– И как тебя зовут-то, служивый? – с невольной улыбкой спросил его Мирович, вглядываясь в хитрые глазки старшего капрала.
– Ерофей Миронов, – с готовностью откликнулся тот, показав кривые, прокуренные до черноты зубы. – Ежели чего, зовите меня, я им, сукиным детям, кузькину мать покажу и для верности кажному зубы пересчитаю, – показал он свой ладно скроенный кулак, полуобернувшись к строю.
– То мне не понадобится, – брезгливо поморщился Василий. – Я лишнего не требую и требовать не собираюсь. У меня и без кулака рядовые всегда команды исполнялись как надобно…
– На то он и солдат, чтоб команды исполнять, – подхватил капрал последнюю фразу, – но ежели чего, зовите, – и исподлобья оглядел стоящих навытяжку рядовых, ближние из которых, видимо, хорошо знакомые с капральским кулаком, даже чуть отклонили назад головы.
– Свободен, – Мирович махнул перчатками в сторону капрала. – Дальше сам как-нибудь разберусь.
Но капрал остался на плацу, словно не доверял новому начальнику. Мирович ничего на это не сказал и некоторое время стоял молча перед своей ротой, не зная, как поступить: то ли скомандовать, чтобы продолжали и дальше мерить шагами полковой плац, то ли обратиться к ним с приветствием, на что он был не мастак. Поэтому, чуть постояв и не отдав никакой команды, просто пошел вдоль строя, поглядывая на вытянувшихся перед ним в струнку солдат. При этом Миронов следовал за ним, чуть приотстав, и по-хозяйски придирчиво оглядывал строй.
То были в большинстве своем старослужащие, наверняка прошедшие через сражения Прусской кампании. Лишь во второй шеренге Мирович отметил нескольких молодых парней с румянцем во всю щеку, явно из числа последнего рекрутского набора.
– Который годик служишь? – остановился он перед пожилым ветераном, стоявшим в середине строя.
– Осьмнадцатый, ваше благородие, – четко отрапортовал тот.
– Ну, совсем чуток осталось… Дослужишь?
– Отчего не дослужить? – скороговоркой ответил тот, глядя Мировичу в глаза. – Коль Бог даст, дослужу, глядишь…
– Ну, служи, служи. Бог служивых в обиду не даст, ежели будешь исправно и как должно все исполнять.
– Рад стараться, ваше благородь, – все так же, не сводя с него глаз, отвечал ветеран.
– И как же тебя кличут?
– Матюха Басов, – зычно отозвался тот.
Мирович пошел дальше, и уже в конце строя взгляд его неожиданно задержался на лицах двух солдат, показавшихся ему почему-то знакомыми. Вначале он подумал, что ошибся, и проследовал дальше, но что-то заставило его обернуться и еще раз внимательно глянуть на них.
– Имя назови, – приказал он ближайшему к нему рядовому – сухощавому, с лицом, покрытым в нескольких местах шрамами от осколков гранат.
– Фокой кличут, – улыбаясь бескровными губами, прикрытыми щеточкой желтых от табака усов, охотно ответил тот.
– А тебя как? – спросил Мирович второго, более жилистого и мосластого, который тоже был ему явно знаком.
– Федор Пермяк! – услышал он.
– Не с вами ли под Гросс-Егерсдорфом стояли тогда?
– Так точно, ваше благородь, с нами, – в голос ответили они.
– И живы до сих пор? Уму непостижимо! – воскликнул Василий, пораженный сделанным открытием. – А тебя, Фока, помнится, ранило тогда, списать должны были. Как в строю-то вновь оказался?
– Так лекарь вылечил, дай Бог и ему здоровья, – отвечал тот. – Можно было и на покой пойти, но подумал-подумал, деваться мне все одно некуда, никто не ждет, ну и решил в полку остаться.
– И в каких сражениях потом быть пришлось? – продолжал допытываться Мирович, чем вызвал удивление капрала Миронова, стоявшего чуть позади него и внимательно слушавшего каждое слово.
– А во всех, что случались, – просто ответил Фока. – После того еще два раза лечили, а с меня все как с гуся вода, будто заговоренный.
– Сплюнь, – со вздохом посоветовал ему Мирович. – Похлопочу, чтоб вам какие-нибудь необременительные должности приискали. К ветеранам надобно уважительно относиться, вы свое уже отслужили.
– Так и вы тоже, ваше благородь, а смотритесь как свеженький огурчик, – в тон ему ответил Фока.
– Не надо нам иных должностей, – вступил в разговор Федор Пермяк. – Нам и при этих неплохо живется…
Мирович внимательно взглянул на него, чуть подумал, а потом согласно кивнул и бросил:
– Ладно, поглядим… – а потом зашагал дальше вдоль строя, уже не столь внимательно вглядываясь в солдатские лица.
Но, сделав несколько шагов, он вспомнил вдруг еще одно имя из числа своих старых сослуживцев. «Тахир… – всплыло в памяти. – Интересно, что с ним сталось…» – но возвращаться обратно он не стал, отложив на потом этот вопрос. А при воспоминании о своем капральстве невольно улыбнулся, и ему показалось, что это было когда-то очень давно, и тот прежний человек, Василий Мирович, уже умер, а потом вновь родился, но уже совершенно другим, лишь чем-то отдаленно похожим на того прежнего Мировича. На то он и «непоборимый», как много раз говорил ему дед во время своих появлений в его сознании.
