– Недурно, – сказал я.
Фёдор Модестович с мрачным видом принялся терзать ножом и вилкой свою телятину.
Я выпил рюмочку, положил в рот креветку, отрезал кусок осетрины. Приниматься за раков мне отчего-то не хотелось.
– Напишешь книгу – я тебе корабль подарю, – выложил последний козырь Фёдор Модестович.
– Вы поэта Николая Старшинова знаете? – спросил я.
– Нет.
– У него любимая частушка была как раз про корабль.
– Ну? – покосился на меня Фёдор Модестович.
– «По реке плывёт корабль, – вполголоса запел я, – из города Чугуева. Ну и пусть себе плывёт, железяка хренова!»
– Что, прямо так в рифму?! – удивился магнат.
Похоже, вместо ужина в ресторане при свечах у него сегодня был вечер сюрпризов.
– Конечно, в рифму, – сказал я.
– И это прямо так напечатали?
– Ну да.
– Докатились, – осуждающе покачал он головой. – Что хотят, то и пишут! А? Железяка из Чугуева… Это мой корабль – железяка?
Фёдора Модестовича заклинило. Я понял, что он уже хорош.
– Фольклор, – сказал я. – Народное творчество.
– Ну и что? – уставился он на меня. – Наш народ, знаешь… Работать никогда не хотели, хоть при царе, хоть сейчас. Я уже давно команды из хохлов набираю. И ваших там полно.
– Скоро одни китайцы останутся, – согласился я. – Командовать будут американцы, а работать – китайцы.
– Да мне один хрен, – неверной рукой взял рюмку Фёдор Модестович. – Давай выпьем.
– Может, не надо?
– Знаешь, сколько у меня кораблей? – прищурился он на меня. – Как железяк в Чугуеве!
В углу, где сидели американцы, раздался взрыв хохота. Фёдор Модестович повернулся вместе со стулом и с вызовом стал смотреть в их сторону. Мне это не понравилось.
– Белорусский президент их не боится, – сказал я.
Фёдор Модестович попытался вернуться в прежнее положение, но стул поворачиваться назад не желал. Фёдор Модестович теперь сидел вполоборота ко мне.
– Налей, – приказал он.
Я не посмел ослушаться.
– Ты что ж думаешь, – отделяя одно слово от другого, заговорил Фёдор Модестович, – американцы дураки? Да они никогда не допустят, чтобы рядом с Россией была республика, в которой народ нормально живёт и работает. На митинг его надо загнать. Или хотя бы в пивную. Это же политика!
Он постучал себя костяшками пальцев по лбу.
«Что значит старая школа! – подумал я. – Выпил много, а рассуждает вполне здраво».
– Им главное – президента сменить, – сказал я.
– Потом они про вас забудут, – согласился магнат. – Слушай, может, купить у вас тысяч пятнадцать гектаров земли? Или ещё рано? Где у вас самая лучшая земля?
– Всюду плохая.
Я взял рака и оторвал от него клешню. Мне стало не по себе. Не хватало, чтобы эта акула отхватила кусок пущи и огородила его забором. Единственное, что у нас осталось – лес да река, ещё озеро. Мне всё чаще вспоминается река, на которой когда-то я ловил хариуса. Рано утром я вышел к реке, над деревьями встало солнце – и перекат передо мной вдруг заиграл бликами. С первыми лучами солнца хариус вышел на стремнину. Охотясь за мошкарой, он отсвечивал боками на всём пространстве воды, и река, казалось, дышала. Она пела свою извечную песню…
Фёдор Модестович допил остатки водки и встал на ноги.
– Пора, – сказал он. – Путина не ждёт.
– Путин? – не понял я.
– Какой Путин? Путина! – погрозил мне пальцем рыбный король и задул свечи.
Нетвёрдой походкой он направился к выходу. Я в растерянности остался сидеть на месте. Платить за этот ужин при свечах в мои планы не входило.
Будто услышав мои мысли, Фёдор Модестович остановился посреди зала, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и отсчитал несколько купюр. Подумав, он добавил к кучке ещё одну.
– Человек! – рявкнул он. – Получи расчёт!
Американцы все как один повернулись в его сторону. Ни один из них не жевал.
Официант подлетел к Фёдору Модестовичу и с поклоном принял деньги.
«Силён! – подумал я. – С блеском разыграл мизансцену!»
– Заходи ещё, – услышал я голос из-за спины.
Я повернулся. На меня смотрел улыбающийся Боря.
– Мы тут ничего не нарушили? – спросил я, поднимаясь.
– Наоборот, – протянул мне руку Боря. – Всегда рады хорошему клиенту.
Я кивнул головой и двинулся вслед за Фёдором Модестовичем.
На улице я достал из бумажника ресторанную карточку, ещё раз внимательно прочитал её и бросил в урну.
– Подвезти? – донёсся до меня из темноты джипа голос Фёдора Модестовича.
– Прогуляюсь до метро, – сказал я.
– А то поехали в этот… Чугуев.
– Плывите, Фёдор Модестович, плывите.
– Про книгу-то не забудь. Нужно, понимаешь, потомкам оставить.
Джип заурчал и медленно тронулся по освещённой улице. Чем-то она мне напомнила реку с играющим на стремнине хариусом.
Как и тогда, я стоял на берегу, не решаясь забросить в воду наживку. Я боялся нарушить гармонию чужой жизни.
Землетрясение в Сочи
1
В последний раз в Сочи я был ровно тридцать лет назад. Точнее – в Дагомысе, но это одно и то же.
Я проходил здесь пионерскую практику, работал воспитателем первого отряда. Мои воспитанницы, вполне оформившиеся резвые особы, были ненамного младше меня, что, конечно, осложняло дело, но и давало неоценимые преимущества. Они спокойно обсуждали со мной вопрос, можно ли выйти замуж в четырнадцать лет, впятером пытались меня утопить в море, и честное слово, я едва спасся, а запах молочной кожи одной очаровательной дуры, объяснившейся мне в любви на прощальном костре, я помню до сих пор.
– Хочешь, я останусь с тобой навсегда? – спросила она.
Я промычал что-то нечленораздельное.
– Скажу папке с мамкой, что мы здесь остаёмся отдыхать. Пока ты не уедешь. – Она вздохнула.
– А потом? – спросил я.
– Потом я приеду к тебе в Минск, – удивилась она.
– Да? – тоже удивился я. – Молодая ещё.
Ей было четырнадцать лет, мне семнадцать, и молодым, конечно, был я.
– Не бойся, – погладила она меня по голове и прижалась тонким тугим телом.
Я понюхал её шею за маленьким ушком – да, пахло парным молоком с едва уловимой примесью пота. Сейчас я могу сказать: если бы кто-нибудь придумал духи, в которых сочетались запахи парного молока и юного пота, им бы не было цены.
В то лето мы с Саней оттягивались в Дагомысе на полную катушку. Саня, мой однокурсник, родился и вырос в Дагомысе, и эта сочинская печать осталась на его лбу навсегда. Её отблеск заворожил даже меня, замшелого бульбаша, родившегося в сонном мареве пинских болот.
Отец рассказывал, что появиться на свет я попытался где-то на дороге между Логишином и Ганцевичами. Мы все – я хоть и сидел в животе, но уже был – переезжали из Логишина в райцентр, куда отца назначили главным бухгалтером райпотребсоюза. И вдруг где-то на полпути мотор «полуторки», в которой мы ехали, заглох. Я и до того вёл себя не очень спокойно, лягался и брыкался будь здоров, а тут решил – пора. Мать закричала.
– Я выхватил из-под сиденья топор, – рассказывал мне отец, – подскочил к водителю: «Убью, если не заведёшь!». Она сразу и завелась.
– А я? – спросил я.
– Ты назад полез. Доехали до роддома, положили в палату мать, ты и родился. А если бы за топор не схватился, так бы и погибли в болотах. В те времена там ни одной живой души на сто вёрст.
После его рассказов я понял, почему у меня так щемит сердце, когда я попадал осенью на пустынную дорогу среди болот. Низкие облака, чахлые сосёнки и ёлочки, туман, шуршащий в полуоблетевших кустах, свист ветра, похожий на волчий вой. По этой дороге я готов идти до самого конца…
Но под дагомысским солнцем не выдержала и дублёная шкура бульбаша. Я в Дагомысе расслабился. До обеда мы с Саней отсыпались у него дома, потом, наскоро перекусив, шли на пляж играть в «кинга» или «секу», а там рукой подать до танцев на турбазе. К тому времени моя практика в лагере закончилась, пионерки разъехались по домам, и нашей главной задачей было удержать от опрометчивых поступков Лёвика, парня из Еревана, с которым мы познакомились на пляже. Но удержать его не удалось. У Лёвика были полные карманы денег, и он швырялся ими, как истинный армянин, отдыхающий в Сочи. Мы с тревогой следили, как пустеют Лёвиковы карманы, стараясь подольше растянуть процесс расшвыривания, однако деньги, как всегда, кончились неожиданно. Лёвик не смог расплатиться за проигрыш в «секу».
– Покажи, где почта, – сказал Лёвик Сане.
– Зачем? – спросил Саня.
– Хочу слать телеграмма.
Мы пошли на почту. Лёвик сел за изрезанный перочинным ножом стол, долго смотрел на чистый бланк, потом сказал:
– По-армянски можно?
– Нельзя, – сказал Саня.
– По-русски можешь? – посмотрел Лёвик на меня.
– Ты же в школе учился, – удивился я.
– Я красный отличник, но могу сделать ошибка.
Саня сел на его место и написал: «Папик зпт кончились деньги тчк пришли триста рублей тчк Лёвик».
– Ну и почерк у тебя, – покачал я головой. – Наверно, тоже был красный отличник.
– Пятьсот, – подал голос Лёвик.
Мы посмотрели на него.
– Напиши не триста – пятьсот.
– Триста на два дня хватит, – сказал Саня. – Ты ведь на десять дней собирался, уже прошло семь.
– Пятьсот, – упёрся Лёвик.
Саня сходил за новым бланком и переписал текст.
– А сколько у тебя было всего? – как бы между прочим спросил он Лёвика.
– Тысяча рублей.
«Врет, – подумал я, – от силы семьсот».
Мы снова пошли на пляж, но настроение у нас упало. И действительно, на следующий день в Дагомысе появился папик Лёвика. Сына он нашёл на пляже в картежной компании. Папик в отличие от Лёвика совсем не говорил по-русски, но все мы прекрасно поняли, о чём толковали отец с сыном. Тщедушный папик кричал так громко, что вокруг нас образовалось метров десять пустого пространства. Лёвик, уныло собиравший свои вещи, вдруг швырнул на гальку сумку и тоже заорал. Мы с Саней немного послушали их – и ушли. Лёвика нам было уже не вернуть.