— Но скажи мне, это та женщина, что была твоей сиделкой?
— Да, — поднимаясь с дивана, сказал Борис, беря письмо.
— Расскажи мне о ваших отношениях. Меня обижает твое молчание.
— Мама, я отвечу просто: я ее люблю.
— И твои намерения последуют далее?
— Очевидно.
— Но я должна знать о ней более подробно. Ты, я вижу, отказываешься поделиться со мной?
— Сейчас не время.
— Когда же оно наступит?
— Не знаю.
— Ты лукавишь, — Валентина Александровна заметно нервничала. — Твой лечащий врач в Красноярске мне симпатизировал и оставил свой телефон. Я позвоню ему и попрошу выяснить о Евгении все, что можно, и написать мне. Но, думаю, до этого дело не дойдет, ты расскажешь мне о ней сам.
Борису стало не по себе при мысли, что мама узнает о Евгении всю правду и, не дай Бог, ей вышлют газету, в которой вылито на бедную женщину столько грязи. Это может серьезно поссорить его с матерью, уж лучше в сдержанных тонах рассказать ей какую-то часть событий.
— Мама, у Евгении родился неполноценный ребенок, на этой почве она рассталась с мужем, в отчаянии лишила младенца жизни прямо в больнице, и вскрыла себе вены. После выздоровления ее арестовали, но следствие пришло к выводу, что женщина невиновна.
— Боже, она душевнобольная! — испуганно воскликнула Валентина Александровна. — Как же ее допустили к тебе в качестве сиделки?
— Она — нормальный человек. Обстоятельства складывались не в ее пользу. Теперь все кончено.
— Какие обстоятельства? Можешь ты сказать о них родной матери!? Впрочем, ничего объяснять не надо — она тебе не пара. Если ты к ней повернулся из сострадания, то не приносить же себя в жертву! К чертям собачьим всякое сострадание, забудь ее навеки.
— Мама, я тебя очень люблю и прислушиваюсь к твоему мнению. Но в данном случае я никак не могу согласиться с тобой, и предоставь мне право распоряжаться своей судьбой и… чувствами. Я, в конце концов, взрослый мужчина!
— Боренька, сынок, я желаю тебе только добра! Чувство — вещь, если так можно выразиться, проходящая.
— Чувство любви, мама, не вещь. Это, я понял, состояние души.
— Хорошо, принимаю твое замечание, — стояла на своем мать, — это состояние проходящее. Да, оно бывает продолжительное, стойкое, но бывает и мимолетное, как тучка в знойный день, налетела, брызнула дождем, сбила зной. Меня охватывает ужас, что у этой женщины за неполную четверть жизни столько поразительных, уму непостижимых событий. Нет-нет, она тебе не пара. Еще неизвестно, какие казусы ее ожидают впереди. Этот человек — само несчастье!
— Но я люблю это несчастье и хочу сделать его счастливым!
Мать в отчаянии заломила руки.
— Боренька, твой отец не сделал меня счастливой, хотя любовь у нас была взаимной. Все это карточная игра, иллюзия. Я не хочу, чтобы и ты попал под влияние обманчивого впечатления обаятельной красотки, а в дальнейшем разочаровался и испил нашу с отцом чашу.
— Мне о вашей любви почти ничего неизвестно, — с горечью сказал Борис.
— Любовь у нас была скоротечная, взрывная, как порох. Всего неделю мы были знакомы, как решили пожениться. Мы наплевали на мнение родителей, мы хотели побыстрее обрести, как нам казалось, семейное счастье. Мы отказались от вмешательства в нашу жизнь родителей, от их помощи. Уехали в другой город, но быт, неустроенность съели голодной волчицей нашу любовь. У меня нет состояния, которое помогло бы встать тебе на ноги. У меня есть только ты, самое дорогое для меня на этом свете, и я хочу, чтобы ты не ошибся в выборе.
Было видно, как тяжело дается матери этот монолог, как с трудом сдерживает она себя, чтобы не разрыдаться, и сын несколько раз порывался ее успокоить, но мать останавливала его жестом, прося не перебивать, а дать возможность высказаться до конца.
— Давай не будем играть на чувствах, не будем предъявлять ультиматум, хотя я вижу, ты к нему готов. Я тебя прошу об одном: не торопись, проверь свою любовь к Евгении. Ведь сколько девушек хороших вокруг. Они в нашем городе, как цветы в поле. Лиля из соседнего подъезда, дочь моей приятельницы — цветущая красавица. Давай, я устрою тебе с ней встречу. Испытай свою любовь!
— Ну, хорошо, мама, я встречусь с ней ради тебя. Только ведь и она живой человек, и может оказаться ко мне холодна, как и я к ней.
Евгении ничего не оставалось, как вспоминать встречу с Борисом, которая одновременно вызывала горечь и приносила огромную радость. Она не могла позволить ни ему, ни тем более себе интимной близости во время длительных прогулок по берегу могучего Иртыша. Она не допускала даже легкого прикосновения пальцев его руки к ее ладони, не говоря уж о поцелуях.
Она видела: он страдает от избытка переполнявших его чувств, которые не может поделить на двоих. Она уже знала, как нелегко сдерживать их, когда они льются через край, а тот, кому они адресованы, не стремится их принять. У нее, в этом случае, был богатый опыт, обернувшийся трагедией. Больше безумия она не допустит. У нее на этот счет есть воля.
