— Она любит его?
— Кажется, да.
— Так предложите ей приехать. Это вернет интерес к жизни, ускорит выздоровление.
— Я это уже сделала. Осталось ждать, она в далеком Омске.
— Уверен, если она приедет, это перевернет его настроение.
Дни томительного ожидания вестей от Евгении ухудшили и без того неблестящее состояние раненого. Борис почти ничего не ел, пил только яблочный сок, не реагировал на боль при перевязках, то впадал в забытье, то бредил во сне, то смотрел в одну точку все с той же тоской в глазах, какую увидела мать в первый день встречи, только она теперь упрочилась. На какое-то мгновение в его глазах промелькнул интерес, когда Валентина рассказывала о несчастном случае с Лилей в офисе у Кудрина, и что его арестовали, но потом, вроде, выпустили, признав смерть в результате несчастного случая.
— Ко мне домой приходил следователь и подробно расспрашивал о твоих отношениях с Лилей, — говорила мама извинительным тоном. — Я ему ничего конкретного не сказала, потому что их не было. Но больше всего он расспрашивал о том разговоре с Фомкиной, который состоялся у меня утром по твоей просьбе.
— Глупости, мама, это убийство! Какие глупости! — воскликнул с негодованием Борис, и в газах у него засветились живые огоньки. — Вот на таких глупостях строится вся наша жизнь.
Но живительные огоньки светились у него всего несколько мгновений, и как только он закончил говорить, потухли.
— Я мама, теперь не смогу очищать нашу землю от нечисти, пусть уж простят меня люди.
— За что, сынок? Это правители должны просить у тебя прощение за свою безмозглую политику, сеющую зло, за отсутствие доброты в своих душах.
Но Борис не поддержал диалог как прежде, и мама скорбно замолкла, поняв, что разговорить сына не в состоянии. Она находилась в госпитале третий день, на ночлег уходила в гостиницу завода, где могла хорошо отдохнуть, чтобы в заботах о сыне проводить весь день. С устройством ей повезло, спасибо директору, она уже выполнила его небольшое поручение и теперь предоставлена сама себе. Она видела, с какими мытарствами сталкиваются большинство матерей в поисках ночлега, за который ростовчане дерут с них три шкуры. Спрос на угол велик, почему же не заработать на несчастье. Люди идут на все: одни, не жалея себя и средств, какие смогли собрать, рвутся обогреть, приласкать, поддержать родное чадо теплом своего сердца, другие, задраив забрало совести, греются на великодушии первых, порожденных личным несчастьем. И этот комок взаимоотношений разрастался, приобретая чудовищные формы и устрашающие последствия, укладываясь в классическую формулу: акулы войны всегда сыты ее кровью, и продолжение ее для них благо.
Госпиталь был полон не только ранеными, но матерями и женами солдат и офицеров. Каждая мать стремилась подольше побыть у постели сына, это создавало сутолоку и неудобство и родственникам разрешено находиться в палатах ограниченные часы. Вечером, уставшая Валентина Александровна вышла из госпиталя и прошла к примыкающей к зданию алее, по которой беспрестанно сновали люди, прогуливались выздоравливающие, городской гул тонул в зелени парка и здесь было относительно тихо. Спешить ей было некуда, и она решила просто пройтись в этой тишине, успокоиться от пережитого дня и увидела сидящую на скамейке несколько раз попадавшуюся на глаза пожилую женщину. Сейчас она уставшая и чем-то очень удрученная сидела и скорбно теребила кончики головного платка.
— Я вас сегодня несколько раз видела в коридоре, у вас кто здесь? — участливо спросила Валентина, присаживаясь рядом.
— Внук с тяжелым ранением в живот. Накупила ему лекарств, врач говорит, что Сенечка мой выкарабкается, коль его бабушка так заботится.
— Дай-то Бог, а у меня сын, — и Валентина Александровна поведала о своем горе, и когда закончила краткий рассказ, спросила: — Вы где остановились?
— Не спрашивайте, нигде. Дорог ночлег, поиздержалась на лекарстве, поеду на вокзал. День-два и домой.
— Я устроилась в ведомственной гостинице. Она небольшая, всего несколько номеров, но я в одноместном поселена, как командированная на завод. В номере диван есть, вот на него я вас и устрою, если вы не будете возражать.
— Я то не буду, да разве нашего брата пустят, у меня заплатить нечем.
— Начальства сейчас уже не застанешь на заводе, да мы с вахтершей договоримся. Едем, там чайку попьем.
— Что ж попытаем счастья, — согласилась новая знакомая Валентины.
Через час они стояли на вахте, и Петракова объясняла дежурной по гостинице ситуацию. Но та ни в какую не соглашалась пропустить на ночлег солдатскую бабушку. Она загородила проход и сердито говорила:
— Мне наплевать на вашу ситуацию. Я сегодня пущу вас по доброте своей, а завтра останусь без работы по вашему злу.
— Да какое же зло, уважаемая, — увещевала ее Валентина, — горе, горе привело нас сюда, вы перепутали все добродетели, побойтесь Бога.
— Бога мне бояться нечего, а вот моего начальника — надо, — не сдавалась дежурная, — гостиница переполнена.
— Я же не бесплатно хочу провести эту женщину. Возьмите на первый случай сто рублей, — Валентина достала из кошелька деньги.
