– Я и не прошу. Мне тоже вполне хватит, – не стал перечить Ушаков. – А у тебя все тот же денщик, что нас вез в Кенигсберг? Смышленый парнишка. Вот у меня дядька дремучий служит, больше спит, чем служит…
Но Мирович не стал слушать его разглагольствований, а пошел во флигель, где предупредил Сашку, чтобы он подавал на стол один. Ульяна тут же насторожилась, услышав о появлении в доме постороннего человека. Она и без того старалась лишний раз не выходить на улицу, чему Мирович не особо противился.
С Ушаковым они просидели около часа. Василий все пытался узнать, в чем именно состоит интерес Кураева и людей, за ним стоящих, к таинственному арестанту, томящемуся в крепости под именем Григорий. Сам-то он, еще после первого разговора с Дионисом Суровцевым, догадался, кого приказано звать таким именем. Опять же, все другие ссыльные были ему хорошо известны за год службы. Даже за какие грехи и провинности они определены в Шлиссельбург. Из них лишь один арестант носил одно только имя, и непонятно, за что он оказался в заключении. Ясно, то был таинственный принц Иоанн Антонович, которого неотлучно охраняли два офицера. Но зачем Кураев хочет что-то вызнать о нем? Выкрасть? Отравить? Или что другое? Но какие бы вопросы он не задавал Ушакову, ответить на них тот не мог. Или… просто не хотел.
«Видимо, Кураев никого не хочет полностью посвящать в свои планы, а потому Аполлона использует лишь для связи со мной, чтоб самому не появляться до поры до времени близ крепости. Хотя… Как знать… Во всяком случае с обоими нужно ухо держать востро…» – думал Василий, поглядывая через стол на Ушакова, уплетавшего после дальней и тряской дороги приготовленный Сашкой рыбный пирог.
– Повезло тебе с парнем, повезло, – восхищенно приговаривал Аполлон, вытирая замасленные пальцы о лежавшее рядом полотенце. – Он и готовит отлично, и чистюля, как погляжу. Может, поменяемся? Я к тебе своего Прохора отправлю, а Сашку с собой заберу? И деньжат не пожалею, – добавил он.
– Так ты у него и спроси, – кивнул Василий в сторону Сашки. – Он человек свободный, ему и выбирать, где жить и с кем быть.
– Что скажешь, Александр? Поедешь со мной в столицу? Там жить будешь не в такой халупе, как у твоего барина, а в каменном доме с паркетными полами, с зеркалами во всю стену. Соглашайся, не обижу…
Сашка испуганно стоял у стенки и водил глазами по сторонам, переводя взгляд то на Василия, то на Ушакова.
– Не могу, – наконец выдохнул он. – Как мне Василия Яковлевича оставить, мы с ним уже столько годков? Никак бросить не могу.
– Жаль, – вздохнул неудавшийся перекупщик. – Понравился мне твой пирог, хотел бы тебя к себе заполучить, да, видать, не выйдет. Ладно, живи дальше, только не пожалей потом, когда время придет другого хозяина искать.
Мировича насторожило это высказывание. И когда Сашка, собрав посуду, унес ее в свой флигек, напрямую спросил Ушакова:
– О чем это ты? Что за намеки такие? Что это значит: «когда время придет»? Отвечай, а то больше с тобой дел иметь не хочу, так и передай своему хозяину!
Ушаков понял, что сказанул лишнего, но сознаваться в том не спешил, а, отмахнувшись, заявил:
– Приношу извинения, не так сказал. Меня, дворянина, знаешь ли, обидел отказ твоего слуги. Я ему доброе место предлагаю, а он нос воротит. Тоже мне, птичка заморская!
Василий не стал допытываться, понимая, тот все одно вывернется, словно пойманный уж, сколько его ни лови на слове.
– Спать ляжешь? Или посидишь еще? Может, прогуляемся перед сном? Воздух тут хоть и сырой, но чистый, бодрит.
– Ночь на дворе. Куда идти? Фонари тут, как в столице, никто не зажигает. Нет, не пойду. Ты мне лучше нарисуй план крепости, как то Гаврила Андреевич просил.
– Зачем он ему? План крепости? Мог бы и в Петербурге у кого из инженеров спросить. Там, поди, все доподлинно указано. А из меня какой рисовальщик?
– Нет уж, рисуй, а то мне придется завтра лодку нанимать и объезжать остров, самому на бумагу все наносить. А если кто поинтересуется, чем это я занят? Меня схватят, начнут допытываться, к кому и зачем приехал. Как тебе такой оборот?
Мировичу не оставалось ничего другого, как сесть и по памяти нанести расположение стен, ворот и крепостных башен, выстроенных еще в незапамятные времена на острове. Ушаков глянул на его чертеж и потребовал:
– Рисуй, где арестантские камеры.
Сжав зубы Мирович, обозначил и их местонахождение.
– Как те башни называются? – спросил его Ушаков. – Слышал, будто одна из них зовется Государевой, а остальные как?
– Вот Головина башня, а вот эта – Головкина, другая – Флажная, а о которой ты сказал, – он пометил ее значком, – и есть Государева. Теперь все?
– Вот теперь можно и на боковую, – отвечал довольным тоном Ушаков, засовывая чертеж в свою дорожную сумку.
Когда он уснул, Мирович долго лежал с закрытыми глазами и ему вновь вспоминались слова деда: «Бойся, внучок, лихих людей, подведут они тебя под монастырь, и сам не заметишь». Все так и вышло. Не успел глазом моргнуть, а уже нарисовал план крепости.
