– Как где? – удивился я. – В общежитии с Алесем. Он её утешит, обогреет, на поезд посадит. Ну, что, выпьешь глоток?
– Нет.
Я подумал, что кое-какое недопонимание между мной и Алёной всё же есть. Но это нормально. Она росла в семье московского писателя, я же воспитывался на улицах Ганцевич, Речицы и Новогрудка. Интересно, как жена её воспримет, мою Речицу? Не самый знаменитый город.
Однако Речица в грязь лицом не ударила, стол был накрыт как полагается. Кроме колдунов, голубцов, котлет и фаршированной щуки на нём нашлось место для кровянки, жареных кур, рыбы и многого другого. Причём Алёну пробило на второй день после приезда. Хорошенько выспавшись, рано утром она пробралась на кухню и приложилась ко всему, что не лезло в горло вчера. Оказалось, несмотря на всю свою худобу, моя жена может славно поесть. Я был счастлив. Согласитесь, семья, в которой любит поесть только один из супругов, не совсем хороша.
Слопав третий кусок фаршированной щуки, Алёна снова забралась в постель и проспала до обеда. В обед мы съели по большой тарелке борща с мясной костью. Немного подумав, Алёна всё же доела остатки фаршированной щуки.
– Как её готовят? – спросила она.
– Поинтересуйся у мамы.
– Обязательно научусь её делать, – пообещала жена.
Я не возражал.
Мы отправились на прогулку в центр города.
Сентябрь в Речице – это особая пора. Когда я учился в университете, со мной в комнате жил студент из Польши Ян. Однажды, одурев от запахов жёлтой акации на нашем бульваре, он мне сказал:
– Ладно, пусть май в Белоруссии бардзо добрый месяц, але наш сентябрь лучше вашего.
Ян, как все поляки, был излишне категоричен, но я с ним спорить не стал. Хочется человеку думать, что их сентябрь лучше нашего, пусть думает. По-моему, сентябрь в Речице был нисколько не хуже торуньского или даже сопотского.
Днепр, сильно обмелевший за лето, нежился в лучах ещё жаркого солнца. Воздух над рекой был напитан горьким запахом лозняков. Плескалась мелкая волна на косе, намывая барханчики из песка. Над стремниной пронзительно кричала пара чибисов. Пыхтел буксир, волоча против течения тяжёлую баржу. В кустах шуршали пацаны, подсматривающие за нами. Мы им в принципе могли показать что-нибудь интересненькое, но лень было шевелиться. Кузнечики, и те едва подскакивали в траве. Вдалеке шарахнул хвостом по стае мальков оголодавший жерех, – и снова тишь да гладь.
– Хорошо, – пробормотала Алёна. – Ты здесь учился плавать?
– И здесь тоже, – посмотрел я на реку.
В Днепре я тонул дважды. В первый раз на пойменном озере Полученка, остававшемся после весеннего паводка. Чтобы не обходить озеро, вся наша компания десятилетних пацанов поплыла напрямик, держа в одной руке над водой одежду. Я был в компании новеньким и не мог признаться, что плаваю едва-едва. Наша семья приехала в Речицу из Ганцевич, где речка Цна была в самом широком месте не больше пяти метров, её легко можно было перейти вброд, и мы больше ходили, чем плавали.
Я прыгнул в воду вслед за ребятами и метров через десять вдруг почувствовал, что мои силёнки закончились. Закрыв глаза, я медленно пошёл на дно. К счастью, оно было рядом. Оттолкнувшись от дна, я хватанул ртом воздух и проплыл ещё пару метров. Вот так, глотая вперемешку воду и воздух и отталкиваясь ногами от дна, я добрался до берега и рухнул на песок. Странно, но одежду при этом я из рук не выпустил.
– Ты чего? – спросил Шлёп, мой одноклассник.
– Воды нахлебался, – прошептал я.
– Может, искусственное дыхание сделаем?
– Не надо, – помотал я головой.
У меня перед глазами пульсировало тёмное солнечное пятно, из которого вылетали искры.
Сам Шлёп утонул в Днепре после девятого класса. Говорили, что у него во время ныряния разорвалось сердце.
Во второй раз я тонул на глазах у взрослых. Родители с друзьями выпивали на берегу реки. Я плескался у берега. Дядя Володя, папин товарищ, оставил компанию и подошёл к кромке воды. «Если что, вытащит», – подумал я и отплыл чуть дальше, чем обычно. И вдруг я с ужасом почувствовал, что силы опять покинули меня. В воде это происходило мгновенно. Крикнуть я не мог, потому что рот был полон воды. Умоляюще глядя на дядю Володю, я пошёл ко дну. Стало темно. Сердце застучало в ушах. Но и здесь выручило дно. Пусть оно было илистым, но я нашёл в себе силы оттолкнуться от него и выскочить на поверхность. Ныряя, как поплавок во время поклёвки, я стал медленно продвигаться к берегу. Дядя Володя в полнейшем спокойствии смотрел на мои мучения. Кашляя, я наконец выполз к его ногам. Вода текла у меня из носа, рта, ушей и глаз.
– Нырял? – услышал я голос дяди Володи.
«Тонул!» – хотел крикнуть я, но не смог.
Дядя Володя кивнул и пошёл выпивать дальше.
