– Несу! – выскочил из кустов человек с большой миской картофельных оладий.
Вот теперь застолье можно было начинать – и оно грянуло.
– Первый секретарь, второй секретарь, третий… – шептал мне на ухо Фёдор Васильевич, представляя мне людей, с которыми я чокался. – Председатель райисполкома, директор техникума, крёстный…
С крёстным я попытался обняться, но Фёдор Васильевич придержал меня за плечо.
– Потом, – дышал он в ухо, – сначала с полковником. У нас тут ракеты под землёй стоят!
– С полковником не хочу, – заупрямился я. – А у крёстного дочка есть?
– Два сына.
– Жалко. Хороший мужик.
– На дочке крёстного жениться нельзя, – твёрдо сказал Фёдор Васильевич. – Вон ведро черники принесли. Не хочешь?
– Я черникой в детстве объелся. Чуть живот заболит – пихают в рот сушёную чернику. Помогало.
– А зайчатинки? Хлопцы, подайте гостю лосиного мяса!
«Господи, чего тут только нет, – думал я. – В Минске у людей холодильники тоже не пустуют, но разве сравнишь стол в ресторане с этой поляной?»
Ко мне подошёл парень с цигаркой в руке.
– С-слушай, – сказал он, – я тоже поэт. Местечка в Минске для меня не найдётся?
Я понял, что это заместитель Федора Васильевича.
– В Минске что хочешь найдётся, – пожал я плечами. – Но стихов я не пишу.
– Да ну?! – изумился поэт.
– Не мешай, – встал между мной и заместителем Фёдор Васильевич. – Пропадёшь ты в городе, Виктор, даже и не думай туда ехать.
– А вдруг не пропаду? – набычился тот.
– Пропадёшь. Сопьёшься, как цуцик.
– Все они сопьются, – встряла Галя, и сделала она это как всегда невпопад.
– А ты откуда взялась? – повернулся я к ней.
– Я все это время рядом стояла, – хмыкнула она.
– Это кто? – спросил Фёдор Васильевич.
– Режиссёр, – объяснил я. – Без них в командировку не пускают.
– А кто из вас главный?
– Я! – хором сказали мы с Галей.
Фёдор Васильевич посмотрел на неёе, потом на меня и вдруг зычно крикнул:
– Почему мёд не несут?
– Несём! – донеслось из кустов.
Послышался треск сучьев, и показались два мужика с ульем в руках. Судя по их виду, улей был тяжёлый, они едва дотащили его до нас.
– Сейчас попробуем прямо из улья, – приосанился Фёдор Васильевич. – Петро, доставай.
Один из мужиков наклонился над ульем и вытащил из него рамку с сотами. Капли мёда стекали с неё и тяжело падали на землю.
– А где пчёлы? – строго спросила Галя.
– На лугу, – показал рукой Петро. – Мёд для нас собирают.
Все засмеялись.
Галя с сомнением посмотрела на луг, на улей, на Петра с Фёдором Васильевичем, вздохнула и сняла с носа очки. Я вдруг увидел, что без очков она очень даже ничего.
– Фёдор Васильевич, куда девался председатель колхоза-передовика? – поинтересовался я. – Его нам не хватает.
– Там, – неопределённо кивнул Фёдор Васильевич. – Вам, молодым, только бы шутки шутить.
– А мы серьёзно, – обнял я Галю за талию.
– С другими обнимайся, – решительно отвела она мою руку. – Я мёда хочу!
Петро не менее решительно разрезал ножом соты пополам, потом ещё раз пополам, и ещё. Все стали брать осколки сотов, заполненные мёдом, и поедать их.
Я мед не ел. Я думал о том, что лучшего застолья мне в жизни уже не видать. В какие бы города и страны я ни попал, не будет там этих скатертей на траве, вёдер с ягодами, поросят с морковкой в зубах, самогонки в пластиковых бутылках. Не будет и сотов, вынутых из улья и безжалостно раскромсанных ножом.
– Между прочим, в ЦК партии готовится постановление об ограничении пьянства в нашем обществе, – сказал вдруг первый секретарь, не проронивший до этого ни слова. – Очень серьёзная проблема.
– Сухой закон?! – поразился Фёдор Васильевич.
– Сухой не сухой, а ограничим, – нахмурил брови первый.
– Вот это и будет началом конца, – неожиданно для себя сказал я.
– Чьего конца? – с интересом посмотрела на меня Галя.
– Нашего, – улыбнулся я. – И конец этот будет ужасен.
– Прежде чем он наступит, – тоже улыбнулась Галя, – тебе надо побывать в гостях у Фёдора Васильевича.
Это был удар, нанесённый рукой опытного бойца. Я его оценил.
Над лугом послышалась песня. К нам приближалась группа парней и девчат, одетых в народные костюмы.
Ну что ж, песни в застольях звучат в конце. Попили-поели, гости дорогие, теперь споём. «Як мы любились, то сухие цветы цвели, а як перестали, то й зелёные свяли…»
Вот только я ещё не знал, где будет мой дом.
Я вспомнил звёздное небо, рухнувшее на меня, восьмиклассника, в Новогрудке после моего первого застолья, и задрал голову.
Сейчас небо тоже было в звёздах. «Ночь? – запоздало удивился я. – Впрочем, любое застолье заканчивается ночью. Главное, чтобы после него наступило утро. Каким оно будет – утро завтрашнего дня?»
Ответ на это вопрос знал лишь Господь Бог.
