Из Симферополя до Коктебеля я добрался на автобусе. Я знал, что Катька с Ленкой снимали комнату на территории Дома творчества. Сам Дом найти было легко, сложнее обстояло с комнатами.
Девушек я нашёл на пляже.
– Приехал? – обрадовалась Катька. – Пойдём, покажу твою комнату.
Комнаты оказались сарайчиками, ютившимися на задворках парка, в котором располагался Дом творчества. Хорошо хоть, что мы все оказались в одном сарае. Катька не была похожа на домовитую хозяйку. Скорее, на птичку, порхавшую по веткам. Дохнёт холодный ветер – унесётся в жаркие страны, в воздухе останется лишь отголосок трели.
За неделю отдыха девушки обзавелись знакомствами. Во-первых, они носили из столовой еду для Анастасии Цветаевой, сестры знаменитой поэтессы, а во-вторых, коротали время в компании электрика Володи.
– Такой умный! – округлила глаза Ленка.
– Диссидент? – догадался я.
– Не то, что некоторые, – сказала Катька.
– Куды уж нам со свиным-то рылом, – согласил-ся я. – Небось, стихи читает?
– Читает! – с вызовом посмотрела на меня Катька.
– А по воскресеньям нам тётка песни под гитару поёт, – примирительно сказала Ленка.
– Собственного сочинения?
– Конечно! – хором пропели девицы.
И я, вздохнув, ринулся в богемную жизнь Коктебеля, по-иному здесь жить было нельзя.
Электрик Володя был настоящий диссидент – лысый, в очках, говорил о Солженицыне и Даниэле.
– Физик? – спросил я, принимая от него стакан портвейна.
– Как догадался?
– Так ведь электрик.
– Ну да… – неопределённо сказал Володя. – Стало быть, вы все из Минска?
– Вроде того.
– Известный город…
– Город-герой, – сделал я большой глоток из стакана.
– Михоэлса у вас убили, – в упор посмотрел на меня Володя.
– Кого-кого?.. – поперхнулся я.
– Руководителя еврейского театра. Ночью грузовик сбил. И вы знаете, что это был за грузовик.
– Во времена репрессий? Тогда многих сбивали.
– Но это в Минске произошло, – стоял на своём Володя.
– Чудовищное злодеяние, – вынужден был я согласиться, – но мы к нему отношения не имеем.
– Имеем! – вмешалась вдруг Катька. – Я всего лишь ассистент режиссёра, а ты целый редактор.
– Старший редактор, – поправил я её. – Ты бы не лезла не в своё дело.
– Это наше дело! – вступилась за подругу Ленка. – Не такие уж мы дуры.
– Не такие, конечно, – сказал я, – но дуры. В Минске уже давно всё по-другому.
– То же самое! – загорячилась Катька. – Прежде чем на работу устроишься, тысячу анкет заполнишь. Живём, как под лупой. Ты даже свои анекдоты рассказываешь с оглядкой.
– Рассказываю, кому хочу, – пробормотал я.
Как это часто бывает с дурами, Катька попала в точку. Не так давно я влип в историю именно с анекдотом. Со Светой из Академии наук мы уже не ездили отдыхать в Сухуми, но отношения всё же поддерживали. Перезванивались, встречались раз в месяц, а то и реже, и было ясно, что тонкая нитка, связывавшая нас, вот-вот оборвётся.
Я позвонил Свете и рассказал анекдот про ботинки Брежнева. На Красной площади встретились Леонид Ильич и Арвид Янович Пельше. «Леонид Ильич, у вас на ногах один ботинок чёрный, а второй коричневый», – сказал Арвид Янович. «Но что же делать? – почмокал губами Леонид Ильич. – Дома у меня тоже остались один ботинок чёрный, второй коричневый».
Я свои анекдоты даже по телефону рассказывал с выражением: понижал голос, чмокал, хмурил бровки, в общем, изо всех сил корчил из себя генсека. Света немного посмеялась и перевела разговор на свою сестру. Та познакомилась с молодым человеком, но пожениться они не могут.
– Это почему же? – спросил я.
– Его посылают на работу за границу.
– Ну и что?
– Так он же оттуда.
– Шпион? – наконец догадался я. – Повезло девушке. Где она его нашла?
– Новый год в одной компании встречали. Теперь лежит и плачет.
– А он?
– Переживает. Хорошо, в нашей семье репрессированных нет. Но тоже проверяют.
Я чуть было не посоветовал, чтобы сестра брала пример со Светы. Её ведь тоже не берут замуж, но она не плачет.
– Давай встретимся и обсудим всё подробнее, – предложил я.
– Я себя неважно чувствую. Позвони в следующую субботу.
Но в субботу звонить не пришлось, потому что до этого позвонили мне.
– Надо встретиться, – сказал Вася, мой студенческий товарищ. – И срочно!
– Сколько брать бутылок? – весело спросил я.
– Боюсь, двумя ты не отделаешься, – понизил он голос. – Не телефонный разговор.
Я не обратил на его слова внимания, но дело действительно оказалось серьёзным. У Васи в органах работал друг, и на днях в разговоре он упомянул мою фамилию.
– Мою?
У меня в животе появился неприятный холодок.
– Твою, – кивнул Вася. – Говорит, попал парень. У них на прослушке стояла квартира, и тут ты со своим анекдотом.
– Каким анекдотом?.. – упавшим голосом спросил я.