Поручик, с которым Василий познакомился в первый день своего прибытия в полк, носил довольно необычное имя – Дионис – и фамилию Суровцев. «Кто-то из моих предков был, видать, суров к своим крестьянам, а может быть, и близким ему людям, вот и получил этакое суровое прозвание, – отшучивался он. – Но потом дети его ту суровость утеряли по разным причинам, и осталось то, что вы можете лицезреть на моем примере. Хотя… иногда и во мне кровь вскипает, и тогда… берегись!» – заканчивал он со смехом, сводя к переносице редкие белесые с рыжинкой брови.
Мирович не был инициатором их более близкого знакомства, но судьба сама не только свела их, но и устроила так, что они едва ли не каждый день встречались: то в полковом штабе, то на плацу или во время редких прогулок в свободное от службы время.
Дионис Суровцев со своим полком участвовал лишь в последних сражениях с пруссаками. И потому с невольным уважением поглядывал на более молодого подпоручика, хлебнувшего всласть и кавалерийские атаки, и рукопашные схватки с отборными королевскими частями, раненного, нездорового, но не утратившего юношеский задор и мечтавшего о чем-то своем, несказанном, всем тем отличавшим его от многих офицеров. Они сразу после знакомства легко перешли на «ты», хотя порой, не замечая того, начинали обращаться друг к другу уважительно, как к старшим по званию.
– Служба у нас караульная, не сказать, чтоб важная, но мы на виду у господ столичных, что делами государственными ведают, – объяснял он Мировичу, когда они однажды вечером возвращались каждый на свою квартиру.
– Это почему вдруг? – удивился Василий. – Таких крепостей по России не счесть. А наша чем от прочих отличается? Обычные воры и тати полуночные взаперти сидят. Куда им с острова деваться? И вдруг цельный полк караул несет. Не пойму…
– Ты меня послушай, я тебе объясню все по порядку. Крепость эта построена была для обороны от неприятеля, а уж потом сюда злодеев направлять начали, когда шведы в спокойствие пришли. Но кто его знает, сколь долго тот покой они соблюсти смогут. А вдруг да вздумают флот свой двинуть на Петербург? Что тогда?
– И что тогда?
– Тогда форт пушки свои в их сторону наведет и отпор даст. А наш полк супротив высадки пехоты с кораблей стоять будет. Уразумел?
– Да вроде бы, – кивнул Василий, похлопывая перчатками по обшлагу кафтана, – только я думал, шведский флот в полную негодность пришел и к нам они уже больше не пожалуют.
– Кто их знает, шведов этих. Шведы, они шведы и есть. Вон как царь Петр разделал их под орех, ан нет, чуть оклемались и снова полезли при императрице Анне. Опять получили по сопатке, но не успокоились. Всяких гадостей от них ждать только и можно. Потому полк наш тут и держат.
– Понятно, – согласился Мирович. – А злодеев в казематах много заключено? Чего их стерегут так? Все одно не сбегут никуда. Слыхал я, будто бы из крепости этой никто пока не убег. Так ли оно?
– Говорят такое местные жители, – неопределенно ответил Суровцев. – Но мало ли кто что говорит. Правды всей нам все одно не узнать, да и кому она нужна. Только я тебе вот что скажу по большому секрету, – при этом он понизил голос, словно боялся, что их кто-то может подслушать, – находятся в казематах особы весьма важные, а некоторые даже царских кровей…
– Ну уж, ты скажешь! – не поверил его словам Мирович. – Хотя, – начал он, что-то вспомнив, – говорили мне как-то раз, будто бы царевич один, от власти отстраненный, сидит где-то в Холмогорах…
– Тише! – перебил его Суровцев. – Не вздумай кому сказать об этом или спросить. Разжалуют вмиг, а то и сюда заключат, чтоб язык не распускал. Здесь он, – прошептал Дионис и кивнул в сторону острова.
– Кто здесь? – не понял Мирович.
– Царевич Иван. То многим известно. Перевезли его из Холмогор сюда несколько лет назад. И с тех самых пор ни одного человека к нему не пускают.
– Так уж ни одного, – засомневался Василий. – А еду ему кто носит? Не голодом же его морят, так бы он помер давно.
– Не боись, не помер пока, живой. И люди при нем есть, только иных кого не пускают к царевичу. И не вздумай вслух имя его где произнести, сразу потащат сам знаешь, куда…
– Да я пока голову не терял, зачем мне вслух о том говорить, еще пожить хочу. Но вот ведь какое дело, мы с тем царевичем в один год родились. Одногодки, значит. И очень мне захотелось повидать его. Неужто нет способа, как к нему заглянуть можно?
– Ты это брось, – шикнул на него Суровцев. – Уж и сам не рад, что сказал тебе о том. Сам пропадешь и меня за тобой на дознание потащат. Слышь, Василий, забудь, что говорил тебе. И дурные мысли из своей башки выбрось. То дело не шутейное, поверь мне на слово. Дай слово, что не проговоришься. Вот прям сейчас поклянись, а то пойду и донесу, будто бы ты обманом выведывал у меня о царевиче Иване!
Василий, не ждавший такого поворота, с удивлением взглянул на него, проверяя, не шутит ли тот. Но Суровцев смотрел на него с самым серьезным выражением на лице, без улыбки, и терпеливо ждал требуемого ответа.