Однако вернулся из магазина Николай с водкой, и страхи улетучились. «Где наша не пропадала, – думал я, опрокидывая чарку. – В конце концов, она знала, за кого выходила замуж. Бачили очи, шо куповалы, теперь ешьте, хоть повылазьте».
11
Назавтра к вечеру приехал на грузовой машине из Речицы батька. Он привёз диван, стулья, стол, две книжные полки, постельные принадлежности.
– Это от нас с мамой, – сказал он, оглядывая квартиру. – Между прочим, я твою маму с одним ведром брал.
– Каким ведром? – не понял я.
– Цинковым! – засмеялся он. – Приданое такое. И ничего, тебя вырастили, Анюту. Вам тоже надо детей заводить.
– Мы не возражаем, – пожал я плечами.
Я позвал Николая, и мы пропустили по чарке на кухне.
– Когда ты родился, – рассказывал батька, – я работал бухгалтером в райпотребсоюзе. Своего угла не было. Помнишь?
Я ничего этого не помнил. Мне казалось, я всегда жил в большой квартире на улице Суворова. При поляках это был дом панского подловчего, то бишь лесничего. После войны дом разделили на две квартиры, одну дали директору школы, вторую нам. Больше всего в квартире мне нравился зал с фикусами и чайными розами. В нём батька с друзьями играли в преферанс, а я прятался под столом, пролезая между ногами в сапогах и ботинках.
Про сад и говорить нечего. Кроме яблонь, груш, слив, вишен, кустов крыжовника и смородины, а также плантаций с помидорами и огурцами, в нём была берёзовая роща с прудом. Ну и, конечно, бесконечно длинные сотки бульбы.
– Как вы в Западную попали? – спросил Николай.
– По направлению комсомола, – удивлённо посмотрел на него батька. – Я бухгалтерские курсы окончил, Лиду паспортисткой в Логишин направили. Сначала она в медучилище поступила, но от вида крови ей становилось плохо. Курицу не могла зарезать.
– А ты? – спросил я.
Батька вопрос не расслышал. Он тоже не резал кур, но, видимо, по другим причинам.
– Бросила училище и пошла в паспортистки, – продолжал он повествование.
– А как же военный госпиталь? – не отставал я. – Она в нём санитаркой работала.
– Так это ж война, – снисходительно усмехнулся батька. – Там воевали, а не работали. Недавно её орденом Отечественной войны первой степени наградили.
Чувствовалось, он мамой гордился. Самому ему воевать не пришлось. Да и в армии не служил, числился «годным к нестроевой» из-за болезни ушей. Из нас троих служил только Николай. После университета он оттрубил два года командиром танкового взвода, там же и нос сломал. Он и так у него был кривоват, а стал просто рубильником.
– Расскажи, как тебе танк нос переехал, – сказал я.
– Не танк, а затвор танкового орудия, – поправил меня товарищ. – Отвернулся на секунду, бац – и носа нет. Вернее, он есть, но в другом месте. А когда выправили, это уже был другой нос.
– Красивый, – кивнул я.
– Это что! – махнул рукой Николай. – Вот когда я каток потерял…
Он замолчал.
– Какой каток? – заинтересовался батька.
– Гусеничный. У нас был ночной марш-бросок. Прибыли в назначенное место – катка нет. Как он из гусеницы вылетел, ума не приложу. На разборе учений меня вызывает из строя инспектор Генерального штаба. «Как фамилия?» – орёт. – «Лейтенант Андропов». Он даже мат проглотил. Хотя на самом деле я Антропов, а не Андропов.
– У вас и носы похожи, – сказал я.
– Стали похожи, – уточнил Николай.
– А где твоя жена? – вдруг вспомнил батька.
– В Москве, – пожал я плечами.
– Так и будете жить?
– А что, хорошая жизнь, – оживился Коля. – Сегодня ты к ней в гости, завтра она к тебе, в остальное время свободен. Красота! Вам сноха хоть понравилась?
– Все они поначалу хорошие, – буркнул батька. – Но если жить врозь – детей не будет.
– Это дело нехитрое, – махнул рукой мой друг. – Вот у меня…
Он запнулся.
Со стороны Николая это была чистая провокация. Если, предположим, Лючия Алеся и могла что-то подозревать о похождениях мужа, то у Колиной Ольги для этого не было ни малейшего повода.
– Так она переезжает к тебе или нет? – строго спросил батька.
– Должна, – сказал я. – Иначе зачем было выходить замуж за белорусского писателя?
– Письменника, – поправил меня Николай. – Писателя она из тебя ещё сделает. Каким ты хочешь быть – американским или французским?
– Немецким, – буркнул я, – потому что знаю слово «шнапс». Но лучше всего я разбираюсь в самогоне.
– Вы мне тут зубы не заговаривайте, – вмешался в нашу беседу батька. – Квартира есть, диван есть, что ещё надо?
– Кухня, – сказал я. – Ложимся спать, не то завтра нам её не видать как своих ушей.
И мы её купили на следующий день, мою «Зосю». К большому удивлению завсегдатаев мебельного магазина, ровно в девять утра в продажу выбросили несколько польских кухонных гарнитуров, и один из них достался нам. Небольшие шкафчики, столики и табуретки идеально подошли к моей семиметровой кухне. Я в «Зосю» влюбился с первого взгляда. Впрочем, в этом не было ничего странного, польки мне нравились с детства.