Часть четвёртая Путёвка в Ялту
1
Дядя Вася, старший брат моего отца, говорил редко, но метко. Разведчик-диверсант во время войны, он и в мирной жизни предпочитал не говорить, а действовать. Из-за этого у него частенько случались неприятности, но о них в другой раз.
В этот раз тётя Мария, вторая жена дяди Васи, с которой он жил уже лет десять, купила диван.
Грузчики подняли диван на второй этаж, установили в комнате и уехали. Мы с дядей Васей в это время выпивали на кухне. И он, и я слышали возню грузчиков, но из кухни не вышли. Дядя Вася выдерживал характер.
– Может, посмотрим? – предложил я.
– Не нужен мне её диван, – налил в рюмки водку дядя Вася.
– Старый уже развалился, – послышался голос тётки из прихожей.
– А я говорю – хороший! – хлопнул рюмку дядя Вася.
– Ты погляди, какой красивый! – заливалась соловьём тётка. – В клеточку!
Дядя Вася исподлобья взглянул на меня, грузно встал и направился в комнату с новым диваном.
Тётя Мария, счастливо улыбаясь, сидела на диване и гладила его обеими руками.
Дядя Вася прошёлся вдоль дивана, постучал по нему ногой, повернулся ко мне и сказал:
– Хвормат не тот, обобивка не подходит и с нашей мебелью не хвигурирует.
Эта фраза сразила меня. «Хвормат не тот». Да, диван был мал для таких людей, как дядя Вася. Ударом кулака он валил с ног фашистских часовых во время рейдов в тыл врага, и не все они после этого оставались в живых, а тут диван, на котором может поместиться разве что кошка.
«Обобивка не подходит». Пусть дядя Вася был груб во многих своих поступках, но чувство прекрасного ему не было чуждо. Диван попугайской расцветки мог украсить любое жилище, кроме дядиного.
«С нашей мебелью не хвигурирует». При всей своей чудовищной безграмотности эта фраза была очень точна. Диван в квартире действительно смотрелся как на корове седло. Понадобилось не менее года, чтобы дядя к нему привык. Да и признал он его лишь после того, как прожёг сигаретой.
Не знаю отчего, но этот перл дяди Васи: «Хвормат не тот, обобивка не подходит и с нашей мебелью не хвигурирует», я стал употреблять исключительно по отношению к девушкам, которые в ту пору меня окружали. А их, надо сказать, было немало. Мне уже стукнуло двадцать пять лет, и моё холостячество вызывало недоумение не только родственников, но и случайных знакомых.
– Что ты на Нинке не женишься? – спрашивал меня Николай, мой однокашник и отец двоих детей.
– Хвормат не тот.
– А на Катьке?
– Обобивка не подходит.
Тут я, конечно, лукавил. И «хвормат», и «обобивка» у большинства девиц были в полном порядке. Роскошная грудь Нинки, например, вызывала зависть всех моих друзей, включая многодетного Николая. А Катькина «обобивка», то бишь одёжка, соответствовала лучшим стандартам, она и в Польшу ездила только для того, чтоб приодеться. Может быть, они обе не совсем «хвигурировали» с нашей мебелью… Но ведь привык дядя Вася к своему дивану. Прожёг сигаретой, залил вином, продавил пружины – и привык.
Но тем не менее жениться я не спешил. Я смутно догадывался, что каждому человеку на всю его жизнь выделен некий золотой запас, которым он волен распорядиться по собственному усмотрению. Можно потратить всё золото сразу. Можно заховать на чёрный день. А можно засунуть его псу под хвост. Отчего-то я был уверен, что мой золотой запас был невелик. Да, его хватит, чтобы купить Нинку или Катьку, возможно, даже обеих сразу, но ни на что другое золотишка уже не останется. Подобно Гобсеку, я кряхтел ночами подле своего сундучка, перебирал монетки, а поутру бережно укладывал их на место, захлопывал крышку и запирал сундучок на замок. Я понимал, что превращаюсь в закоренелого скрягу, но поделать ничего не мог. Вроде, вот он купец, неподалёку ходит-бродит товар, а дело не складывалось.
Впрочем, чтобы жениться, нужно иметь хотя бы свободное время. У меня его не было. Я работал на телевидении, и многие знают, что это такое. Утром планёрка, днём запись, вечером монтаж. По средам и субботам баскетбол. В выходные, если не уезжал в командировку, пропускал по чарке с товарищами. Ночами писал рассказы. Изредка мне удавалось встречаться с Нинкой или Катькой, но о женитьбе речь, повторяю, не шла. Золотишка бы побольше…
Нежданно-негаданно меня приняли в Союз писателей. Произошло это следующим образом. Писателем я хотел стать всю свою сознательную жизнь. Уже в седьмом классе я накатал сочинение, прочитав которое учительница русского языка Белла Моисеевна прослезилась и сказала, что быть мне писателем. Не Толстым или Достоевским, портреты которых висели в классе, но кем-нибудь вроде Чехова я могу стать.
– Ради Бога, только не пиши как Гоголь! – сказала она, промокнув глаза носовым платком.
– Ладно, – согласился я.
Я знал, что Гоголя она по каким-то своим причинам недолюбливает. Мне Гоголь нравился, особенно «Сорочинская ярмарка», но перечить в тот момент я не стал. Я уже догадывался, что на пути к писательскому трону меня ждёт не один компромисс, и попытался отнестись к этому легко. Хочет учительница, чтобы я не писал как Гоголь, не буду.