– Про Брежнева. Говорит, хорошо рассказывал, они все смеялись. А потом составили рапорт. Сейчас Коля с этим рапортом придёт сюда, так что беги в магазин еще за литром. Но четырёх бутылок может и не хватить.
Я слетал в ближайший гастроном за водкой.
Николай оказался интеллигентным парнем с внимательным взглядом. Мы все учились в одном университете. Коля после физфака пошел на службу в органы. Меня он знал по выступлениям на ковре.
– Классно ты нашего Соколова в финале положил! – сказал он. – Помнишь?
Я не помнил, но кивнул.
– Так он же мастер спорта, – сказал Вася. – Как дела на службе?
– Нормально, – пожал плечами Николай. – Платят хорошо, но скучно. Иногда вот анекдоты послушаем. Правда, их редко по телефону рассказывают.
– Тем более редакторы телевидения, – засмеялся Вася. – Что с ним теперь будет?
– Ничего, – посмотрел на меня Николай. – Разопьём две бутылки сейчас, две я отнесу ребятам – и порвём рапорт к чёртовой матери. Зачем человеку жизнь портить?
Я понял, что впервые в жизни прошёл по лезвию ножа. Это было отвратительное чувство. Оказывается, хуже всего ощущать себя должником.
– Может, ещё литр купить? – спросил я.
– Достаточно, – покачал головой Коля, – нам на работе много пить нельзя.
– А фольклористам можно, – с удовлетворением сказал Вася. – Платят мало, зато пей, сколько влезет. Хорошо жить в такой деревне, как Минск. В Москве ты бы Колю никогда не нашёл, загремел бы в лагеря.
– Сейчас за политику почти не сажают, – возразил Николай.
Мне показалось, что он слегка сожалеет об этом. Что ж, профессия накладывает свой отпечаток даже на интеллигентных людей.
…Но сейчас, в комнатёнке электрика Володи, уже я чувствовал себя сотрудником органов.
– Мне как-то не довелось познакомиться с делом Михоэлса, – посмотрел я на Катьку с Ленкой, – но многих тогда сажали по делу. Неужто вы думаете, что врагов народа не было вовсе?
– Не было, – сказала Катька.
– Может, один Троцкий, – согласилась с ней Ленка.
– А Каменев с Зиновьевым? – повернулся я к Володе.
Тот усмехнулся.
– Михоэлса мы тебе никогда не простим! – с пафосом сказала Катька.
Она насупилась, но, не выдержав, расхохоталась.
– Пойду я от вас к белорусским писателям, – встал я с кровати, на которой сидел рядом с Катькой; Ленка с трудом удерживалась на колченогой табуретке, Володя располагался у её ног. – Уж эти не выдадут. Во всяком случае, с Троцким приставать не будут.
– Иди-иди, – бросила мне в спину Катька, – скоро сам превратишься в классика, и мы тебя станем презирать.
Крыть было нечем, я ушёл в темноту.
Своих старших товарищей по цеху, Миколу Петровича и Ничипора Макаровича, я встретил на набережной.
– А ты здесь откуда? – удивился Микола Петрович.
– Отдыхаю дикарём.
С Миколой Петровичем я работал в Институте языкознания. Он был заведующим сектором лексикологии, и хотя мы с ним по работе пересекались крайне редко, обо мне он все же знал. А про Ничипора Макаровича на телевидении я снял юбилейную передачу, и он несколько раз приглашал к себе в гости, но я так и не выбрался.
– Приходи, когда жара спадёт, – сказал Ничипор Макарович. – Очень уж тут солнце лютое.
Я подумал, что в начале сентября в Коктебеле отнюдь не жарко, это вам не Кавказское побережье, но спорить с дедами не стал.
Перед тем как отправиться к классикам, я зашёл в магазин и после недолгого раздумья купил две бутылки водки. «Одну выпьем сразу, – размышлял я, – вторая останется про запас. Всё-таки они уже в возрасте, могут и не потянуть».
Однако я плохо знал классиков отечественной литературы.
Под недавно засоленную ставридку мы легко выпили сначала бутылку хозяев, затем мою. Деды жаловались на неважное самочувствие, обилие жирной еды в столовой и завистников, оставшихся в Минске.
– Опять премию не дали! – отставил стакан Ничипор Макарович. – У Ивана уже три Государственных, а нам шиш.
– Дадут, – утешил я его, – никуда не денутся. Но кто вас заставляет в жару ехать в Коктебель? Сидели бы на даче, комаров кормили.
– Пойдём, покажу, – поднялся со стула Ничипор Макарович.
В ванной я увидел два ведра, в которых под гнётом из булыжников мокла только что засоленная ставридка.
– На что ловите? – с завистью спросил я.
– На самодур! – рассмеялся дед. – За этим и едем сюда. Нанимаем киномеханика, и он раненько утром увозит нас на лодке в море. Рыба такая дура – на пустые крючки берёт!
– Море, – согласился я, – на реке она даже червяком брезгает. За это надо выпить!
Я достал из сумки запасную бутылку.
– Молодец! – крякнул Ничипор Макарович. – Добрый писатель будет. А, Микола?
Микола Петрович веско кивнул крупной головой.
«Это мы под рыбку три бутылки уговорили, – думал я. – А сколько же уйдёт под сало с бульбой?»
– До бесконечности! – стукнул пустым стаканом о стол дед Ничипор. – А, Микола?
Дед Микола выцедил из своего стакана остатки, выдохнул, вытер под глазом набежавшую слезу.