«Может, Кураев собрался переправить его через границу? И неизвестно, к кому он попадет в руки. Тогда точно окажусь вместе с другими арестантами в этой крепости, только уже узником, а не охранником», – осенило вдруг его.
Он бесшумно встал и, не зажигая свечи, на ощупь нашел сумку Ушакова и вытащил из нее листок, на котором собственной рукой час назад едва не подписал себе приговор. Он тут же спрятал его к себе в сапог, а едва стало светать, ушел в часть. Когда на другой день он вернулся в дом, то Ушакова не оказалось, что Василия только порадовало. Хотя, как он понимал, радость его продлится не долго.
…По зиме установился санный путь. По нему и прикатил некий важный вельможа с поручением от императрицы привезти одного из узников в Петербург. На Неве лед еще не встал, и через переправу в крепость солдаты добирались на баркасе с баграми в руках, отталкивая от бортов плывущие по реке льдины. Сановник переправился вместе с ними и прошел внутрь центрального равелина, где задержался недолго, а уже через час вышел оттуда в сопровождении коменданта Ивана Бердникова, поддерживавшего важную персону под ручку. На лицо арестанта была напялена черная маска с прорезями для глаз и рта. Шел он, осторожно делая каждый шаг, озираясь по сторонам, а один из сопровождающих время от времени что-то шептал ему на ухо. Узник от его слов вздрагивал, замедлял шаг, но его заставляли идти дальше. Выглядел он весьма зловеще, словно злой демон, явившийся на землю за чьей-то душой. Офицеры конвоя время от времени крестились, а солдатам и вовсе было приказано повернуться спиной к нему.
Тем же вечером объявили о сборе специальной команды из двух десятков человек сопровождать загадочного узника в столицу. Старшим назначили Василия Мировича, чему он нисколечко не удивился, достаточно знакомый с влиянием своих невидимых покровителей.
Выехали почему-то поздней ночью с факелами в руках, но потом взошла луна, и тусклый свет, исходящий от них, не понадобился. До петербургских предместий добрались по первым сумеркам и проехали к казармам какого-то полка, стоящего в пригороде. Там к занавешенной карете, где вместе с петербургским сановником и двумя офицерами охраны ехал виновник их спешной поездки, подошли четыре преображенца. Причем рядовой состав предварительно завели во внутренние помещения, оставив лишь офицеров. Открыли дверцу кареты, оттуда спустился доставленный узник, одетый в длинный тулуп, в меховой шапке на голове и все в той же маске на лице. Он взглянул по сторонам, причем преображенцы отдали ему честь, и все вместе проследовали в помещение гауптвахты.
Мирович во все глаза смотрел на поразившее его зрелище и гадал, кто бы это мог быть. Не успел он решить эту загадку, как услышал сзади себя вкрадчивый голос:
– Правильно думаете. Это тот самый арестант, о котором я просил вас доставить сведения. Теперь вы убедились в важности этой персоны?
– Вы уже и мысли мои знаете досконально? – повернулся к Кураеву Василий. – Даже спрашивать не стану, чем обязан и зачем вы здесь. Если завтра обнаружу вас спящим рядом в моей постели, тоже не удивлюсь.
– Приятно говорить с умным человеком. В очередной раз скажу: я не ошибся, выбрав вас из многих…
– А как же тогда Ушаков? Он тоже выбран вами за остроту ума или по другим качествам? – Василий не дал Кураеву развить мысль до конца и попытался взять инициативу в свои руки. Но это оказалось не так-то просто.
– И Аполлон Ушаков сближением со мной обязан исключительно вам. Ваша заслуга. Хотите верьте, хотите нет.
– Как это понимать? – удивился Мирович, не поверив.
– Он ваш товарищ по Шляхетскому корпусу. Вы ему легче доверитесь, нежели кому другому. А людей, которых следует привлечь к суду, можно найти сколько угодно. Согласны? Вижу, согласны и спорить не станете. Но не все они отвечают нашим интересам. Так что можете гордиться своим положением – команда подобрана под вас.
– И кто же еще в нее входит? Может, сообщите, коль она под меня подобрана.
– Всему свое время или, как любит повторять наш бывший противник, а теперь союзник король прусский: «Alles zu seiner Zeit»[14].
– Не знаю, как насчет этого союзничка. Думаю, недолго он у нас в друзьях проходит, а вот нам с вами давно пора объясниться и выяснить наши отношения. Те же французы хорошо заметили, что таскать каштаны из огня для постороннего – далеко не самое лучшее занятие. Что вы на это скажете? Даже хорошо, что вы объявились сами, а не подослали кого-нибудь и на этот раз. Не скрою, ждал нашей встречи. Очень хотелось бы услышать ваши объяснения.
– Я готов поговорить, – ответил Кураев. – Давайте пройдемся немного и выясним, как вы предлагаете, наши отношения.
Поскольку Мирович не высказал иного предложения, они неторопливо направились вдоль по глухой улочке, застроенной старыми покосившимися домами. Хозяева в них еще не проснулись, но то в одном, то в другом дворе раздавалось коровье мычание, где-то блеяли овцы, и кричали давно бодрствующие петухи. Весь этот тихий деревенский уголок, примыкавший к шумным столичным проспектам, выглядел умиротворенно и жил своей жизнью, словно в древнем мире.