– Когда уезжаешь? – спросил Иван Гаврилович, остановившись возле нашей компании. На жену он даже не взглянул.
– Завтра, – сказала Алёна.
– Заявление об увольнении написал?
Иван Гаврилович по-прежнему не смотрел на неё.
– Мы решили поступить на Высшие литературные курсы, – взяла меня под руку жена. – Там большой конкурс, но нам пообещали помочь.
Вот тут Иван Гаврилович повернулся к ней всем корпусом. Мы с Алесем тоже уставились на Алёну, вытаращив глаза.
– Какие курсы? – выдавил я из себя.
– Литературные. Стипендия двести пятьдесят рублей в месяц. У тебя в журнале какая зарплата?
– Сто шестьдесят. Плюс гонорар…
– Москва бьёт с носка! – заржал Алесь. – Даже лучшему другу ничего не сказал.
– Да я и сам… – пробормотал я, но меня никто не слушал.
– Сильный ход, – кивнул крупной головой секретарь. – Заходи на неделе, напишем направление. У нас Короткевич учился на этих курсах, Дуся Лось, Микола… Но назад ты уже не вернёшься, помяни моё слово.
И потеряв ко мне интерес, он двинулся сквозь толпу, как ледокол, проламывающий льды.
– Ты это серьёзно? – посмотрел я в упор на жену.
– Но ты же слышал – Короткевич учился, – ещё сильнее сжала мою руку Алёна. – Мой папа, между прочим, был у них в группе старостой. Не понравится – бросишь.
– А почему раньше не сказала?
– Забыла.
Алесь, высмотрев в толпе симпатичную поэтессу, направился к ней, держа в одной руке бутылку водки, в другой две рюмки. Похоже, он тоже потерял ко мне интерес.
– Заодно с Москвой познакомишься, – положила мне голову на плечо Алёна. – В театры будем ходить, на выставки… Ты в Третьяковке был?
В Третьяковке я не был, как и во многих других музеях и выставочных залах.
Мне представлялась хорошая возможность посмотреть на других, показать себя, не говоря уж о публикациях в столичных журналах и издательствах. Как говорил в таких случаях Алесь, «само припрыгало».
– А как же квартира? – спросил я.
– Будем приезжать на праздники, – пожала плечами жена. – Всего одна ночь на поезде, очень удобно. Коля за квартирой присмотрит.
Да, всё действительно складывалось как нельзя лучше. Для нашей страны одна ночь на поезде – это не расстояние. Вот если бы я женился на грузинке или узбечке, не говоря уж о якутке…
«Стоп, – сказал я себе, – так и до американки можно дойти. В конце концов, дарёному коню в зубы не смотрят. А коготок увяз – всей птичке пропасть. Но как же прав был дядя Вася, когда говорил о «хвормате» дивана. Не «хвигурирует» он с нашей мебелью, хоть тресни».
Большой зал, заполненный жующими и пьющими писателями, вдруг сузился и стал погружаться во тьму. Ему далеко было до корабля, исчезающего в бесконечности океана, но отчего-то писательский особняк представился мне сейчас «Титаником», в сиянии огней скользящем навстречу своей судьбе. Каждому из нас предстояло оставаться на нём до конца.
Часть пятая Русалка
1
Вася вдруг свернул с дороги и заглушил двигатель.
– Что случилось? – спросил я.
– На полчаса раньше приехали, – сказал он.
– Но мы ведь никуда не приехали, – уставился я в окно. – Посреди леса стоим.
– Здесь проходит граница Столинского района, – устроился удобнее на сиденье Вася. – Видишь дуб? Вот по нему граница и проходит. Всегда здесь встречаемся.
– С кем? – не понял я.
– С земляками.
Я опять ничего не понял, но расспрашивать дальше не стал. Истинный полешук, Вася был, во-первых, малоразговорчив, а во-вторых, упрям. Ну что ж, не хочет говорить, не надо.
– А где девушки? – закопошился на заднем сиденье Костя, наш кинооператор. – Почему мы стоим – и нет ни одной девушки?
– Спи, – сказал Вася.
– Я уже выспался.
Работая на телевидении, Костя считал, что мир вращается исключительно вокруг его персоны, и потому капризничал по любому поводу.
– Хочу пить! – просунул он голову между сиденьями.
– Вон лужа, – сказал Вася.
– Ну и что? – удивился Костя.
– Сходи и попей.
– Это антигигиенично!
– Тогда спи.
Мы ехали к Васе на родину. Когда-то мы вместе учились. Вася стал известным фольклористом, преподавал в университете, и каждый год он приглашал нас к себе в Теребеи. Его деревня стояла на границе Украины и Беларуси, и Вася не уставал повторять, что только там, на берегах Горыни, горят купальские огни, гоняются за парнями в кустах русалки и цветёт папоротник. Мы этому, конечно, не верили, но приехать к нему в гости обещали. И вот наконец собрались.
Как и Вася, я тоже родом с Полесья. Мои Ганцевичи располагаются между Барановичами, Ляховичами и Слуцком. А Столинский район – это белорусский юг, здесь и говорят почти по-украински.
– Пыво пыв чи не пыв? – посмотрел я на Васю.
– Сейчас выпьем, – сказал он, сладко потянувшись. – На родине я и за рулём могу.
– За рулём нельзя, – покачал я головой. – Для гаишника родины не бывает.
– А мне можно.
На дороге показались две машины, одна из них с «мигалкой».
– Легки на помине, – сказал я.
