Но вот действие перешло в Византию. Написал я, что улицы Константинополя полны народа – и рука остановилась. Я вдруг понял, что ни черта не знаю о Византии. Я не представляю улиц Константинополя. Я не знаю, во что одеты ромеи. Не имею понятия о церемонии приёма послов в императорском дворце. А дома, храмы, постоялые дворы? Сады вокруг дворцов? Просто деревья, под которыми устроены торговые ряды? Ну и люди, их лица, говор, походка, жестикуляция, мимика… Я вдруг упёрся в глухую стену. Очевидно, генетическая память, окатившая меня запахами и красками степей, при начертании магического слова «Византия» не проснулась. По инерции я дописал последнюю битву антского князя Мезамира, окружил его врагами, убил – и засунул роман в папку. Я понял, что должен увидеть далёкие города. Должен пройти пыльными дорогами, обсаженными смоковницами. Должен услышать разноголосый говор восточных базаров. Должен омыться в чистых и грязных водах больших рек и малых. Должен обнять женщину, которую полюблю, и может быть, она не станется единственной.
Я пошёл смотреть, чтобы писать.
В повести, обретшей название «Под жёлтым одеялом», героини, похожей на Еву, не было.
После круиза на яхтах Ева, как и следовало ожидать, отдалилась. На картошке она больше не появилась. Ну и у меня соревнования, надо было сгонять два с половиной килограмма лишнего веса. Я подолгу потел на ковре, затем в парилке. Картошка кончилась, началась учебная рутина. Ева по-прежнему сидела с подругами на «галёрке», что-то втолковывала рассеянной Светлане, тревожно следящей за Володей, и сосредоточенной Нине, частенько жующей бутерброд.
Я, пользуясь положением, на лекции ходил по выбору. Преподаватели в большинстве своём мне не нравились. Раздражала школярская подача материала, ежедневные проверки, лекции с восьми пятнадцати. Как боцман чует бунт на корабле, так и преподаватели догадывались о моей гордыне. В другой ситуации это мне непременно зачлось бы, особенно пропуски занятий. Замдекана Емелин, недавний майор, травил прогульщиков, как умелый охотник зайцев. Они уж и сигали через окна, и под лестницами прятались, прикидывались больными и убогими, – Емелин их отлавливал и уводил на проработку в кабинет. Меня он пока не замечал. Наиболее ревнивые лекторы, завидев меня в аудитории, задумчиво кивали: вот ужо придёт сессия, там посчитаемся. Я примечал: чем лучше преподаватель, тем меньше его волнует посещаемость. А вот наставники по истории КПСС и марксистско-ленинской философии обижались не на шутку, предупреждали, что на экзаменах будут требовать конспект своих лекций.
Я надеялся на Семёныча. Авось и марксистско-ленинцев поборет.
Идея юмористического съезда в народе вызвала энтузиазм.
– Говорят, ты повесть написал? – подкатилась после занятий Ева. – А я там есть?
– Какая ж повесть без Евы? – хмыкнул я. – Первая печальная повесть на земле про Адама и Еву.
– Я не люблю печальные.
– Весёлые любишь?
– Конечно.
Меня удивляло в Еве стремление сразу и без обиняков высказать своё кредо. Любит девушка веселье, и точка.
– Сама-то в съезде участвуешь?
– Смотреть буду.
– И только? Светлана вон под гитару поёт.
– У Светланы голос.
– А у тебя?
– Ты не знаешь, что есть у меня? – разозлилась Ева. – Тоже мне, писатель.
– У моей девочки есть одна маленькая штучка?
– Болван!
Она покраснела, и я готов был упасть перед ней на колени. Но поздно. Длинные ноги уже мелькали далеко впереди.
– Поцапались?
Я увидел рядом с собой Крокодила. Всё-таки умеют они появляться. Никого ведь не было – и вдруг крокодил, неподвижный, но живой. В руках справочник по философии и ленинские работы.
– Где был?
– В библиотеке. Почему на редколлегию не приходишь? Хорошая газета получается.
– Со временем туго. Сам понимаешь, каждый день тренировки.
– А Ева? – моргнул он глазом.
– Ничего Ева, бегает.
– Ты знаешь, что её дядя декан истфака?
– Ну и что?
– Ничего. Вчера с ним познакомился. Новую квартиру недавно получил, четырёхкомнатную.
Я действительно не знал про дядю-декана. Но каковы крокодилы! Лежат, как брёвна, на берегу, не шевелятся, однако всё видят и всё слышат. Ленина изучают.
– На истфак переходишь?
– Зачем? – спрятал книги за спину Крокодил. – На съезде повестуху прочтёшь?
– Ленка отпечатает, может, прочту.
– Володя классное фото сделал. Мы с Евой спиной друг к другу, расходимся, как в море корабли. Говорит, на международную выставку послал. Это фото и Евин портрет.
– Давно вместе позируете?
– Давно, – осклабился Крокодил.
Я думал, Крокодил спит, а он, оказывается, ведёт активную дневную и ночную жизнь. С дядей-деканом познакомился. Сфотографировался с Евой. Ай да рептилия!
– Аппетит хороший?
– Чего? – захлопнул пасть Крокодил.
– Похудеешь с этой учёбой, из своей весовой категории вылетишь. Таким, как Ева, нужны упитанные крокодилы.
– Наберём! – заржал Крокодил. – Вес мы умеем набирать.
