– Значит, это была … – Василий не знал, что сказать в ответ. Его мысли то ли от выпитого, то ли от пережитого путались, и он не мог четко сформулировать вопрос. – А что стало с моими солдатами? Они не пострадали, надеюсь?
– Святая простота! Помните, откуда это? Поинтересуйтесь на досуге, не буду лишать вас удовольствия разобраться. Солдат, он на то и солдат, чтоб жертвовать собой во имя императрицы и отечества. Все они получили заслуженное наказание и будут сосланы в Сибирь навечно. Кстати, а вам не хочется побывать в Сибири? У меня скоро намечается туда поездка. Сибирский митрополит Павел отказывается прибыть в столицу, и меня командируют поторопить его, – с нехорошей усмешкой сообщил Кураев.
– Вы не сказали мне, где теперь царевич? – Василий наконец вспомнил, что он хотел спросить. – Опять в крепости? Или его перевезли в столицу?
– Хоть вам этого знать не положено, но открою государственную тайну. – Кураев понизил голос до полушепота. – Еще ранее он пожелал принять монашеский постриг и получил на то величайшее согласие. Но все тянул, не хотел расставаться с миром. Устроенная вами стрельба подтолкнула его к тому. И теперь он под другим именем находится в монастыре неподалеку от столицы. Мало ли что может случиться в наше неспокойное время, а вдруг он еще понадобится для какой-то цели? Но для всех – он умер. Как, впрочем, и вы. Избавлю вас от вопроса о том, каково ощущать себя мертвецом. Но, думается, ощущение не самое приятное. Ну, что, пора ехать? Нужно еще по дороге забрать ваших слуг. Как их там, совсем запамятовал…
– Сашка и Ульян, то есть Ульяна, – путаясь, подсказал ему Василий. – Вы очень любезны, никогда не забуду вам этого. Теперь последний вопрос. Можно? – спросил он заплетающимся языком.
– Валяйте. Я даже знаю, о чем вы хотите спросить: кого видели вы на койке в камере Иоанна Антоновича, показавшегося вам мертвым. Так?
– Да, вы совершенно правы… Именно это я и хотел узнать… А вы как догадались?
– Неважно, – отмахнулся Кураев. – То был убитый буйный арестант, что вырвался из своей темницы. Один из охранников проткнул его шпагой насквозь, иначе он мог наделать много шума, а это нам было совсем ни к чему. Когда вы бросились к воротам, то офицеры увели царевича в камеру убитого, связали и оставили там, а еще теплого буйного арестанта положили на его место. Вот вы и решили, что царевич мертв. Я ответил на все ваши вопросы?
– А если бы… – начал говорить Василий, но Кураев бесцеремонно перебил его:
– Никаких «если бы»! Поехали! – И он постучал в стенку кареты, подав вознице знак трогаться. Через неделю они прибыли в Полтаву, где и расстались, а Василия Яковлевича Немировича вместе с Сашкой и Ульяной арба, запряженная волами, повезла дальше. К вечеру он уже обнимал плачущую бабку Пелагею, жену Анну и сына Петеньку.
Перезимовав с грехом пополам в крестьянской мазанке с печкой, топившейся хворостом и соломой, с глинобитным полом и дырами в стенах, Василий загрустил. Однажды погожим весенним деньком, надев мундир и прицепив шпагу, он отправился в соседнее имение сечевой сотни хорунжего Кривоноса и там вел с ним долгую беседу о былых сражениях и неправде, пришедшей на землю русскую с воцарением новой императрицы.
С подачи Григория Теплова гетманство в Запорожской Сечи еще прошлой осенью упразднили, чем левобережные приднепровские казаки остались весьма недовольны. Хорунжий внимательно, не перебивая, слушал знающего человека, а на другой день призвал к себе еще с десяток недовольных казаков, и Василий Яковлевич вновь говорил, убеждал их отделиться от России-мачехи и объявить свою полную незалежность. Казачки его выслушали, обещали подумать, а на другой день за Василием приехали приставы и увезли его в Полтаву, где закрыли для разбирательства на полковой гауптвахте. Каким-то образом о деле бывшего подпоручика стало известно в Петербурге. Вскоре оттуда прислали бумагу с приказом освободить его и впредь установить постоянный пригляд и должную опеку со стороны властей.
Выйдя из каталажки, злой, но несломленный Василий заявил во всеуслышание, что все Мировичи и Немировичи есть порода непоборимая и в другой раз он им в руки живым ни за что не дастся. Вернувшись в свою хату, он вкопал вокруг нее толстенные стволы от поваленных бурей старых яблонь, а Сашке велел выкопать меж ними ров поглубже и заполнить его водой. Потом он заказал деревенскому кузнецу выковать для себя корону из старых обручей и уже впредь не снимал ее, выходя на улицу. Сам смастерил себе огромное кресло, чем-то похожее на трон, водрузил его под старой грушей и подремывал на нем после обеда, не обращая внимания на дразнящих его через ограду мальчишек.
