– Где они прячутся? – спросил начальник.
– Да на соседнем хуторе! – махнул рукой дед.
По тревоге были подняты милиция с активистами, из соседнего гарнизона вызвали войска. Хутор окружили и предложили бандитам сдаться. Те стали отстреливаться.
– Тогда один из эмгэбистов подполз по соткам с бульбой к хате и поджёг из ракетницы солому на стрехе, – разлил по стаканам остатки водки отец. – Один бульбаш выскочил в окно – и в лес. А он, гад, спрятался за дерево и сидит. «Трус! – кричу я ему. – Пристрелю, собака!»
– Кто спрятался? – спросил я.
– Начальник милиции.
– Ушёл бандит?
– Не, из пулемёта срезали.
Во всей этой истории больше других отца занимал трус-начальник. Он ухаживал в то время за паспортисткой Лидой, моей будущей мамой. Как я теперь понимаю, трусливость начальника и помогла отцу отбить у него маму.
– А ты кем тогда работал?
– Бухгалтером райпотребсоюза.
– Почему же на хуторе с милицией оказался?
– Туда всех активистов согнали. Наган выдали. Жалко, что не пристрелил этого гада. Сидит за деревом и боится высунуть нос!..
Судя по фотографиям, моя мама была красавицей, и милиционер с бухгалтером вполне могли из-за неё подраться. А то и вызвать друг друга на дуэль. Отец, правда, предпочитал расправиться с трусом по-простому.
– Не удалось? – спросил я.
– Что?
– Пристрелить.
– Его через месяц в другой район перевели, – пренебрежительно махнул рукой отец. – Слабак. Ну, давай…
Он залпом выпил водку. Я свой стакан одолел в два приёма.
– А ты забыл, как он возле колодца тебе глаз подбил? – спросила из другой комнаты мама.
Отец не расслышал.
Так вот, когда батька работал бухгалтером райпотребсоюза, начальником там был Фёдор Васильевич.
– Ну что, узнаёшь родину? – повернулся он на переднем сиденье машины ко мне.
– Нет.
Я действительно ничего здесь не узнавал. Речка Цна превратилась в канаву с мутной водой. Перелесок, который мы проскочили за пять минут, оказался Томашевским лесом. От хуторов остались лишь одичавшие яблони, склонившиеся над кучкой камней. Когда-то они были печью.
– Песок вместо болота, – посмотрел Фёдор Васильевич в окошко «козла». – Неизвестно, что хуже.
Песок, конечно, был хуже. Пряный запах цветущих шишек рогоза выйдет из меня с последним дыханием. А самая милая моему сердцу картина – бочажина тёмной воды, окружённая стеной аира. Посередине широкие листья кувшинок с белыми и жёлтыми цветами. Под ними стоит крупный линь или карась, о чём говорит струйка мелких пузырьков воздуха, поднимающаяся со дна…
– Ну и почему ты не поехала с председателем на базу отдыха? – спросил я Галю.
– Отстань, – дёрнула она плечом.
Председатель лучшего в районе колхоза, молодой мужчина с крепким пузцом, поглядывал на столичную режиссёршу, как кот на сало. Интересно, что он в ней нашел? Ганцевичские дивчины несравненно лучше, что секретарь в правлении колхоза, что счетовод. О продавщице в сельском магазине я и не говорю – груди, как гарбузы.
Председатель и впрямь пытался умыкнуть Галю на лесное озеро. Он уже повёл её к «Ниве», но Фёдор Васильевич повёл в его сторону очами – и тот сник, споткнулся о кочку, которую в другое время перепрыгнул бы, не заметив.
– Ты директора нашего рыбхоза знаешь? – спросил меня Фёдор Васильевич.
– Нет.
– Крупнейшее хозяйство в республике. Заедем?
– Как скажете.
Дорога пошла вдоль огромных прудов, над которыми с криками кружили чайки. Кочками посреди воды торчали цапли. Одна за другой нам навстречу проехали две «Волги» с минскими номерами.
– Не забывает начальство? – кивнул я на машину с занавесками на окнах.
– Хуже браконьеров, – вздохнул Фёдор Васильевич. – Со всей Беларуси едут.
Директор рыбхоза, конечно, уже ждал нас.
– Ну что, Микола, узнаёшь крестника? – весело поздоровался с ним Федор Васильевич.
– Я его только в пелёнках видел, – развёл тот руками.
– Твой крёстный, – подтолкнул меня к директору Фёдор Васильевич. – Мы за тебя тогда по выговору получили.
– Какому выговору? – я с трудом понимал, о чём идёт речь.
– Партийному. Тогда с этим было строго, из партии могли выгнать. А мы посадили Лиду и тебя в грузовик, отвезли в Денисковичи и окрестили. Хороший был поп, а, Микола?
– Отец Серафим, – кивнул директор. – Лет пять, как похоронили. А я так и не знаю, кто нас тогда выдал.
– Кто-кто… – запыхтел Фёдор Васильевич, – дед Пихто. Не на острове живём. Да и батюшка должен был сообщить куда следует. Главное, что дитя выросло, человеком стало.
Они смотрели на меня, как на икону. Мне стало неловко.
– Как батька? – спросил директор.
– Стакан ещё примет, – сказал я.
– Мы тоже уже много не можем, – засмеялся Фёдор Васильевич. – Вишь, как развернулся Микола Петрович? Тоннами рыбу отгружает.
– Пойдём, я тебе наших производителей покажу, – подвёл меня к маленькому пруду крёстный.
В мутной воде у берега грузно ворочались два огромных карпа.
– Как поросята, – удовлетворённо сказал директор, – килограмм по пятнадцать каждый. Уже отметали икру.
– Хорошее хозяйство, – огляделся я по сторонам. – Цаплям с чайками тоже на жизнь хватает.
– Да я бы их всех перестрелял, – нахмурился крёстный. – Знаешь, сколько они мальков сжирают?
Я усмехнулся. Сплошные стрелки живут в Ганцевичах. Отец начальника милиции хотел пристрелить. Крёстный – цаплю. А как Фёдор Васильевич?
– Я не охотник, – закряхтел тот, – даже свинью заколоть не могу, не то что… Если всё здесь закончили, надо ехать. Нас уже на поляне ждут.
Мы ещё не закончили. Галя с упоением гоняла оператора Володю, заставляя снимать всё новые и новые планы. Она была бы очень хорошим надсмотрщиком на плантации рабовладельца. Впрочем, она и режиссёр хороший, Володя уже был весь в мыле.
– У меня заместителем один парень работает, – доверительно взял меня под руку Фёдор Васильевич. – Хороший поэт. Если б не пил, цены б ему не было…
– А кто здесь не пьет? – засмеялся я. – Одна Галя.
– Да не, ты не понимаешь. Его надо во как держать!
Фёдор Васильевич сжал пальцы и сунул мне под нос здоровенный кулак.
– Ну и держите, – отвёл я этот кулак в сторону.
– Дак он в столицу хочет! Как напьётся, так и пишет заявление по собственному желанию.
Я понял, что и в ганцевичской жизни не всё так просто. С поэтом ясно, они рождаются, как известно, в провинции, а умирают в Москве. Но и Фёдор Васильевич с его волосатым кулаком хорош. Нормальные замы, конечно, на дороге не валяются. А что поэт пьёт… В нашей стране не пьёт только тот, кому не дают.
– Так что ты имей в виду, – отпустил мою руку Фёдор Васильевич.
– Конечно, – сказал я.
– Вечером жду у себя дома.
Он со значением посмотрел мне в глаза.
– Вы же говорили – на поляну…
– После поляны. И чтоб никаких отговорок!
Я повесил голову. Здесь мне и Галя не поможет. Если Фёдор Васильевич решил – выпьет обязательно. Интересно, дочек он мне представит на выбор или подсунет какую-то одну?
– Отсняли! – подошла к нам раскрасневшаяся Галя. – А мне здесь понравилось.
– На базе отдыха лучше, – сказал я.
Галя испепелила меня взглядом, но не нашлась, что сказать.
– По машинам! – скомандовал Фёдор Васильевич.
Я смотрел на ровные поля, засеянные рожью, овсом и гречихой, на речушку, блеснувшую под солнцем, на заброшенный хутор посреди поля – и не узнавал свою родину. Точнее, я не знал её. Кто жил в этой хате под высокой грушей? И почему она теперь пустует? На груше буслянка – гнездо аиста. Она тоже пуста. Вернутся ли в хату люди, а в гнездо аисты?
– Раньше их много было, – сказал я.
– Кого? – покосился на меня Фёдор Васильевич.
– Аистов.
– Так ведь кругом химия! – подался он всем телом ко мне. – Лягушки, и те подохли.
– А хутора?
– Этих в колхозы согнали. Раньше за клюквой на болото ходили, а теперь, пожалуйста, – по американской технологии выращиваем.
– Какая лучше: болотная или американская?
– Не знаю.
Дрожали в зыбком мареве кусты на лугу, дремал, раскинув толстые ветви, одинокий дуб, пронеслась над озерными камышами стайка уток. Чуть-чуть припахивало гарью. Родина…
Машина подъехала к опушке леса и остановилась. Нас, конечно, здесь уже ждали.
– Сперва с хозяином поздоровайся, – подсказывал вполголоса Фёдор Васильевич, – вон стоит, при галстуке. Потом с остальными… Смотри ты, начальник гарнизона приехал!
«А этому что тут надо?» – хотел спросить я, но Фёдор Васильевич уже подталкивал меня в спину.
Мы обменялись дежурными фразами с районным начальством. Первый секретарь как бы невзначай взглянул на часы.
– Сюда! – побежал впереди Фёдор Васильевич. – Тут у нас полянка…
Я обогнул кусты – и остановился в ошеломлении.
Передо мной расстилалось застолье. Точнее, столов здесь не было вовсе. На густой мураве были раскинуты десятка полтора скатертей. На них ровными рядами стояли вёдра с клубникой. Рядом пускали в глаза зайчики трёхлитровые банки с земляникой. В больших мисках дымилась только что отваренная картошка. На трёх блюдах лежали, зажав в зубах по морковке, жареные поросята. Казалось, они обожрались и уснули посреди всей этой роскоши. Бесчисленные тарелки были наполнены с горкой котлетами, голубцами, колдунами, курами, утками, карасями, карпами. Прямо в сковородах вспучивалась кровянка – свежая свиная кровь, зажаренная с гречкой. На деревянных разделочных досках лежали толстые бруски паляндвицы – закопчённой в можжевеловом дыму свиной вырезки, и круги домашней, у нас говорили – «пальцем пханой» – колбасы. Где-то в глубине я разглядел тарелочку со своим любимым сальтисоном – свином желудке, набитом печёнкой, лёгкими и почками… Литровые бутылки с самогоном среди этого великолепия практически не были заметны. О магазинной водке я и не говорю, этикетку «Старки» я увидел по чистой случайности.
– Драники, где драники?!.. – запаниковал вдруг Фёдор Васильевич.