– Это за мной, – открыл дверь Вася. – Дальше поедем с песнями.
Подъезжая к нам, гаишники врубили сирену. Машины остановились, из них неспешно выбрались по два человека из каждой. Капитан, такой же пузатый, как Вася, двинулся к нам, широко раскинув руки.
– Вася!
– Микола!
Обнялись, расцеловались, долго стояли, уткнувшись друг в друга животами.
– Живой?
– Да потихоньку.
– Жена, дети?
– Да слава Богу.
– Организм принимает?
– Да понемногу.
– Москвича привёз, – кивнул в мою сторону Вася.
– Из самой Москвы?! – изумился капитан.
Все уставились на меня. Костя поспешно навёл камеру.
Я крякнул. Роль свадебного генерала не нравилась мне даже в молодости.
– Надо угостить человека, – сказал Вася.
– Да прямо сейчас! – оторвался от него капитан. – Петро, раскинь.
Старший лейтенант, лейтенант и сержант открыли багажники машин и стали сноровисто выгружать запасы. Через десять минут под дубом стоял раскладной стол, на нём две трёхлитровые банки с прозрачной жидкостью, толсто нарезанное сало, пять луковиц, тряпочка с солью, два каравая хлеба и пластмассовые стаканы.
– Сколько градусов? – ласково погладил одну из банок Вася.
– Да немного, – склонив голову набок, посмотрел на банку капитан. – Может, шестьдесят.
– Житнёвая?
– А як же! Петро, наливай.
Мне первому вручили стакан. Я понюхал. Пахло хорошо – житом, сивухой, чуть-чуть полынью.
– Ну, с Богом! – сказал Вася.
Мы выпили. Самогон был крепкий, не первач, но близко к нему.
– Сколько бульбинок по шкале Геннадия Ивановича? – спросил я Васю.
Геннадий Иванович Войтович, наш знаменитый фольклорист, был непревзойденным знатоком белорусского самогона. Ещё до войны он прошёл пешком всю Беларусь, записывая народные песни. А где поют без гарэлки? Пусть одни бабки за столом, но прежде чем затянуть про зелёную вишню, что из-под кореня вышла, надо налить. Дедов в белорусских деревнях всегда было мало. То Первая мировая, то Вторая, революция свою жатву собрала. А раскулачивание? Коллективизация? Вербовка в Сибирь или на Север? Из мужиков вытряхивали душу, и за столом пели и пили одни бабы.
– Геннадий Иванович, где у нас самый лучший самогон? – допытывались мы с Васей у Войтовича.
– Не скажу! – ставил он на стол пустую чарку. – В двух местах гонят пять бульбинок, но где – не скажу.
– А я и так знаю, – подмигивал мне Вася. – В Старых Дорогах!
– Там хорошая, четыре бульбинки.
– А в Теребеях?
– И в Теребеях четыре.
Про пять бульбинок старик так и не раскололся. Сколько ни выпивал, чем ни закусывал – молчал как могила.
– Рассказать, как меня в вашем Столинском районе встречали? – прищурился он на Васю.
– Что было в хате, то и поставили на стол.
– Вот слухай. Училась музыке со мной Геля. Красавица! Коса толщиной в руку, глаза чёрные, как запоёт – мороз по коже! После училища вышла замуж и уехала преподавать на Столинщину. Я узнал, где она живёт, и решил зайти в гости. Тогда это просто было. Отмахал тридцать вёрст по жаре, зашёл в хату, тебя сразу в красный угол. У нас как говорят? В красном углу сидят или поп, или дурень. Да-а… Подхожу я к хате, смотрю – двое ребятишек во дворе копошатся. Чёрные, как галчата, вылитая Геля. Молодец, думаю, время зря не теряет. Я открываю калитку и спрашиваю: «Мама дома?» Старший мчится в хату и кричит: «Мама, к тебе нищий пришёл!» Я за калитку и ходу… Какая на мне одежда была? Обноски. Сапоги тоже каши просят. Я ведь с утра до ночи под дождём или снегом…
– Так и не узнали, сколько бульбинок самогон у Гели? – смеюсь я.
– Думаю, добрый был самогон. А пела как! Вся группа за ней ухлёстывала…
Я прикидывал, в каких местах Беларуси гнали самогон пять бульбинок. Во-первых, брага там должна быть из жита. Во-вторых, выгоняться на хорошем аппарате. В-третьих, очистка, змеевик из нержавейки и прочее. А самое главное – вода… Но у нас во многих местах хорошая вода, традиции тоже соблюдаются, под окнами почти каждой хаты зеленится квадрат жита.
– У вас в деревнях пекут свой хлеб? – спросила меня как-то московская знакомая, увидев здесь дружные всходы ржи.
– Гарь у нас гонят, – растолковал я. – В Беларуси без самогона ни при царе, ни при поляках, ни при большевиках прожить было нельзя.
– За это ведь сажали, – удивилась она.
– Всех не пересажаешь, – сказал я. – Между прочим, советская власть потому и рухнула, что установила сухой закон. Помнишь, как люди в очередях мучились? А сколько народа от денатурата перемёрло?
– Не зря вас бульбашами называют.
– Як Бога кохам!
Но пить самогон москвичка не стала. Впрочем, её никто не осуждал, без привычки нашу гарь не осилишь. Однако в некоторых местах самогон всё же был отменный, и Теребеи уверенно стояли в этом ряду.
Мы с милиционерами выпили ещё по одному стакану, закусили салом.