— Это совсем другой разговор, — смягчилась вахтерша. — Все наши добродетели теперь измеряются кошельком, милая, — и она пропустила женщин.
— Валя, как же я рассчитаюсь, мне так неудобно перед тобой. Ах, какие люди? — терзалась новая знакомая Петраковой, поднимаясь на третий этаж гостиницы.
— Это обстоятельства, они всегда выше нас. У человека способности ограничены, на совесть ничего не купишь, а продать ее можно, а тут представилась возможность заработать. Вот человек и выжимает все из обстоятельств.
— Сколько я делала бескорыстно добра людям, Валя!
— Согласна. Но вы не были захлестнуты рынком горя, оно тиражируется и тиражируется и для многих это уже не событие, вызывающее душевные страдания, а источник дохода. Мой сын уже дважды побывал на краю жизни, и рынок горя глубоко в сердце всадил мне свои омерзительные когти. Я постоянно ощущаю их. Пусть эти сто рублей будут моим лекарством. Так что о долге забудьте.
Женщины вскипятили воду, заварили чай, перекусили бутербродами и улеглись отдыхать.
XXI
Отследить бандероль с досье на Евгению Кузнецову не удалось. Евгения получила ее вместе с тревожной телеграммой из Ростова. Она расписалась в тетради почтальона, и пробежала глазами телеграмму. В ней сообщалось:
«Борис тяжело ранен. Хочет вас видеть. Деньги на самолет высланы. Адрес: Ростов, военный госпиталь. Петракова».
— Мама, мама, какой ужас! Борис тяжело ранен! Сколько же времени меня будет преследовать злой рок! — вскричала несчастная Евгения, кладя бандероль на стол. — Послушай, что пишут в телеграмме! — она читала, а крупные слезы неудержимо катились по ее щекам.
— Милая ты моя! — мать, постаревшая и поседевшая за последний год, но все еще со следами былой красоты, обняла Евгению, усадила на диван, пристроилась рядом, взяла из рук дочери телеграмму и уставилась на строчки бланка, невидящими глазами, наполняемые слезами. — Я не нахожу слов. Какое несчастье, какой хороший человек поплатился здоровьем из-за чужих интересов! — И видя порыв дочери, то, как она решительно глянула на часы, заголосила:-Куда же ты одна, там так страшно? Ты такая молодая, неопытная, доверчивая, тебя могут украсть бандиты, превратят в рабыню, потребуют выкуп!
— Мама, я поеду. Вот дождусь папу и поеду. Это мой долг. Он нуждается в моей помощи, в ласке. Он меня любит. Я обязана отдать ему свою жизнь. Это Божеское предначертание! Мама, это моя звезда! Я вижу свой путь к нему! Борис жив, может быть даже калека, там столько мин, но я спасу его своей любовью. Что там в бандероли, посмотри, может быть, от него. Мне некогда, я буду собираться.
— Я поеду с тобой, Женечка, — сказала мама, беря бандероль.
— Хорошо, если тебя отпустит папа.
— Он отпустит, он знает, как я тебя люблю и желаю счастья, — мать пошла за ножом на кухню, чтобы вспороть плотную обвертку бандероли.
— Что там, мама, от Бориса?
— Сейчас, дочка, вскрою, — мать осторожно разрезала бумагу.
Евгения решительно вытащила большую вещевую сумку из шкафа, остановилась, думая, что же брать в дорогу.
— Ну что там в бандероли? От него?
Мать развернула бумагу и увидела копии каких-то вырезок из газет, она не знала их содержание, но хорошо помнила наказ мужа, чтобы ни в коем случае Евгении не попали в руки публикации Красноярских газет по ее делу. У несчастной женщины затряслись руки. Мать, едва не падая в обморок, стремительно подняла подол платья и сунула все под резинку панталон. Она едва успела выдернуть назад руку, как на кухню вошла Евгения.
— Ну что ты молчишь, мама? Где содержимое пакета? — спросила дочь, недоуменно поглядывая на оторопевшую и побледневшую мать.
Та, как рыба, беззвучно открывала и закрывала рот. Евгения, подозрительно глядя на мать, прошла к столу, на котором лежала разрезанная обвертка бандероли, взяла ее и увидела свои фото в анфас и в профиль, те, которые были в ее деле, небольшие и невыразительные. Они лежали сверху любимой ею, Анатолием и всей семьей фотографии, сделанной сразу после свадьбы. Евгения была тогда так счастлива, так счастлива, что не видела вокруг себя никого, кроме Анатолия. Это счастье и было отражено в ее глазах на портрете.
— Что за фокусы, кто это надсмехается? Не Анатолий ли? И это все?
— Да, Женечка, все. К чему бы это? — ухватилась за спасительные фотографии мать.
— Странно, если не сказать большего. И все-таки, в бандероли было еще что-то, ты, пожалуйста, не скрывай от меня, покажи, — Евгения подозрительно посмотрела на руку мамы, которой она придерживала засунутые под подол документы. — Что у тебя там, ты что-то прячешь?
— С чего ты взяла? — Мать похолодела от возможного разоблачения, убрала, деревянную руку с живота, давая понять, что ничего там нет, но Евгения внезапно схватила за слегка выпирающую шишку и почувствовала под рукой бумагу.