и, схватив табурет, стал гоняться за ними с воплями. Они спешно ретировались за дверь и долго ждали, пока тот успокоится и уснет. Приставать к нему они после того случая перестали, но написали начальству своему жалобу, мол, «известная персона» непонятно отчего умом тронулась и оставаться при ней для них стало опасно. Только из Петербурга на сей раз ответ пришел не скоро, потому как власть в стране поменялась и вполне могло случиться, что новый император, доводящийся Иоанну Антоновичу троюродным братом, вызовет того в столицу.
Однако томящегося непонятно за что в заключении принца никуда везти не потребовалось, поскольку Петр Федорович сам нагрянул в крепость и, оставшись наедине, о чем-то долго с ним беседовал. О чем они говорили, никто не знал, а потому охранники присмирели и уже не знали, как обращаться к своему царственному пленнику: то ли «ваше высочество», то ли по-прежнему звать Гришей.
Вслед за тем прислали от императора подарки для бедного родственника: почти новый шлафрок, дюжину рубашек, чулок и туфли на два размера меньше. Иоанн-Григорий все это примерил, потребовал принести зеркало, взглянул в него и остался собой весьма доволен. Но вслед за тем последовали новые инструкции, где после перечисления прежних строгостей черным по белому было написано:
«За арестантом тем смотреть накрепко, никого к нему не допускать, а ежели кто попытается отнять его силою, то сопротивляться сколько можно, но живым его из крепости не выпускать…» После чего загрустившие было Власьев с Чекиным повеселели и вновь стали кидать в Иоанна-Григория объедки от трапезы, а вино с пивом выпивать без остатка.
В Шлиссельбург Василий Мирович прибыл поздней ночью и на въезде в расположение полка, предъявив свое назначение и подорожную, узнал у часового, где ему следует расположиться. С утра он явился по начальству, представился и получил под свое начало роту, насчитывавшую, согласно штатному расписанию, сорок два человека. Оставив бумаги полковому канцеляристу и поинтересовавшись, когда можно будет получить полагавшиеся ему прогонные деньги, он проследовал в сопровождении адъютанта в штабное помещение, где собрались все офицеры под началом генерала Римского-Корсакова. Шло назначение караульных рот на ночное дежурство, и генерал, посмотрев в сторону Мировича, скороговоркой заметил:
– Вот и обещанное пополнение прибыло в лице подпоручика, – потом замешкался, забыв его фамилию, и вопросительно взглянул в его сторону.
– Мирович Василий сын Яковлев, – четко отрапортовал тот, привстав с лавки, где успел расположиться, но неожиданно закашлялся. Сашкин отвар помог, но за время дороги его продуло на встречном ветру, а он, понадеявшись на теплую погоду, не поберегся. И вот результат.
«Взял ли Сашка с собой те корешки и надолго ли их хватит?» – подумал он, но генерал, дождавшись, пока вновь прибывший справится с кашлем, сочувственно поинтересовался:
– Из действующей армии, как понимаю? Ранения дают себя знать? Мне это знакомо. Обратитесь к лекарю, он у нас большой мастер по этой части. А пока присаживайтесь и, если возникнут вопросы, спрашивайте. Мне нравятся офицеры, которые проявляют интерес к службе, а не ведут себя как чурбаны, в форму наряженные.
Ближайший к Мировичу офицер негромко поинтересовался:
– Под чьим началом состояли?
– Генерал-аншефа Петра Панина во флигель-адъютантах был, а начинал после Шляхетского корпуса с нижних чинов.
– У самого Панина? – тихо и с почтением произнес сосед. – И какая нелегкая к нам занесла, в глухомань этакую? Не сошлись в чем с генералом?
– Ранение получил, генерал правильно заметил… Да и воевать надоело, – через паузу, не поворачивая головы, ответил Василий.
Офицер был лет на десять старше его, но имел чин всего лишь поручика и, видать, тоже прошел через Прусскую кампанию, коль знал Панина. Когда все были отпущены, Мирович и сидевший рядом с ним поручик вышли вместе и распрощались.
– Надеюсь, еще свидимся, – козырнув, с улыбкой произнес тот и зашагал прочь. Мирович же, постояв немного, огляделся и отправился на поиски своей роты, надеясь встретить кого-нибудь из сослуживцев.
Армейская служба быстро сводила и разводила людей, словно шутя знакомя их меж собой и тут же раскидывая в разные стороны. И не счесть числа вольных и невольных знакомств, особенно в лихую военную годину, когда только сдружишься с человеком, а через короткий срок и попрощаешься с ним навсегда, стоя возле креста у могильного холмика.
Война научила Мировича не завязывать долгих знакомств, но дорожить отношениями, цепко держать в памяти лица не только живых людей, но и погибших, поскольку рано или поздно свидишься с ними, если не на этом, то на том свете, где все будут равны и займут причитающееся им по грехам и заслугам место. Поэтому теперь знакомился он с новым человеком если не сдержанно, то с ожиданием, как тот проявит себя в разговоре, а еще лучше и надежнее – в поступках весомых, по которым и можно его отличить, запомнить и уже тогда решать, нужно ли сближение и не придется ли потом жалеть о сделанном шаге. Вот и сейчас он, перебросившись парой фраз с офицером, оказавшимся волей случая его соседом, не кинулся вслед за ним, как ранее, предлагать свою дружбу, зазывать в гости или самому напрашиваться на встречу.
Ему вдруг почему-то вспомнилась дубовая роща близ Инстербурга, без всякого сожаления вырубленная стоявшими там солдатами. Война… Тут и человеческая жизнь не ценится, а что говорить о деревьях… Через сколько-то лет там, может быть, вырастет новая роща, а вот убитые заново не родятся. И его, Василия Мировича, война подрубила под корень, лишила юношеских мечтаний, поменяла все его прежние представления о жизни. Теперь он уже не радовался каждому новому дню, а просто жил, стоял в строю, ходил в атаку, отступал, лежал в лазарете, куда-то ехал… Зачем? Во имя чего? Кому все это нужно? И не он один стал таким, а едва ли не все, прошедшие через землю прусскую, обуглились, зачерствели сердцем и научились без раздумий отдавать и исполнять приказы. И другой судьбы себе уже не представляли…
С этими тягостными мыслями Василию удалось после нескольких попыток отыскать расположение своей роты, которая как раз маршировала на плацу под четкие команды одного из старших капралов.
– Слава те, Господи, – сказал тот, узнав, что Мировича прислали в качестве ротного командира. – А то, как нашего Семена Трофимовича перевели в Царское Село за особые заслуги, – при этом он хитро ухмыльнулся, – все на меня свалили. Так что принимайте, ваше благородие, командование, а я уж буду своим делом заниматься, как прежде то заведено было.