Радовало то, что рядом с ней шагает приятный и обаятельный молодой мужчина, выбравший ее среди тысяч других девушек центром своего внимания. Ему бесконечно приятно шагать рядом с ней, слушать ее голос, смех, касаться ее руки. Она видела в его глазах такой же блеск, как у Анатолия в дни их дружбы. Она знала, что это за блеск. Но почему Борис выбрал ее с ее пороками? Поклялся исцелить своей любовью? Но какая любовь может быть у нее после столь кошмарных родов. Конечно, в современных условиях можно свободно обойтись без беременности и жить счастливо. Но секс, как таковой, для нее не главное. Теплые отношения к человеку, приносящие ему радость и удовлетворение желаний — вот ее предназначение, как женщины. Теплые отношения есть. Но она не сможет удовлетворить его, как мужчину. А на этом все заканчивается. Рано или поздно. Да, она поступила опрометчиво, написав ему письмо. Она поддалась сентиментальному настроению, когда увидела начало ледохода на могучей реке. Грандиозное, неотвратимое очищение. Вместе со льдами с ее души сорван панцирь вины, но оказалось, не до конца. В душе сидел гвоздем и кровоточил комплекс неполноценности.
Евгения вспомнила свою жуткую истерику в Красноярске, когда она вернулась домой. Мама бросилась ее отмывать, кормить и успокаивать от потрясений, которые она испытала. Евгении очень не понравилось это ее внимание, и она приняла любовь и старание матери, как заискивание своей вины перед дочерью.
— Мама, прекрати ползать вокруг меня на полусогнутых, ты неискренняя в своих услугах, — зло сказала Евгения, нервно передвигая с места на место тарелку с едой.
— Доченька, ты о чем, я так страдаю.
— Еще бы, ты виновата во всех моих несчастьях! Ты с отцом! Не знаю, кто больше, но это вы родили меня неполноценной. Вы-вы! Уйдите с моих глаз. Я не хочу от вас никакого сочувствия.
Мать остолбенела. Ее красивое, но увядающее лицо сделалось бумажным, и на нем неумелый художник рисовал блеклым карандашом остекленевшие глаза, перекошенный рот, трясущийся мелкой зыбью подбородок. Но ничего этого разъяренная львица не видела. Она даже не стала обращать внимания на поверженную жертву так, как была сыта всевозможными потрясениями, а причины, по ее мнению, исходили от этой особи, и, взяв на себя роль судьи и палача, львица готовилась отвергнуть мольбу обреченного о пощаде, требуя от жертвы смириться с участью камикадзе, совершить все, что от него требует суровый закон смертника. Львица собиралась брезгливо отвернуться от несчастной, но инстинкт остановил ее.
— Женя, опомнись! Мы не заслужили таких упреков, — пришел на помощь матери Рябуша. — Мать, как и я, в тебе души не чает. Мы, видит Бог, ни в чем не виноваты перед тобой. — Отец, которого она любила всем сердцем и душой, пожалуй, больше чем мать, стоял перед ней с молитвенно вскинутыми к небу руками и выглядел серым, как порох, способный взорваться от любого искрометного слова или взгляда, чем полна была сейчас она, единственная у них, которую не любил так никто, как эти двое безумцев. Но она знала: их любовь не затмила им очи, и воспитали они свое чадо в строгих правилах, научив всему, что умели сами, и одним из этих умений была их любовь к ней. Львица напрягла свою волю и смягчилась.
— Откуда тогда взялись мои уроды? Анатолий доказал свою полноценность. У него растет замечательный сын! — Евгения отшвырнула от себя тарелку с едой, словно в ней копошились ползучие гады, резко вскочила, покачнулась и, не подхвати ее отец, опрокинулась бы на пол. В его руках Евгения забилась в истерическом плаче.
— Доченька, успокойся, милая моя, пожалей себя и нас. Сейчас мы тебе сделаем успокоительный укол. Давай мать, давай, возьми и ты себя в руки, бери в тумбочке шприц, ампулу, делай укол, я ее держу крепко.
Евгении, вибрирующей всем телом, сделали укол, вскоре рыдания ее стихли, и она уснула на руках у отца. Он осторожно перенес ее на кровать, на которой она выросла, и однажды из девочки превратилась в женщину, не подозревая о той скалистой горе, на которую вознесло ее любовное счастье, но, закружив, низвергло с вершины в пропасть позора и несчастий.
Кровать эту, как реликвию, мать берегла и лелеяла. После того, как Женечка вышла замуж и переехала в новую квартиру с мужем, она с любовью перестилала ее каждую неделю. Она слышала, что постель девственницы должна уйти с нею, мать так и поступила, отправив белье в новое жилище дочери, а ложе нельзя выбрасывать.
Евгения проснулась с чувством вины перед родными. Из кухни до нее долетел запах маминой стряпни: она с детства обожала шаньги с начинкой из творога, выпеченные в духовке, с высокой шапочкой из подрумяненной сметаны, они выглядели так аппетитно, что Женя готова была их есть несчетное количество, запивая чаем, и ела с жадностью голодного человека. Но ей вполне хватало трех-четырех, чтобы насытиться. Когда она вытирала влажные губы, то все же с сожалением продолжала смотреть на шаньги, которых оставалось целый листик, а мама довольная, что вкусно накормила дочку, смеялась и говорила: