– Но почему не даёшь к себе прикоснуться? А если я тебя поймаю?
– За хвост, – усмехнулась она.
– Не за хвост, так за волосы. Ты холодна, как лёд?
– Не холоднее тебя, – рассердилась она. – Я тебе пытаюсь объяснить, а ты не слушаешь.
– Слушаю, – покорился я.
– Ты ведь сразу догадался, кто я?
– Конечно.
– Человека в лесу чуешь издалека?
– Особенно мужиков. От них за версту несёт.
– Верно. Зверя тоже чуешь?
– Их в меньшей степени, но однажды в Налибокской пуще учуял серну. Сильный запах.
– Противный?
– Не сказал бы…
– Так вот, мы чуем друг друга одинаково. Погоди…
Она подскочила ко мне, поднялась на цыпочки и быстро, по-звериному, обнюхала моё лицо.
– Пил? – укоризненно спросила она.
– Самогон, – не стал я отпираться, – четыре бульбинки. Но перед тем, как идти в лес, не пил.
– Всё равно разит. Ты отравлен.
– Отравлен? – возмутился я. – Вот если бы на тебя дохнул Вася, тогда другое дело. По сравнению с ним я законченный трезвенник.
– При чём здесь Вася? – поморщилась она. – Из тебя надо выгнать отраву, иначе ничего не получится.
– Что должно получиться? На кой ляд я тебе сдался?
– А ты наш, – вздохнула она. – Неужели никогда не догадывался?
Я посмотрел в немигающие глаза русалки – и всё понял.
5
Мой дед Александр был знахарь.
Отец однажды мне рассказал, что дед лечил травами болезни, лечить которые не брались профессиональные медики, например полиомиелит.
– Полиомиелит? – не поверил я.
– Ну да, болезнь, при которой человек не может ходить.
Это было перед войной. Как-то дед отправился косить траву на дальнюю лесную делянку. Дорога пролегала мимо хутора.
– Дочка, дай воды попить, – попросил он девушку, выглянувшую из окна хаты.
– Зайдите в хату да попейте, – сказала она. – Я, дяденька, ходить не могу.
Дед вошёл в сени, выпил кружку воды из ведра, стоявшего на лавке. Дверь была открыта, и он видел девушку, сидевшую на стуле у окна.
– Давно не ходишь? – спросил Александр.
– Года три, дяденька, – оглянулась она. – Говорят, клещ укусил. А может, в городе заразилась. Долго болела.
– Совсем не ходишь?
– Скоро татка придёт и перенесёт на кровать.
Она улыбнулась.
– Вот что, девка, – поставил кружку на лавку Александр. – Завтра вечером я буду возвращаться с косьбы и зайду к вам. Скажи про меня батьке. Я принесу травы, попою тебя отварами и поставлю на ноги. Но надо, чтоб ты этого хотела. Пойдёшь своими ногами за водой?
– Я полетела бы, если б смогла, – вздохнула девушка. – Меня к докторам возили. Говорят – нельзя вылечить, болезнь очень страшная…
– Нет такой хвори, которую нельзя одолеть, – сказал дед. – Ждите меня завтра к вечеру.
Дед вернулся на хутор с пуком трав, собранных на болоте, и за неделю поставил девушку на ноги. Каждый год он в известные только ему дни собирал на лесных опушках и болотных островах травы, высушивал их в шалаше, построенном в укромном месте, и брал их оттуда по мере надобности. Чаще всего лечить ему приходилось колтун, от которого страдали в этих местах не только женщины. Отшёптывал он падучую и заикание у детей, исцелял рожу, спасал от грудной жабы.
Но при всём этом люди к деду относились с опаской. Случалось, от его взгляда люди начинали чахнуть, а вскоре и отправлялись туда, откуда не возвращаются.
То, что дело обстоит именно так, я испытал на себе.
В конце лета мы с отцом приехали в его родную деревню проведать родительские могилы. Деревня стояла на высоком берегу Днепра, с которого далеко видны пожелтевшие заливные луга, старые осокори вдоль полевой дороги, полоска синего леса за рекой. В затоке под кручей цвели лилии и кувшинки. Плотная стена аира была сплошь усеяна вызревшими шоколадными шишками. Я знал, что если оставить в спальне на ночь хотя бы одну такую шишку, наутро будет сильно болеть голова.
– В войну мы ели корни аира, – сказал отец. – Всё подряд ели, от лебеды до крапивы.
– В каком году дед с бабкой умерли? – спросил я.
– Мама в сорок втором от тифа, а батьку в сорок четвёртом бык убил.
Мы покрасили чёрной краской ограду и железный крест на могиле. Тихо шелестела листва берёз. На куст боярышника градом обрушилась стая воробьёв, к осени становящихся шумными и сварливыми. Далеко за рекой глухо пророкотал гром.
– Батька мне говорил, что человек его убить не может, – сказал отец. – Вот и попался на дороге бык.
– Что за бык?
– Бугай сорвался с цепи. Батька вёл на верёвке соседскую корову, а тут бугай. Ему бы бросить корову и бежать, а он схватил быка за рога. В шестьдесят лет батька ещё здоровый был… Когда его принесли в хату, я задрал рубаху – а у него вся спина чёрная. Наверное, лёгкие отбил, сильно хрипел, когда умирал.
– Надо было в больницу отвезти.
– Какая в войну больница? – посмотрел на меня отец. – Это он всех лечил. А для него лекаря не нашлось. Ночью умер. Я лежал на печи. Слышу – перестал хрипеть. Я оделся и побежал к соседям Батяновым.
