– Выходишь вечером на набережную – а там девочки! – закатывал он глаза. – И каждая готова на всё.
– Так уж на всё? – сомневался я.
– Клянусь! – бил себя в грудь Володя. – Приезжай, сам увидишь.
– С девушкой?
– В Тулу со своим самоваром? – таращил глаза Володя. – Правильно говорят: если дурак – это надолго.
И тем не менее в Сухуми я поехал со Светой. Всё-таки я не доверял южанам.
Кроме того, я знал, что осенью уйду из института. Визит в наш кабинет директора института со свитой был отнюдь не случайным. Баба Люба слов на ветер не бросала.
Баба Люба была пенсионерка, которую Николай Васильевич взял по договору расписывать карточки. Она работала в институте ещё во времена Якуба Коласа, и ей очень не нравилась обстановка в секторе.
– Вместо того, чтобы работать, – доносился из коридора её громкий голос, – смеются и прогуливают! А после работы пьют!
Девицы не обращали на неё внимания, и это приводило бабу Любу в бешенство.
– Я найду на вас управу! – стучала она палкой в пол. – Вы у меня плакать будете, а не смеяться! В партком напишу!..
– Подумаешь, баба Люба! – морщила нос Света. – Видали мы её в белых тапочках.
Девицам легкомысленность написана на роду. Я же понимал, что добром это не кончится. И поездка в Сухуми была для меня прощальной гастролью. Гульну напоследок – и в свободное плаванье. Не пропаду.
Володя снял для нас со Светой комнату в квартире, где жила семья из Тбилиси: муж, жена, девушка на выданье и толстый мальчик двенадцати лет. В принципе они нам не мешали. Днём мы лежали на пляже, вечером гуляли по набережной, и с соседями сталкивались лишь утром. Правда, время от времени я замечал лёгкое колыханье занавесок на нашей двери, но тут ничего не поделаешь – в двенадцать лет все мальчики любопытны, не говоря уж о грузинских.
– Подсматривает! – возмущалась Света.
– Не ночью же, – успокаивал я её.
– Всё равно! Я ничего не имею против лобио, которое они варят на кухне с утра до вечера, но когда за тобой следят… Иди и скажи!
– Сходи сама.
Полчаса мы не разговаривали.
– Странный народ, – не выдерживала Света. – Почему он меня боится?
– Кто?
– Муж. Бежит из кухни, как подстреленный.
– Робкий.
– А пацана прямо убила бы! Отчего он такой толстый?
Этого я не знал.
– Одна Ия у них нормальная. Собирается на журналистику поступать. Недавно с папой в Польшу за джинсами ездила.
– Хорошая девочка.
Ия действительно была хороша. Высокая, с тонкими чертами лица, на котором сверкали чёрные глазищи, и вполне развитой грудью она была для меня олицетворением тех самых царственных грузинок, из-за которых теряли голову Грибоедов и многие другие. Света и Ия сразу нашли общий язык, подолгу торчали на лоджии, рассматривая прохожих, там же они примеряли вещи друг дружки. Вскоре грузинское семейство отбыло в Тбилиси, и мы вздохнули с облегчением – всё же не очень приятно, когда тебя рассматривают из-за занавески. Наш отдых заканчивался. Но неожиданно перед самым нашим отъездом в доме появился Чабуки, хозяин квартиры. Он не должен был в это время приезжать, но вот приехал. Чабуки жил в Тбилиси, а за его сухумской квартирой присматривала мать, знавшая на русском всего несколько слов: «гистроном», «сир» и «килбаса». Но мы с ней друг друга понимали неплохо.
Чабуки сразу потащил меня на кухню.
– Выпьем? – сказал он, показывая на пятилитровую бутыль с прозрачной жидкостью.
– Чача? – догадался я.
– Семьдесят градусов, – ласково погладил бутыль хозяин.
– У нас в шесть утра самолёт, – вздохнул я, – в половине пятого вставать.
– Встанешь, – пообещал хозяин. – Сам подниму.
Это был сильный аргумент. К тому же Чабуки привёз из Тбилиси особую закуску – свиной желудок, набитый печёнкой, лёгкими, почками и сердцем. Это было бы похоже на наш сальтисон, если бы не стручки жгучего перца в начинке. От перца перехватывало дыхание, и восстановить его можно было лишь чачей.
Света несколько раз заглянула в кухню, не скрывая презрения к нам и нашей трапезе. Особенно ей не нравилась бутыль с чачей. Но бутыль была настолько велика, что убывание чачи происходило почти незаметно.
– Жалко, что женщинам нельзя пить чачу, – сказал Чабуки, когда Света в очередной раз заглянула в кухню.
– Нельзя, – согласился я, хотя мать хозяина, жившая неподалёку и раз в день проведывавшая нас – как бы чего не спёрли, – охотно выпивала со мной по стаканчику этого напитка. Больше того, она искренне удивлялась, что я удовлетворяюсь одним стаканчиком – второй и третий она выпивала в одиночестве, что, согласитесь, не совсем вязалось с образом грузинской матроны.
– Я ложусь спать! – угрожающе заявила Света, в последний раз появившись на кухне в коротком халатике. – И тебе советую. Уже два часа ночи.
– Сейчас лягу, – сказал я.
– Он сейчас ляжет, – подтвердил Чабуки и окинул Свету взглядом, от которого я почти протрезвел.
«Могла бы что-нибудь поскромнее надеть, – подумал я. – Ишь, оголилась».
У Светы были красивые ноги, но сейчас мне это не понравилось.
