Чувство, только что вывернувшее меня наизнанку, нельзя было обозначить словом «хорошо». Я отвечал, как того хотелось Еве. Но сама она?..
Ева, приведя в порядок юбку, свободно лежала на кровати, кажется, улыбалась.
– Иди ко мне, холодно… Да надень штаны.
Постучали в дверь, но не условным стуком, обычным.
– Не открывай, обойдутся.
– Конечно.
Дрожь в теле не проходила.
– Холодное вино.
– Что? – не поняла Ева.
– Озноб от вина.
– Да нет, ничего, – Ева сняла с бедра мою руку. – Говори что-нибудь, не молчи.
Но у меня не было слов, ушли.
– Понравился съезд? – выдавил я.
– Володя молодец, из него режиссёр получится. А твоя повесть детская.
Я растерялся.
– Почему детская?
– Ребёнок.
Это уже выходило за рамки игры.
– А почему ж… сюда пришла?
– Дурачок, – сверкнули белки глаз Евы.
Я попытался отодвинуться, но она не дала, крепко обняв меня.
– Повесть написал, вина сегодня выпил – и всё такой же маленький.
Ева дразнила, я обижался. Действительно, дурак. Стало как-то легче.
– Завтра встретимся?
– Может быть, – улыбнулась Ева. – Санечка, ты, главное, не напрягайся. И не таскайся за мной хвостиком. Дышать ртом вредно.
Это я знал, спортсмен всё ж.
Тепло Евиного тела убаюкивало, усыпляло. Я трогал тяжёлые волосы, прикасался губами к затылку, невольно стараясь дышать носом. Ева потягивалась, как котёнок под поглаживающей рукой. Коридор постепенно наполнялся голосами, топотом, взрывами смеха. Но возле нашей двери было тихо. Виталик молодец.
– В какую сторону у вас туалет? – высвободилась из моих рук Ева.
– Ваш направо.
– Без меня сможешь прибраться? – покосилась она через плечо. – Посмотри, на что кровать похожа.
– Здесь все кровати такие.
– Ну да?! – остановилась Ева. – А с виду простые ребята.
– Дурное дело нехитрое.
– Надо же, заговорил! Подними с пола дублёнку.
Я и не заметил, какой у нас роскошный ковёр на полу. Прямо с кровати босыми ногами в пушистый мех – замечательно.
Ева ушла. Я включил свет, поправил покрывало и подушку, убрал со стола пустую бутылку, стаканы. Как будто ничего и не было.
У выхода мы столкнулись со смехосъездовской командой, прорывавшейся в общагу. Промозглым ноябрьским вечером, да ещё с дождичком, похожим на снег, по улицам много не нагуляешь. Поневоле поскачешь к друзьям в общагу. Толпа, осаждающая врата, нас не заметила. Мне пришло в голову, что варта, то есть стража, этимологически восходит именно к вратам. Молодцы, стоящие с бердышами у врат, и есть варта. Во всяком случае, наша бабка на них походила, но один в поле не воин. Оттёрли в угол – и рванули с гоготом по коридору. Крокодил, проплывший мимо, усиленно работая хвостом и конечностями, даже не моргнул глазом. Крупный крокодил, породистый, от морды до кончика хвоста метр девяносто пять. Ева, остановившись, прищёлкнула ему вслед языком.
– Нравятся крокодилы?
– Ничего.
По дороге к Евиному дому мы молчали. Она небрежно держала меня под руку, закрывалась воротником дублёнки от ветра, отворачивалась. Я смотрел прямо перед собой. То, что сегодня случилось, казалось, должно было в корне изменить наши отношения. Но я чувствовал, что всё осталось по-прежнему. Идущая рядом Ева была, как и раньше, недоступна.
– Иди, – толкнула она меня в грудь у подъезда.
И я, выдерживающий на соревнованиях бодания здоровенных бугаёв, под её рукой шатнулся.
– До завтра?
– Может, справку из поликлиники возьму, – зевнула Ева. – Пока.
Справку она действительно взяла, поскольку не показывалась на факультете больше недели. Но тосковать мне было некогда – опять, чёрт побери, знаменитость. Съезд смеха имел, как говорится, большую прессу, меня стали узнавать не только студенты. Завкафедрой иностранных языков Броневский, только-только вернувшийся из командировки в Штаты, подозвал меня к себе, когда я зашёл в деканат с очередным письмом об освобождении от занятий:
– Это вы повесть написали?
– Написал.
– А это что? – кивнул он на письмо.
– Отзывают на сборы, – объяснил я. – Соревнования.
– Вы ещё и спортсмен?! – уехали куда-то на лысину брови. – А как ваш английский?
– Сдаю, – пожал я плечами.
– Вторая группа второго курса? – проявил странную для профессора осведомлённость Броневский. – Со следующего семестра занятия у вас буду вести я. И вот это мне, – он брезгливо покосился на письмо, – лучше не показывать. Уяснили?
– Так точно! – щёлкнул я каблуками.
– Юморист… – пожевал губами седой, моложавый, в костюме от кого-то там профессор. – У меня вы будете заниматься по новейшей структуралистской системе, и она требует обязательного посещения.
Чутьё мне подсказало, что я серьёзно влип. Но студент тем и хорош, что в упор не видит грядущих неприятностей. Ему б только день продержаться.
Настоящим героем съезда был, конечно, Володя, но ему определённо нравилась роль серого кардинала.
– Это ещё цветочки, – потирал он руки, – у меня такие работы для фотовыставки – ахнут.
– Евин портрет?
– Обнажённая натура, – шептал, оглядываясь по сторонам, Володя, – у нас это называется актом.
– А кто на снимках? – как бы нехотя интересовался я.
– Работы литовцев. Такого здесь ещё не видели.
Литовцы – это прекрасно. Не ездила же она к ним позировать. Хотя… На октябрьские праздники Ева и Нина развлекались именно в Вильнюсе.
– Крокодил что-то говорил про Евин портрет.
– Тоже будет, но лучшие работы – литовцев. Натура!
Неожиданно меня и Володю вызвали в комитет комсомола. Секретарь Баркевич сидел за столом, мы стояли.
– Что это за съезд вы провели? – отодвинул от себя папку с бумагами вожак. – Что это, понимаешь, за игры?
Я посмотрел на Володю. Он молчал, поглаживая сумку с фотоаппаратами.
– Просто название такое, – сказал я. – Вечер юмора.
– Юмора… – по-генсековски подвигал тонкими бровками Баркевич. – Не показали нам ничего, не посоветовались, устроили сборище с вином. Пили вино?
– Было, – вздохнул я.
– А что это организатор отмалчивается? Ведь это вы всё придумали, Малько?
Володя неопределённо пожал крутыми плечами.
– Значит, так, – постучал по столу ручкой Баркевич. – Для начала выводим обоих на месяц из редколлегии газеты. И больше чтоб никаких съездов, сессия на носу. Понятно?
– Понятно, – некстати хихикнул Володя.
– А что мы такого сделали? – не выдержал я.
Володя сильно пихнул меня сумкой.
Плавающий взгляд секретаря на секунду остановился на мне:
– С вами у нас будет отдельный разговор. Идите.
Володя почти выволок меня в коридор.
– Пусти! – рвался я в кабинет. – Чего мы такого…
– Сдурел? – прижимал меня к подоконнику Володя. – Молчи, и всё будет нормально. Ну, не любят они чужих съездов, а ты молчи. Надо соглашаться со всем, что говорит начальник.
– А что он сказал?
– Что съезды на факультете отменяются. Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Не лезь в бутылку. Съезд мы провели? Провели. Наша победа, понял?
– А пошли вы все.
Я вырвался и побежал к гардеробу.
«Ева!..» – вздрогнул я, разглядев развевающиеся волосы идущей впереди девушки. Нет, не Ева. Она и волосы теперь заплетает в тугую косу, и шаг у неё летящий, длинный, гораздо шире, чем у семенящей передо мной девицы. Ева занимала меня больше всех комсомольских вожаков с Володиными актами в придачу. Кстати, осмелится он теперь выставить свою натуру? Володю не поймёшь. Говорит одно, делает другое, а думает, возможно, третье. Точь-в-точь Ева. Сейчас она меня избегает, в этом нет сомнений. Но ведь и у меня есть гордость. Она что, держит меня за половичок, о который иногда можно вытереть ноги? Даже такие ноги, как Евины, меня в этом качестве не устраивали.
Ну да кривая куда-нибудь вывезет. Я всё чаще вспоминал юг. Горы в голубой дымке. Пирамидальные тополя, запорошённые пылью. Бело-розовые цветы олеандров на набережных. Приторный запах магнолии, нависающей над кофейней. Сладко-горячий кофе в маленьких чашках. Губы Тани, отдающие «Изабеллой», которую в Хадыженске называют армянским виноградом. Тоска по пляжной истоме, по стеклянному хрусту отрываемых от камней водорослей, по вечерним винопитиям у Кучинских в Белореченске, где к красному вину подавали вяленое мясо, напрочь лишала сил.
Голос Евы глухо звучал в трубке:
– Нет, сегодня нет настроения. Метель.
Голос пропадал вовсе.
Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлёпались о ковёр тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семёныча. И слёз там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй, не заплачь.
Я отрабатываю приёмы. Семёныч машет рукой:
– Ни хрена из тебя не получится.
– Стараюсь, Семёныч.
– Кой чёрт стараться, ежли дыхалка слабая.
– Раз здоровый, значит, дурной, Семёныч.
– Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.
Семёныч скажет, как гвоздь вобьёт.
Сдать бы скорей сессию – и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или ещё дальше.
6
Сессию я сдал.
Поначалу, вообще-то, экзамены не заладились, но я давно примечал: то, что у меня туго страгивается с места, заканчивается, как правило, хорошо. Первым экзаменом была история КПСС, а наш Журковский однажды засёк меня на лекции с книжкой, не имеющей отношения к предмету. С той поры, вбегая в аудиторию, Дмитрий Петрович находил глазами меня и указывал перстом на ближайший к нему стол. Очевидно, ему казалось, что перед ликом преподавателя я мог полнее насладиться результатами того или иного съезда. Мне так не казалось, и я совсем перестал ходить на его лекции.
– Явились?! – искренне удивился он, увидев меня на экзамене. – Ну-ну, посмотрим, что вы за гусь.
Во второй раз Дмитрий Петрович уже побеседовал со мной о жизни, а в третьем заходе выставил «хор.».