– Сколько тебе было?
– Четырнадцать, уже большой был. Ну, вроде всё сделали. В следующий раз надо холмики подсыпать. Пойдём к Батяновым. После войны они в нашу хату переселились.
– А ты?
– Я к тётке Хадоске в город уехал.
Мы посидели у Батяновых за столом, помянули родных. Уже тогда я ощутил на себе пристальные взгляды деревенских.
– Что это они? – толкнул я локтем отца.
– Ты же внук Александра! – сказал он.
– Ну и что?
– А то. Внукам, говорят, вся сила передаётся.
– Какая сила?
– Когда-нибудь узнаешь.
Я вышел из хаты и сел на скамейку под окном. У хаты напротив стояли несколько мужчин. Один из них подошёл ко мне.
– Можно присесть? – сказал он, поздоровавшись.
– Конечно, – подвинулся я.
– Вы родной внук Александра?
– Родной.
– Он многое умел, – сказал мужчина. – Боялись его у нас.
Я промолчал.
– Мой старший брат утоп в реке. Его вытащили – не дышит. Пришёл ваш дед, подышал ему в рот, пошептал, перекрестил, он и открыл глаза. Большую силу имел!
– Я оживлять не могу, – сказал я.
– Никто и не говорит, – согласился мужчина. – Он с той силой знался. В тридцатом году, когда всех в колхозы загоняли, Александр лёг на лавку под образами и умер.
– Как умер? – покосился я на него.
– А так – дышать перестал. Жене перед этим приказал, чтоб три дня не хоронила.
– И что?
– Через три дня ожил. Милицейские пришли, глянули – живой покойник лежит, в руках свечка. Они приложили ко рту зеркало – никакого знака. А через три дня Мария, жена его, заходит в комнату – он уже на лавке сидит. Она чуть не померла со страху. А дед попил воды и на ноги встал. Чародей!
– В колхоз вступил?
– Не, – закурил сигарету мужчина. – Его на полгода в тюрьму посадили, потом выпустили. Наверно, наколдовал, они и махнули на него рукой. Так вы, значит, старший его внук?
– Единственный.
Я посмотрел на улицу. У хаты собралось человек десять, и все смотрели на меня. Мне стало не по себе.
– До сих пор помнят деда? – сказал я, поднимаясь.
– Ещё как помнят! – тоже поднялся мужчина. – Ждали, когда вы приедете.
– Зачем?
– Посмотреть. Такие, как он, раз в сто лет рождаются. Батька про него рассказывал?
– Немного. Я через восемь лет после его смерти родился.
– Мы знаем. Хорошо, что приехали. Видите, полдеревни собрались на вас поглядеть.
После этих слов оставалось только бежать. Я подался в хату.
– Пойдём прогуляемся по огороду, – сказал батька. – Покажу наши яблони.
– Уже плохо родят, – махнула рукой тетя Нина, хозяйка. – Старые.
– Ничего, главное, ещё стоят.
Огород был обычный: ровные ряды бульбы, кусты смородины и крыжовника, огуречные грядки. По краю обрыва росли старые яблони.
– Видишь вон ту яблоню? – показал рукой отец.
– Вижу.
– Под ней мы его выкопали.
– Кого?
– Клад.
– Какой клад?! – вытаращил я глаза.
– Дедов. Разве я тебе не рассказывал?
– Что-то припоминаю…
– У тебя, когда я рассказывал, как всегда, голова была не тем занята. Перед войной Вася и Дима выкопали горшок с золотом, я караулил. Принесли его в хату, разложили монеты столбиками и стали делить. Меня, конечно, обманули, да я и не понимал ничего в этих золотовках. Годов шесть мне было. А они большие кучи себе нагребли! И тут в хату батька вошёл.
– Убежали?
– Васька успел выскочить в окно, а нам с Димкой крепко досталось.
– Отлупил?
– Не то слово! Рука у батьки тяжёлая… Собрал всё золото и ушёл ночью. Но Васька всё равно подсмотрел, где он его закопал. Вон под той яблоней. Я батьку перед смертью спросил: «Тата, где золото?» Он открыл глаза, посмотрел на меня и прошептал: «Бог – великий человек, он тебе скажет…» И помер.
– Господь о таких вещах говорить не станет, – сказал я. – А что кроме монет было в горшке?
– Да много чего… Кольца, цепочки, но больше всего монет. Батька в Первую мировую воевал где-то в Румынии, потом у нас в Западной. Откуда он привёз золото, не знаю. А здесь ему за лечение люди платили, последнее отдавали. Но вот никому не досталось…
– А что бы ты сделал, если бы выкопал золото?
– Ну, что… Дом в деревне купил бы, машину…
О машине отец сказал на всякий случай. В ней он представлял себя только пассажиром. Впрочем, он не собирал и грибы в лесу, не ловил на реке рыбу. По жизни отец прошёл маленьким начальником, и если бы ему дали в руки лопату и велели выкопать клад, он бы этого делать не стал. Не царское, понимаешь, дело, ковырять землю. Да вот и сын вырос. Я думаю, он показал мне яблоню с расчётом, что я-то возьму в руки лопату и стану копать.
Дядя Дима пропал без вести под Кенигсбергом, дядя Вася умер в середине семидесятых, и единственными наследниками дедова золота оставались мы с отцом. Но и я в то время не представлял себя кладоискателем.