Я отверг приготовленный тост «за пенькных пань» и выпил за здоровье Чабуки. В ответ он провозгласил тост за меня. Я не возражал.
– За Грузию пить будем? – спросил Чабуки.
– Конечно. И за Белоруссию тоже.
– За Абхазию пить не будем, – сказал Чабуки, когда мы отдышались.
– Отчего же?! – возмутился я. – За Абхазию обязательно выпьем.
Чабуки немного поупрямился, но потом всё же отпил полстаканчика. Я настоял, чтобы он допил стаканчик до дна.
– Тогда выпьем за твою девушку, – мрачно сказал Чабуки.
– Хорошо, – коварно согласился я. – Но и за твою жену тоже.
– За жену не надо! – встал из-за стола гороподобный Чабуки. – Это не её дело.
– Не её, но мы выпьем! – Я тоже поднялся.
– Ты можешь пить, а я не буду, – отвернулся и стал смотреть в чёрное окно Чабуки.
Один пить я, конечно, не мог.
– Ладно, давай выпьем за сухумскую ночь, – предложил я компромисс. – Нежную, как чужая жена.
– Это другое дело!
Мы торжественно выпили и расцеловались. Я мельком взглянул на часы – и похолодел. Маленькая стрелка почти уткнулась в цифру пять.
– Чабуки, я опоздал на самолёт! – сказал я.
– Ты никуда не опоздал! – тоже посмотрел на часы Чабуки. – Сейчас сядем в машину и поедем.
Надо сказать, в половине пятого мы со Светой планировали сесть на проходящий автобус, следовавший в аэропорт. Но этот автобус был уже далеко.
– Какая машина, – вздохнул я. – Пьяные.
– Кто пьяный, я пьяный?! – воскликнул Чабуки и пренебрежительно кивнул на бутыль. – Даже половину не выпили.
Я внимательно посмотрел на бутыль. Нет, наполовину она всё же была пуста.
– А милиция? – выдвинул я последний аргумент.
– У нас чужая милиция не бывает! – сказал Чабуки и махнул рукой, выметая этот жалкий аргумент за открытую балконную дверь.
– Тогда поехали.
Мы с грохотом спустились по лестнице, сели в машину и выкатили на шоссе. Шёл сильный дождь, но он нам не мешал. Чабуки затянул грузинскую песню. У меня от грузинского пения и у трезвого наворачивались слёзы. Я оглянулся, чтобы выразить Свете своё восхищение песней – и снова похолодел. На заднем сиденье никого не было.
– Чабуки! – закричал я. – Я забыл дома свою девушку!
– Девушку? – перестал петь Чабуки. – Разве у тебя была девушка?
– Она спит в твоей квартире!
– В моей квартире?! – ещё сильнее удивился Чабуки. – Поехали назад!
Не снижая скорости, он развернулся на мокром шоссе – машина не перевернулась, – и мы помчались в обратную сторону. Я боялся смотреть на часы. «Хорошенькое дело, – думал я, – мотаться туда-сюда под ливнем. Но и ты могла бы не спать, когда люди пьют».
Света стояла у подъезда с двумя огромными чемоданами. Её лицо было мокрым, и трудно было понять, от чего оно мокрое – от слёз или от дождя. Ни слова не говоря, я схватил чемоданы и швырнул их в багажник. Чабуки воззрился на Свету, словно увидел её впервые в жизни, и предупредительно распахнул переднюю дверь. Светлана обошла его и села сзади.
– Молодец! – сказал Чабуки. – Совсем как моя жена.
Мы понеслись по шоссе, с рёвом рассекая потоки воды, рушившиеся с небес. Чабуки часто оглядывался на Свету, и машина петляла по шоссе, как пьяный заяц – такое сравнение мне пришло в голову. Хорошо, других машин в этот час на дороге не было.
– Жена? – подмигнул мне Чабуки после очередного виража.
– В некотором роде, – дипломатично ответил я.
– Молодец! – Чабуки ещё раз оглянулся, и вираж машины непостижимым образом совпал с поворотом дороги. – Слушай, приезжай на следующий год. Я деньги возьму, ты девушку – отдохнём?!
– Жену в Тбилиси оставишь? – уточнил я.
– Зачем жена? – поскучнел Чабуки. – У неё дом, дети, на рынок ходить надо. В Москве все девушки такие красивые, как твоя?
– Не в Москве, а в Минске, – поправил я его.
Оглядываться Чабуки очень мешал живот, в который упиралась баранка машины, но, чувствовалось, на подобные мелочи он привык не обращать внимания.
Конечно, мне было приятно, что Чабуки оценил мою девушку, но зловещая тишина, царившая сзади и изредка прерываемая презрительным фырканьем, эту приятность рассеивала. К тому же я не забывал о количестве выпитого мной и Чабуки.
Я подумал, что время вылета нашего самолёта выбрано не случайно. Оно было последней каплей в переполненной чаше издевательств над простыми отдыхающими.
– Додумались – в шесть утра самолёт! – повернулся я к Свете.
– Молчи, пьяница! – был мне ответ.
«Да, все мужики сволочи, – каялся я про себя, – но и все бабы дуры».
Мы подъехали к аэропорту. Не теряя времени на прощание с Чабуки, я схватил чемоданы и побежал к стойке регистрации. Возле неё никого не было, лишь одна девушка в форме заполняла какие-то бумаги.
– Посадка на минский рейс закончилась? – спросил я, тяжело дыша.
– Закончилась, – сказала девушка, не поднимая головы.