– Да, – кивнул Саня, – швейную машинку прислал. Мама боится идти за ней на почту.
– Не надо бояться, – сказала Татьяна, Николаевной её не звали даже мы, – очень хорошая вещь.
– А сколько платить за неё? – недоверчиво спросил Саня.
– Это же подарок! – засмеялась Таня. – Пусть берёт паспорт и получает.
– Ладно, я ей передам, – сказал Саня.
За машинкой его мама так и не пошла. Пожив сначала в Польше, затем под немцами, а теперь при Советах, она боялась не только милиции, но и почты. Тем более её муж только недавно вернулся из тюрьмы, отсидев пять лет за растрату.
Так вот, Анна Петровна учительницей английского языка стала только потому, что была женой военного. Впрочем, и наш классный, Владимир Иванович, в учителя химии попал из подводной лодки. Но здесь всё-таки была прямая связь. На лодке Владимир Иванович служил старшиной, раздавая экипажу во время «тревоги» комплекты химзащиты, и когда его комиссовали по состоянию здоровья, он стал заниматься химией дальше. Мы нашего классного любили, помогали ему решать задачи и ставить опыты. Особенно ему не давалась валентность, и тот же Саня, учившийся заочно в физико-математической школе при МГУ, потратил немало времени, объясняя Владимиру Ивановичу суть этого явления.
В университете «хорошо» по английскому языку я получил только потому, что моим преподавателем был Бронислав Викторович, заведующий кафедрой иностранных языков, с которым у нас в конце концов установилось взаимопонимание.
– Он же борец! – сказал коллегам Бронислав Викторович на экзамене. – Как по-английски «вольная борьба»?
– Рестлинг, – отчеканил я.
– Вот видите, – удовлетворённо откинулся на спинку стула экзаменатор. – Он и другие слова знает. Впрочем, слова при изучении языков не имеют значения.
И он прочитал экзаменационной комиссии небольшую лекцию о структуралистическом методе обучения иностранному языку. Изучая язык по этому методу, студент зубрил не слова, а языковые структуры. Это был очень продуктивный метод. С его помощью я забыл даже те три десятка слов, которые выучил в школе. Зато теперь в анкетах в графе «знание иностранных языков» наряду с белорусским и польским я мог смело упоминать английский. Как и немецкий, поскольку слова «хенде хох», «хальт», «шнель», «аусвайс», «цурюк» и «шнапс» для любого из моих ровесников были родными.
Итак, о шнапсе. Не скажу, что в университете я совсем ничего не пил. Иногда приходилось. Пробовал и «Биле мицне», которое мы называли биомицином, и портвейн «Три семерки», и «Столовое», и водку. Однажды глотнул стакан «Солнцедара». Одни говорили, что «Солнцедар» – это краска для заборов, в которую добавили спирт. Другие считали его клопомором, по недосмотру разлитым в винные бутылки. Не знаю. Ваня Гаркуша, например, пил его с удовольствием. Но Иван за раз и килограмм сала съедал. Он приехал учиться из самой глубинки Полесья, и «Солнцедар», вероятно, мало отличался от тамошней самогонки. Возможно, он был даже вкуснее. Кстати, пиво тогда студенты не пили, оно считалось плебейским напитком и годилось лишь для опохмелки. У меня похмелья никогда не бывало. К тому же, мне не нравился вкус пива, что бочкового, что бутылочного. В то время я ещё любил сладенькое, хотя никому в этом не признавался. Мужественность студенту могла придать только водка, и я иногда глотал её с подчёркнутой лихостью. Естественно, происходило это лишь в обществе прекрасных дам.
Но все наши студенческие пирушки-посиделки настоящим застольем назвать было нельзя. Конечно, изредка попадал я в солидные компании, особенно когда началось время свадеб на четвёртом-пятом курсах, но и там всё происходило в суете и спешке. До дегустации ли напитков, когда выходит замуж девушка, которая тебе нравится?
Во время учёбы мне нравились многие, но той единственной, без которой жизнь не имеет смысла, пока не было. Шумели свадьбы, симпатичные девушки одна за другой медленно уходили в быт. Они растворялись за горизонтом, как корабли в морской дымке. Но меня это занимало не больше очередного экзамена. Бывали, конечно, исключения, вот как с английским языком, когда я до последнего не знал, что мне поставит Бронислав Викторович, однако и это проходило. Девчат на филологическом факультете было так много, что мысль об одиночестве даже не успевала зародиться в моей голове.
Зиночка, моя однокурсница, однажды рассказала мне душераздирающую историю из своего детства. Начались каникулы, в общежитии не было ни души, мы лежали в кровати, одурев от поцелуев, и вот-вот должен был наступить тот самый миг, о котором догадывался не только я, но и Зиночка.
– Подожди, – перехватила она мою руку, – ты можешь меня выслушать?
– Конечно, – сказал я.
– Это случилось на даче. Я полезла на забор и…
– Свалилась, – ужаснулся я.
– Хуже, – всхлипнула она. – Там были заострённые колышки, и я… Ну, ты понимаешь. Меня папа возил в больницу.
– Бедненькая…
– Да! – чуть не зарыдала Зиночка.
Я снова попытался расстегнуть хитрую застёжку на бюстгальтере, и она снова не поддалась.
– Ты понял, что это была за травма?
Зиночка завела руки за спину и легко освободилась от этого абсолютно ненужного предмета гардероба.
«Надо потом посмотреть, как он расстёгивается, – подумал я. – Или у них у всех разные застёжки?»
– И что, прямо этим самым местом напоролась? – Я попытался поцелуями осушить заплаканные глаза Зиночки. – И ты уже никогда не сможешь заниматься этим?
– Можно попробовать, – неуверенно сказала Зиночка, – но очень осторожно.
История Зиночки так сильно подействовала на меня, что всё дальнейшее произошло очень быстро.
– Ты меня любишь? – спросила Зиночка, одеваясь.
– Конечно, – сказала я.
– Завтра придёшь к нам? Папа хочет с тобой познакомиться.
– У меня тренировка.
– А вечером?
– И вечером тренировка.
Папа Зиночки был не то министр, не то генерал, и я не представлял, о чём мы с ним будем говорить. Конечно, Зиночка была очень хороша, но разве это решало дело?
Мы допили шампанское, которое принесла Зиночка, и я пошёл её провожать.
– Когда встретимся? – спросила она, садясь в такси.
– Я позвоню, – сказал я.
В принципе я понимал, что женитьба на Зиночке была бы выгодной партией. Места в аспирантуру на кафедре советской литературы, на которой я защищал диплом, возникали крайне редко, о чём меня предупредила заведующая кафедрой Любовь Ивановна.
– Мы вас возьмём соискателем, – сказала она. – Будете приезжать из деревни и сдавать кандидатский минимум. Главное, у вас будет время написать диссертацию.
На распределении я шёл вторым или третьим, но Любовь Ивановна не сомневалась, что я поеду в деревню. Так и случилось. Я получил направление в Логойский район Минской области. На Зиночку пришёл вызов из Института этнографии Академии наук, и я могу поклясться, что значения слова «этнография» Зиночка не знала. Но что положено Юпитеру, то не положено быку. Я уехал учительствовать в Логойский район, не догадываясь, что делаю широкий шаг к праздничному столу.
Крайск
– Физруком пойдёшь? – спросил заведующий отделом образования, мельком глянув на мои документы.
– Конечно, – сказал я.
– Тебе там и язык с литературой дадут, но надо закрыть ставку физрука, – вздохнул заведующий. – Мужиков не хватает.
О том, что мужиков не хватает, я знал давно. Их катастрофически не хватало на филфаке, который я закончил. Недоставало их на танцплощадках в домах отдыха и на турбазах. Мало было и в школах. Половина моих однокурсников, например, школе предпочли армию, куда отправились служить после университета командирами взводов.
Я поехал в деревню Крайск за Плещеницами. «В мире есть три столицы: Минск, Логойск и Плещеницы», – говорили в этих местах. Крайск располагался в двадцати километрах от местечка Плещеницы, почти столица. О многом говорило и название деревни.
Крайск стоял на старом Долгиновском шляху, который вёл из Минска в Витебск. Вымощенная булыжником дорога, старые тополя по её сторонам, изредка липовые аллеи, ведущие в бывшие панские усадьбы. Чаще всего в этих усадьбах сейчас размещались школы. Поля, перелески, за Крайском уже глухие леса.
В трёх километрах от Крайска до войны проходила граница с Польшей, и это до сих пор отражалось на местных людях. В «польских» деревнях с учителем здоровался каждый встречный, в «советских» тебя не замечал никто.
На постой меня определили к бабе Зосе, хата которой стояла в пятидесяти метрах от школы.
– Я только хлопцев беру, – сказала она мне.
– Почему?
– Хлопцы идут гулять на сторону, а девки к себе ведут. Ты надолго сюда?
– Не знаю, – пожал я плечами.
Долго быть здесь я не собирался. Я не представлял себе жизни без библиотечного зала, без запахов кофейни, без гулкой пустоты спортзала, без освещённых улиц ночного города, без Зиночки, наконец.
– Коли женишься, так и останешься, – сказала баба Зося. – Садись есть.
На столе стояла большая сковорода, в которой плавали в жиру толсто нарезанные куски сала и штук пять оранжевых глаз яиц.
«Сытно», – подумал я, вооружаясь вилкой.
– Выпей, – поставила передо мной литровую кружку хозяйка.
– Что это? – покосился я на кружку, догадываясь, впрочем, о её содержимом.
– Гоню понемногу, – сказала баба Зося. – Для себя, никому не продаю.
Как позже выяснилось, баба Зося гнала самогон исключительно на продажу. Раз в месяц к ней заходил участковый и забирал свою долю – четыре бутылки напитка. Приходил он, когда меня не было дома, но пару раз мы всё же столкнулись.
– Не обижает? – кивнул он на бабу Зосю.
– Да нет, – сказал я.
– Кормит хорошо?
– Как на убой.
– А поит?
С этим было сложнее. Самогон бабы Зоси так шибал в нос, что я мог сделать из кружки глоток, от силы два.
– Потом допьёшь, – убирала кружку в шкафчик баба Зося после обеда. – У меня никто так мало не пил.
Я отмалчивался.