«Мистика, – подумал я. – Мустамяэ – очень нехорошее место».
Мы сели в машину. Я вдруг обнаружил, что Тойво с нами нет.
– Где Тойво? – повернулся я к Гале.
– Вы вместе впереди меня шли.
– Найдется, – сказал водитель. – Он часто пропадает. Главное, камера на месте.
– Погоди, – остановил я его. – Как это – пропадает?
– Бесследно, – объяснил водитель. – Час будем искать – не найдём. А завтра в девять утра он на работе. Уже несколько раз пропадал.
– Будешь пить как он, – сказала Галя, – тоже пропадёшь. И не найдёшься.
Но я на её слова не обратил внимания. Меня занимал феномен Тойво. Пропадающий человек – редкое явление. И загадочное. Такой человек похож на блуждающую звезду. Сегодня ты её видишь, завтра нет, но она есть. Значит – мы не исчезаем навсегда…
– Так мы едем? – перебила ход моих мыслей Галя. – Завтра, между прочим, у нас утренний рейс.
– Куда девать камеру? – спросил я.
– Отвезу на студию, – сказал водитель.
– Ну что ж, трогай, – вздохнул я. – Жалко, с Тойво не попрощались. Хороший мужик.
– Как нам получить отснятый материал? – спросила, глядя в окно, Галя. – Через две недели эфир.
– Тебе же сказали – завтра в девять утра он найдётся. Позвонишь и договоришься.
Огни Таллина уплывали в темноту. Как и Тойво, город пропадал в ночи. Он тоже был блуждающей звездой.
Ганцевичи
Командировка в родные Ганцевичи пришлась как нельзя более кстати. От работы на телевидении я уже устал. Дело не только в бесконечных командировках. Я не выдерживал сумасшедшего ритма, когда утром летучка, на которой ты обозреваешь передачи за неделю, днём съёмка, вечером монтаж. В перерывах ты должен встретиться с Катькой или Светкой и пропустить по рюмке с парой-тройкой друзей.
При этом я ещё успевал писать прозу, что приводило в полное недоумение не только коллег по цеху, но и подруг.
– Я в журнале твою повесть видела, – сказала Катька. – Говорят, неплохая.
– Пусть говорят, – отмахнулся я.
– А почему ты обо мне не пишешь?
– О тебе? – посмотрел я на неё, прищурив один глаз. – Действительно, хорошие ноги, грудь… Глаза чуть косоваты, но они придают тебе особый шарм. Вполне можно написать.
– Убью, – уставилась в меня своими египетскими зенками Катька. – Ты просто скотина.
– А я и не спорю, – согласился я. – Но проматывать гонорар станем вместе.
– Где?
– Можем на юг смотаться. Или в Москву.
– В Москву я езжу без тебя, – заносчиво вздёрнула подбородок Катька. – Знаешь, сколько у меня там родни?
– А вот во мне ни капли русской крови, сплошь белорусская.
– Оно и видно.
На своей родине я не был с десяти лет. Родители увезли меня сначала в Речицу на Днепре, потом в Новогрудок, воспетый Мицкевичем. Но мои Ганцевичи мне снились регулярно. Я бродил по страшному Томашевскому лесу, в котором однажды чуть не заблудился. Со старшими ребятами я пошёл на лыжах в лес кататься с горы. Возвращались мы уже вечером. Стремительно темнело. Ребята убежали вперёд, и я вдруг оказался один в полной темноте. В кронах сосен шумел ветер, за каждым кустом клацал зубами волк. Я не мог зареветь, потому что в этом случае волки выскочили бы из-за кустов и разорвали меня на клочки. К счастью, я не сбился с лыжни, вышел на приречный луг, за которым мерцали слабые огоньки посёлка.
А в речке Цна с Мишкой и Ванькой мы поймали свою первую щуку. Ловили мы дырявой корзиной. Двое держали её, третий топтал, гоня к нам мальков. Но из-под одного из кустов вместо малька в корзину влетела щука. Она едва не пробила днище головой, я ушёл под воду, но корзину из рук не выпустил. Мы с Мишкой выволокли её на берег, и там щука от души врезала мне хвостом по щеке. Это была моя первая пощёчина. В дальнейшем я не раз получал их, и в основном от красивых девушек, но та была самая сладкая.
Там же, на речке Цна, я провалился в горящий торф. Торфяники у нас горели каждое лето, и запах горящего торфа потом преследовал меня в Минске, Кишинёве, Ташкенте и даже зимнем Таллине. Мы, в общем, умели определять места, где горит торф. Земля там курилась синим дымком и была похожа на затвердевшую кору, присыпанную по краям белым пеплом. Однако в тот раз я не заметил ни дымок, ни саму прогарину. Стёжка провалилась прямо подо мной, взметнулся столб искр, тело пронзила дикая боль. В посёлок я уже поскакал на одной ноге, вторая превратилась, как мне представлялось, в головешку. Я боялся на неё даже взглянуть.
Подвывая, я доковылял до крайней хаты, и там меня углядела бабка, ковырявшаяся в огороде.
– Ходи, ходи сюда! – позвала она меня. – Я как раз бульбу поросятам сварила, сейчас тебя вылечу.
Она быстро потолкла толкачом в большом чугуне мелкую картошку, обложила этим месивом обожжённую ногу и обвязала чистой тряпкой. Через день я уже скакал на двух ногах.
Всё это мне время от времени снилось, и я понимал, что от Ганцевич мне не уйти, не улететь, не уплыть.