Бабка Пелагея, одна лишь способная вразумлять упрямого внучка, на праздник Всемилостивого Спаса поутру отошла в мир иной, после чего Василий окончательно впал в прострацию и, едва пробудившись, приказывал Сашке строить роту и идти освобождать из плена законного наследника. Вскоре занятые повседневными делами соседи утратили интерес к полоумному подпоручику и не очень удивились, обнаружив хату, что он занимал, пустой, а жильцов ее исчезнувших неизвестно куда. О нем сколько-то времени посудачили, а потом и эти пересуды через месяц-другой прекратились. Одни решили, что его поместили в дом для умалишенных, но кто-то, побывавший однажды в столице, говорил, что встретил там бывшего соседа в генеральском мундире, разъезжающем в роскошной карете. Так или иначе, след «непоборимого» Мировича на том обрывается, как и его ровесника, Иоанна Антоновича, рожденного наследником Российского трона. История любит загадывать загадки, ответ на которые она по какой-то причине не спешит дать даже самому въедливому искателю. Значит, есть на то причина…
А Гаврила Андреевич Кураев, который наверняка был посвящен пусть не во все, но во многие тайны, у него на глазах произошедшие, продолжал служить все с тем же старанием, поскольку хорошо знал: скажи он лишнее слово – и оно может оказаться последним из произнесенных им слов. Его поездка в Тобольск для серьезной беседы с сибирским митрополитом Павлом долго откладывалась. Когда же он туда прибыл, то владыка отказал ему во встрече, и он какое-то время вынужден был пробыть в тихом и неспешном городке в ожидании и полной неопределенности. Пожив там месяц, он ни с чем вернулся обратно в столицу, о чем и доложил недовольному им начальству.
…Как-то к митрополиту после службы подошли, скорбно опустив глаза, два пожилых солдата из местного гарнизона и попросили исповедовать их. Хотя это и не дело митрополита принимать исповедь рядовых прихожан, есть на то приходские батюшки, но владыка Павел вдруг дал свое согласие. Их откровения в грехах были похожи, словно хлеба, вынутые из одной печи: оба участвовали в заговоре против царствующей императрицы, за что каждого по десять раз прогнали сквозь строй и отправили в Тобольск, где их приняли в местную караульную команду.
Владыка спросил их имена: «Фока» и «Федор» – назвались они. Он отпустил им грехи, после чего они попросили отслужить заупокойную службу по своему бывшему сослуживцу, недавно казненному рабу Божьему Василию. Владыка опять поинтересовался, не Мирович ли его прозвание? На что те дружно кивнули головами. Преосвященный Павел усмехнулся в седую бороду и ответил, не задумываясь: «Нет нужды, живой он покудова…»
Удивленные его ответом ветераны вышли на крыльцо храма и, переглянувшись, с удивлением пожали плечами. «Живой. Значит, живой…» – сказал один из них, и они направились к саням, где их поджидал нынешний начальник и бывший сослуживец Тахир. После Прусской кампании он в родные края так и не добрался. Получив повышение, обосновался в Тобольске, став начальником казачьей сотни, несшей в городе караульную службу. Здесь и застали его два бывших однополчанина и по его же рекомендации были зачислены под начало Тахира.
Спустившись по крутому откосу, они не спеша ехали на дальнюю улочку, где нашли себе пристанище. Неразлучные Фока и Федор жили в соседних домах у овдовевших солдаток, одну из которых звали Катериной, а вторую – Ириной. Те были донельзя рады привалившему им счастью, поскольку их короткий бабий век близился к закату. Появление взамен их убитых на войне мужей двух служивых мужиков, давших согласие в ближайшее время с ними обвенчаться, было для них долгожданной радостью и вновь вспыхнувшей надеждой на душевный покой. Теперь они уже вместе тащили с реки на санках бочки, полные пахнущей ивняком и хвойной смолой водой, а скакавшие мимо лихие наездники остерегались отпускать шуточки по их поводу.
Уже прошли рождественские праздники, когда с главной соборной звонницы ударил самый басовитый колокол. Вслед за ним перезвон подхватили все городские приходские колокола, и народ, застигнутый на полпути, поспешно поснимал шапки, начал широко и размашисто креститься, а некоторые и вовсе упали на колени, обратив взоры свои в сторону белевшего на горе храма Софии Премудрости Божьей.
«Владыка митрополит Павел от нас уезжает, потому и колокольным звоном прощаются с ним», – пояснил прочим один из всезнающих старцев и громко всхлипнул. Другие отнеслись к тому известию иначе. Может, кто и возрадовался отъезду властного владыки, не дававшего спуску ни простым прихожанам, ни самому губернатору, не исполнявшего указы самой императрицы, коль усматривал в них непочитание Матери-Церкви.
Но все знали: грядут новые времена и добрались они до сибирской земли. Теперь уже не будет за Уралом, на восточной украйне России, вольной жизни, как ранее, когда каждый был сам себе хозяин и все жили отрешенно от остального уклада, заведенного в России по европейскому образцу и обычаю. И лишь исконный русский звон колоколов, который никому не под силу изменить и переиначить, летел над землей, уплывал в поднебесье, где все будут равны и подсудны одному лишь Богу.