Выполнив отцовский долг, батька укатил к себе в Речицу. Мы с Николаем за один вечер собрали шкафчики и повесили их на стену.
– Очень хорошая квартира, – сказал Николай, усевшись на диван. – Будет куда приехать.
– Что значит – приехать? – посмотрел я на него.
– Вы разве ещё не договорились?
– О чём?
– О месте проживания. Это непростой вопрос.
Я лишь махнул рукой. Вчера в Союзе писателей, куда я заглянул по дороге на работу, со мной говорили как с чужаком. Ладно Иван Гаврилович, он на любого из собратьев по перу мог смотреть как на неодушевлённый предмет. Но и консультанты пробегали мимо меня, не узнавая.
– Пойдём, выпьем, – поймал я одного из них за руку.
– Не могу, – решительно высвободился тот, – заседание. Ты ещё не снялся с учёта?
Консультант убежал, я остался стоять с разинутым ртом.
В журнале тоже на меня повеяло лёгким холодком отчуждения.
– Билет взял? – спросила Петровна, закуривая «Беломор».
– Нет.
– Правильно, пока не увольняйся. У нас полгода можно не ходить на работу. Напиши доверенность, пусть Алесь за тебя зарплату получает.
– С радостью, – сказал Алесь. – Но ты и сам можешь раз в месяц приезжать. На юбилей хоть придёшь?
– Приду.
На ближайшую субботу в Союзе писателей было намечено празднование тридцатилетнего юбилея нашего журнала. Меня, кстати, не включили в инициативную группу, занимающуюся закупкой водки и приглашением гостей.
«Отрезанный ломоть? – подумал я. – На юбилей обязательно приду вместе с Алёной. Пусть посмотрит на наших письменников в неформальной обстановке».
12
Я оглядел зал. Женщин, равных Алёне, здесь не было. Конкуренцию ей могла составить разве что телевизионная красавица Екатерина Нестерович, но она всё-таки значительно старше. Я был вполне удовлетворён.
К нам подошёл фотокорреспондент журнала Валентин и стал снимать Алёну с разных ракурсов.
– Не устала? – спросил я жену.
– Да нет, – улыбнулась она.
Торжественная часть закончилась, и мы отправились на фуршет. Многочисленные поэты и писатели толкались у столов, стараясь ухватить лучший кусок. Появился Алесь с бутылкой водки в руках.
– В Москве водку пьют? – спросил он.
– Ещё как, – вздохнула Алёна.
– Тогда и нам можно.
Он налил в рюмки. Мы выпили сначала за процветание журнала, потом за лучших представителей белорусской литературы.
– Ну, как? – спросил я жену.
– Очень хорошо, – посмотрела она по сторонам. – Здесь собрались авторы вашего журнала?
– Каждый белорусский письменник мечтает стать автором «Маладосцi», – приосанился Алесь. – Но не каждому это удаётся.
– Каждому, – сказал я. – А вот и один из них.
Держа в вытянутой руке полную чарку водки, напротив Алёны остановился Микола Фёдорович.
– Дездемонда! – зычно провозгласил он.
– Что? – не поняла Алёна.
– Комплимент, – сказал ей на ухо Алесь. – Это наш известный партизанский поэт.
Микола Фёдорович во время войны издавал партизанскую газету. Рассказывали, что при всей своей безудержной храбрости на рожон он не лез. Однажды разведчики предложили ему съездить в соседнюю бригаду на совещание, после которого, по агентурным данным, намечался хороший банкет.
– Далеко? – спросил Микола.
– Рядом! – хлопнул его по плечу командир разведчиков, тоже Микола. – На машине прокатимся.
Увидев трофейную немецкую машину и разведчиков, переодетых в эсэсовскую форму, поэт пошёл было на попятную, но его схватили под руки и затолкали в машину.
– Пленным будешь, – сказал командир разведчиков.
На шоссе им пришлось миновать шесть или семь застав. На последней заставе охранник категорически отказался поднимать шлагбаум. Лопоча по-немецки, он заглядывал в окно и показывал пальцем на поэта. Микола-эсэсовец с руганью выскочил из машины, стукнул охранника по уху и поддал ногой шлагбаум. Машины покатила дальше.
– Аусвайс ему подавай! – подмигнул поэту разведчик. – Ят-те покажу аусвайс, морда немецкая…
Микола сидел сзади ни жив ни мёртв.
На совещании в штабе бригады он не слышал, о чём говорили выступающие. Не лез в горло и самогон, которым угощали радушные хозяева.
– Поехали назад! – привёл его в чувство голос командира разведчиков.
– Не, я пешком… – подался из землянки Микола.
К себе в отряд Микола явился через неделю. Исхудавший, оборванный, искусанный комарами, был он тем не менее в хорошем расположении духа. Стихи попёрли из него ещё более складные, чем прежде. Фашисты в них при виде партизан разбегались как тараканы.
– Хорошие у вас поэты, – сказала Алёна.
Я подумал, что правильно сделал, став прозаиком. Во-первых, не надо ничего рифмовать. Во-вторых, прозаиков значительно меньше, чем поэтов. И в-третьих, не писать как Гоголь или как Толстой значительно легче, чем наоборот. Всё-таки правильный наказ дала мне школьная учительница.