«Сниму передачу о Ганцевичах – и уйду работать в журнал, – думал я. – Это будет хорошая точка в моей телевизионной карьере».
В журнал меня и в самом деле позвали. Мы сидели в кафе «Ромашка», и после третьего «казачка» – водки пополам с апельсиновым соком – Алесь вдруг хлопнул себя по лбу:
– Чуть не забыл! Главный предлагает тебе идти к нам в отдел очерка и публицистики. Дед уходит на пенсию.
Алесь работал в том самом журнале, в котором я печатал свои повести и рассказы.
– Я подумаю, – сказал я.
– Ты думай, да не задумывайся, – погрозил мне пальцем Алесь. – На это место знаешь сколько желающих?
– А сколько времени можно думать?
– От силы месяц.
Это меня устраивало. За месяц можно горы свернуть. Об этом я и сказал, отправляясь к стойке за очередным «казачком».
– Где вы научились так говорить? – спросила девушка, стоящая в очереди передо мной. – Я давно к вам прислушиваюсь.
С Алесем мы говорили по-белорусски, и вопрос был для меня привычным.
– Я в Ганцевичах родился, – сказал я.
– Я тоже из деревни, – вздохнула девушка, – но так, как вы, не умею.
На белорусском в Минске почти никто не говорил. Впрочем, не говорили на нём и сто лет назад, и двести. Может быть, белорусская речь была в ходу во времена битвы на Немиге, описанной в «Слове о полку Игореве», но кто об этом может сказать?
Я же всё понял ещё в Ганцевичах, где говорили на настоящем белорусском языке. Его категорически не воспринимала Катька, но мне в ней нравилось и это.
Уже в университете я выучил литературную версию белорусского языка, на ней стал говорить и писать, привлекая, кстати говоря, пристальное внимание окружающих.
– Садитесь за наш столик, – предложил я девушке. – У Алеся, правда, с русским языком совсем беда, получаются одни «гразные рюки».
– Ничего, – засмеялась девушка. – Меня Людой зовут, а подругу Таней.
Они оказались славными девушками, Люда с Таней. Крепко сбитые, с пшеничными волосами и мутно-голубыми, как у котят, глазами, они смеялись каждому слову Алеся. Но это и не удивительно. Один белорусский поэт дал Алесю меткую характеристику: «С дымящимся наперевес». Девушки очень хорошо чувствовали эту устремлённость. Обучать их белорусскому языку было одно удовольствие.
– Хорошие жёны кому-то достанутся, – сказал я, когда мы с ними распрощались.
– Не, – покачал головой Алесь. – Став женой, белоруска моментально превращается в стерву. Хватает в руки сковородник и вперёд.
– А из кого хорошие жены получаются?
– Может, из евреек? – задумался Алесь. – Или грузинок.
– Они в замужестве быстро толстеют.
– Верно. Лучше оставаться холостым.
У самого Алеся жена была белорусской красавицей редкой доброты. Но, как говорят, «что имеем, не храним, потерявши, плачем». Впрочем, я жениться пока не собирался и подобные разговоры вёл из чисто академического интереса.
Что же касается Ганцевич, то я был уверен, что сниму о родине хорошую передачу. Редактором районной газеты там работал друг моего отца Федор Васильевич. Он не только знал каждую собаку в районе, но и прекрасно говорил на русском и белорусском языках. Это был готовый ведущий телепередачи.
Я быстро набросал сценарный план передачи и позвонил Фёдору Васильевичу.
– Конечно, приезжай, – сказал он, – но ведущим ищи кого-нибудь другого.
– Почему?
– Это ж телевизор! А вдруг собьюсь?
– Не собьётесь, – успокоил я его, – а собьетесь – подправим. Кроме того, вы на факультете журналистики лекции читаете.
– Это не считается. У меня в газете работы по горло. Вдобавок ко всему, я член бюро райкома.
– Вот вы мне и организуете интервью с первым секретарём. Короче, со съемочной группой я приезжаю через неделю.
– Как через неделю?! У меня…
Но я уже положил трубку.
У Фёдора Васильевича, как я знал, было четыре дочки, и одна из них мне ровесница. Это, конечно, существенно осложняло мою поездку. Но чему быть, того не миновать. Я договорился с главным редактором, чтобы режиссёром передачи назначили Галю. С паршивой овцы хоть шерсти клок, рассуждал я, а вдруг поможет от дочки отбиться?
В Ганцевичах я учился с первого по четвёртый класс, и честное слово – самые красивые девочки остались там. Дана, Валя, Тереза, Таня… Я вспоминал их с чувством горькой утраты. Любая из них могла осчастливить меня, но в те Ганцевичи никому из нас уже не вернуться.
Как я и предполагал, работу съёмочной группы Фёдор Васильевич организовал отменно. Куда бы мы ни приехали, нас уже ждали. Колхоз? Вот этот самый лучший. Ветераны войны и труда? Собрались в клубе и ждут. Природа? Сначала едем на Выгоновское озеро, затем в дубраву под Люсино, оттуда на хутор с пасекой.
Хутора, кстати, нам попадались часто. Я и не знал, что их так много на моей родине.
– А тебе разве батька не рассказывал, как мы здесь последнюю банду сожгли? – спросил Фёдор Васильевич, когда мы проезжали мимо одного из заброшенных хуторов.
Рассказывал. В милицию как-то пришёл дед и пожаловался, что бульбаши забрали у него поросёнка.