Я понял, что человеком-амфибией мне никогда не быть, и с тех пор перестал бросаться в воду вслед за своими друзьями, когда они устремлялись на противоположный берег Днепра. Почти все они плавали как рыбы. Цуник, например, дожидался теплохода, ходившего из Речицы в Гомель, проныривал под его днищем и выскакивал с другой стороны. Матрос, сидящий на носу теплохода, старался стукнуть его по башке багром, но никак не мог попасть.
А Вовка Сорока, крикнув мне «считай», медленно уходил под воду ногами вниз. Я послушно считал. Проходила минута, полторы. Я начинал волноваться. Из воды, как в кино, показывались ноги Вовки. Между большим и средним пальцами на каждой из них трепыхались плотвички. Потом высовывались руки, в которых тоже было по рыбе. И лишь после этого появлялась голова Вовки. Иногда в зубах он держал густёрку.
Ребята рассказывали, что когда-то в этом месте была гать. Рыба пряталась между брёвен, и Вовке оставалось собирать её и засовывать куда надо. Случалось, он доставал рыбу на берегу прямо из плавок. Кроме него, правда, этот фокус больше никто не делал.
– Поплыли на тот берег, – предложила Алёна.
– Вода холодная, – сказал я.
Не очень-то хорошо знаю я свою жену. А может, и вовсе не знаю.
– Ты рыбак? – спросила она, по-прежнему не открывая глаз.
– Конечно.
– На что ловите?
– На кузнечика, муху, червя, ручейника, муравьиные яйца, личинок майского жука, тесто, горох, – стал я перечислять насадки. – Но лучше всего рыба здесь ловится на мясо ракушки.
– Мой папа тоже рыбак, – сказала Алёна.
Это была хорошая новость. Рыбак рыбака видит издалека. Через неделю мне надо было ехать в Москву для знакомства с тестем и тёщей, и я не очень-то представлял, как это будет происходить.
На следующий день я посадил Алёну на московский поезд, а сам вернулся в Минск. Нужно было определиться с квартирой, в которой нам предстояло жить.
9
В Минске меня ждал сюрприз. На двери комнаты висела записка с требованием немедленно явиться к коменданту. Я понял, что жизнь состоит не из одних белых полос, бывают и чёрные.
Дело в том, что почти год в общежитии Гостелерадио я жил на птичьих правах. Перейдя на работу в журнал, я потерял и место в общежитии. Узнал я об этом в тот момент, когда подписывал «бегунок», то есть обходной лист.
– Вы сдали место в общежитии? – строго спросил меня кадровик, его подпись на «бегунке» была последней.
– Конечно, – сказал я, чувствуя, что земля уходит из-под ног.
Терять место в общежитии совсем не входило в мои планы.
– Сейчас проверим.
Кадровик, пристально глядя на меня, протянул руку к телефонному аппарату. Я выдержал его взгляд.
– Ладно, – сказал он и вместо телефонной трубки взял в руки «бегунок». – Попробовали бы вы не сдать. Куда уходите от нас?
– В журнал.
– Что ж, большому кораблю – большое плаванье.
Он расписался, поставил печать и отдал листок мне.
Я понял, что спасти меня может лишь председатель комитета. По счастью, на этот высокий пост он пришёл как раз с должности главного редактора того самого журнала, в который собирался переходить я.
Я рысцой побежал в приёмную председателя. На телевидении я проработал пять лет, но так и не узнал, что самый занятой человек здесь именно председатель. Прошёл час, два, а проникнуть в святая святых мне не удавалось.
– Занят, – отвечала секретарша.
Сама она читала детектив. Бесконечные звонки раздражали её, что, естественно, отражалось и на мне.
В приёмную вошёл запыхавшийся кадровик.
– Ага, – зловеще сказал он. – Обманываете? Это вам так не пройдёт.
Он вышел.
– Выгоняют? – с любопытством взглянула на меня секретарша.
– Пытаются, – вздохнул я.
Она снова уткнулась в книгу.
Из кабинета с массивной двойной дверью вышел председатель.
– А ты чего здесь? – удивился он.
Он знал меня как автора журнала.
Запинаясь, я пролепетал, что общежитие Гостелерадио – единственное место на земле, где я чувствую себя человеком.
– Что ж ты раньше не приходил? – спросил председатель.
Я виновато потупился.
– Пиши заявление, – сжалился он. – Пусть Вася подпишет. Что-нибудь придумаем.
Вася был его заместитель, ставший новым главным редактором журнала. Именно под его диктовку я писал заявление о квартире.
Как на крыльях я полетел в журнал.
– Пиши, – согласился Василий Васильевич.
С помощью Алеся и Ларисы Петровны я накропал заявление и отдал главному.
– Н-да, – сказал Василий Васильевич, – никакого творческого роста. Я ведь тебя учил писать заявления?
– Учили.
– А ты что мне принёс?
Я через его плечо заглянул в бумажку.
– Прошу разрешить сотруднику нашего журнала проживать в общежитии Гостелерадио, – прочитал я.
– Очень слабо, – брезгливо отодвинул от себя листок с заявлением Василий Васильевич. – В заявлении, во-первых, не должно быть ни единой зацепки, по которой тебе могут отказать, во-вторых, там обязана присутствовать слеза, а в-третьих, оно должно быть высокохудожественным произведением. Ничего подобного я здесь не вижу.
Над заявлением мы работали всем журналом, причём самое конструктивное предложение опять внесла Петровна.