В последнее время я забросил не только учёбу, но и газету. Володя, Крокодил и я входим в редколлегию факультетской стенгазеты. Володя приносит фотографии, Крокодил пишет заголовки, я придумываю рубрики и редактирую хохмы, которые тащат в газету все подряд, от первокурсников до преподавателей. Съездовский номер, похоже, Володя целиком взвалил на свои плечи, Крокодил вон справочником по философии занялся.
А у меня повесть. «Нет повести печальнее на свете…» Еву съезд смеха почти не заинтересовал. Один раз, правда, заявилась в раздевалку возле спортзала, где мы ползали на карачках по ватманским листам с карандашами и кисточками, полюбовалась процессом.
– Не для меня это, – смерила она взглядом Светлану, держащую в руках банку с клеем. – Сегодня в Русском театре премьера.
Светлана виновато улыбнулась.
Я знал, что в театр Еву водят актёры. Ей нравится богема, но, конечно, не до такой степени, чтобы курить анашу или оставаться до утра в пьяной компании. Во всяком случае, поздним вечером Ева всегда дома. Я слышу её дыхание на том конце провода – и осторожно кладу трубку. Говорить с ней по телефону невозможно: резка, категорична, неуступчива. При разговоре глаза в глаза она мягче, с удовольствием выслушивает комплименты. А потом вдруг зевает, слегка прикрывая рот.
– Устала?
– Не обращай внимания, это я так.
И смеётся. По её карим глазам, искрящимся в хорошую погоду, я никогда не могу узнать, о чём Ева думает. На редкость скрытна.
– И злопамятна, – добавляет Ева. – Подумай, прежде чем связываться.
– Уже связался, – напускаю я на себя мрачность. – На вечер к физикам идёшь?
– Конечно. Могу и тебя взять.
Я дёргаю плечом. Среди физиков у меня много знакомых, одних борцов человек тридцать. Борьба на физфаке популярна, я же в некотором роде знаменитость, без пяти минут мастер спорта. Семёныч уверен, что уже в этом году я выполню мастерский норматив. Но появляться на физфаке с Евой мне не хочется.
– Тренировка, – говорю я.
– А если я скажу – немедленно брось свою борьбу? – в упор смотрит на меня Ева.
– Каприз? – уклоняюсь я от прямого ответа.
– Да, каприз. Бросишь?
– Нет, не брошу.
– Вот! – торжествует Ева. – Вот поэтому у нас ничего не получится.
– Получится, – притягиваю её к себе, зарываюсь лицом в густые волосы с горьковатым запахом духов.
Обниматься Ева любит. Выгибает спину, прижимается бёдрами, медленно проводит ногой по моей голени, вздрагивает. По-моему, ей всё равно, видит нас кто-нибудь или нет. Вообще-то, целуемся мы в тёмных углах, но иногда на Еву накатывает прямо на улице. Я делаю вид, что не замечаю завистливых взглядов парней.
Ева отрывается от меня, делает глубокий вдох, приходит в себя.
– Всё-таки ты ничего.
– Опять двадцать пять! – злюсь я. – С кем ты меня путаешь?
– Молчи, глупенький. Был бы ты лет на пять старше…
Я чувствую, что Ева права. Мне действительно не хватает веса, в прямом и переносном смысле. То, что мы с ней одного роста, не так страшно, как одинаковый возраст. В свои восемнадцать Ева давно женщина. А я ещё не мужчина. И не стремлюсь им быть. Всякому овощу свой черёд. Тренируюсь, глотаю книги, тоскую о море и незнакомых девушках, бредущих по его берегу. У Евы другие мысли. Темнее моих, глубже, ирреальнее. На занятиях она просто скучает. «Господи, что за чушь!» – оглядывается она в мою сторону. Я опускаю глаза. Чушь, конечно, но любопытная. Ева учится вместе с нами, но живёт и другой жизнью, отличной от нашей. Воистину, она уж давно изгнана из рая, пока мы, дети, голышом бродим на его задворках. Я не хочу сказать, что Ева спускается по кругам ада, но её падение уже было. Вот и глаза темны, далеки мысли, улыбка на губах искусительная, заимствованная у змея. Наверняка я ошибаюсь в этих своих параллелях, но превосходство Евы ощущаю. И мечусь в предположениях. Я пытаюсь постичь знание, пришедшее к Еве вместе с соком райского яблока, поднесённого змеем. Адам вроде тоже отгрыз от плодов, отведанных Евой, но первой прозрела она, жена человеческая из ребра его. Ева прозрела, я ещё блуждаю в потёмках. Кто он, этот змей, явившийся перед женой? Ева знает, я нет.
На соревнованиях Центрального совета общества «Буревестник» я травмировал связки левой стопы, и было это в финальной схватке. Опять второе место. Получая серебряный жетон, я едва сдерживался, чтоб не закричать от боли.
– Надрыв связок, – сказал врач, едва глянув на опухшую ногу. – Не смертельно, но будет беспокоить долго.
Теперь днями я валялся в кровати, читая и кое-что записывая. Сачков в общаге было больше, чем я предполагал. Они тихо просачивались в комнату, показывая бутылки с вином или карты. Я отказывался.
Пятикурсник Бойко присаживался на кровать, чтоб побеседовать.
– Читаешь?
– Читаю.
– Не пьёшь?
– Не пью.
– Я вот до пятого курса доучился и ни разу не получал стипендию, – доверительно наклонялся он ко мне.