Мы дружно аплодируем какому-то незнакомому мне капитану, Герою Советского Союза, выступающему от нашего имени с благодарственным словом за подарок, ожидая начала концерта, но вместо ведущего на импровизированную сцену снова выходит агитатор полка.
Он сообщает последние сводки с фронтов, новости, поступающие с заводов и колхозов, призывает нас сильнее бить врага, энергичнее готовиться к решительным боям за Кенигсберг — цитадель прусского милитаризма.
Тогда я впервые услышал это слово — Кенигсберг. Звучное и грозное. И слово «цитадель» — тоже, хотя толком и не понимал, что это значит.
Концерт нам очень понравился. Мы сидели на полу, скрестив по-турецки ноги и положив оружие на колени. И хлопали, хлопали без конца. Полковое начальство и офицеры постарше сидели по бокам зала на скамейках, бочках, табуретках, внимательно наблюдая и за тем, чтобы никто из нас не вздумал задымить.
Пожалуй, больше всего аплодировали очень молодой артистке, исполнявшей еще незнакомую нам «Песню креолки». Много раз уже после войны я слышал ее в исполнении К. И. Шульженко, но тогда песня воспринималась совсем по-другому.
Возвращаемся с концерта около полуночи. Идем той же просекой. Наконец-то ударил морозец. Под ногами звонко похрустывает ледок на крохотных лужицах, ботинки не скользят по глине.
Вызвездило. Небо видится нам необыкновенно высоким и чистым, в нем купаются верхушки сосен, тронутые первым инейком, и от этого они кажутся серыми.
В голове цепочки идет младший лейтенант Гусев. Идет, сложив руки за спиной, и по обыкновению молчит. Спускаемся в ход сообщения. Вот и траншея нашего взвода. В ней слышится чей-то стон, но это не настораживает младшего лейтенанта.
— Все мается, бедный, — говорит он, качая головой.
— Кто? — спрашиваю я.
— Да Куклев из третьего отделения. Зубы замучили бедолагу.
Я знаю этого едва ли не самого старого по возрасту солдата в роте. Вместе с ним пришли в полк.
Куклев ходит взад-вперед по траншее, что-то прижимая к губам. Оказывается — льдинки.
— Ну что, Куклев, не проходит? — Участливо спрашивает младший лейтенант.
Куклев отмахивается от нас и уходит прочь. Здесь же замечаем ротного санинструктора, молоденького парнишку, на днях прибывшего к нам.
— Ты почему его в санчасть не отправишь? — Гусев смотрит вслед Куклеву, держа санинструктора за ремень его санитарной сумки.
— Не идет он, товарищ младший лейтенант. Говорит, боюсь, зуб драть будут.
— А что им, молиться что ли на его зуб?
— Погоди, — мимо нас к санинструктору протискивается Сивков, — а если здесь выдрать?
— Кто выдерет-то?
— А ты...
— Я боюсь.
— Эх ты! Давай я выдеру. Какой зуб?
— Откуда я знаю? Не смотрел. — Санинструктор сердито отворачивается от Сивкова.
— Эй, земляк. Куклев, тебя, что ли? Иди сюда, посмотрю твой зуб.
Куклев не обращает на слова Алексея внимания, продолжая расхаживать по траншее. Сивков не унимается: его самолюбие задето.
— Да иди, чудо гороховое. Я в деревне первым человеком по этой части был. Знаешь, как сплавщики зубами недужат?
Куклев некоторое время раздумывает, потом сплевывает и решительно подходит к Сивкову.
— На, деы, оыт с тоой! — В голосе его — одно отчаяние.
— Айда к вам в блиндаж, — Сивков берет Куклева за руку и тянет за собой.
В блиндаже зажигаем лучину, Алексей сажает больного на нары, открывает ему рот, осматривает зубы, словно ярмарочный барышник, покупая коня. Я тоже смотрю из любопытства.
— Покажи, который болит? — Глаза Куклева закрыты, по щекам скатываются капли пота, руки дрожат, и он не сразу попадает заскорузлым с черным ногтем пальцем в больной зуб.
— Та-ак, понятно.
— Чего тебе нужно, Алексей?
— Пока ничего. Голову подержи ему, когда скажу.
Сивков достает из кармана моток ниток, отрывает, сколько нужно, складывает вдвое, делает на одном конце петлю и заводит ее на больной зуб.
— Сейчас, Куклев, сейчас. Потерпи. Нам этот зуб выдрать, как...
Алексей поясняет, насколько просто ему это сделать, но Куклев не слушает. Страх сковал его тело, суставы пальцев, судорожно сжатых в кулаки, побелели.
— Ну, командир, готово. Попридержи ему голову.
Алексей упирается левой рукой Куклеву в подбородок, на правую наматывает свободный конец нитки, делает ею несколько коротких взмахов, как бы набирает инерцию, и резким рывком опускает руку вниз.
Как не рухнул тогда накат от рева Куклева, удивляюсь до сих пор. От его удара головой я откатился в угол нар, Сивкова он коленями свалил на пол.
Кто бы мог подумать, что в таком сухоньком теле Куклева таилось столько силы!
Он лежал на нарах и улыбался, хотя изо рта шла кровь, а Сивков протягивал санинструктору нитку с болтающимся на ней длинным, кривым зубом.
— Ты это не забудь, Куклев, сто граммов с тебя, — Алексей поднимается с пола, застегивает шинель. — А сейчас неплохо бы ледку положить на щеку, чтобы кровь унялась. Понял?
Куклев в знак согласия кивает головой, что-то мычит. В нашем блиндаже нас ожидает новость: Кремнев отказался выполнить распоряжение Тельного, оставшегося за командира отделения, — не пошел за дровами.
Случай, на первый взгляд, не ахти какой, но я понял, что в бою, где Игнат будет моим постоянным заместителем, Кремнев может допустить неповиновение, уже не связанное с дровами, а кое с чем поважнее, и потому решил еще раз поговорить с Кремневым при всех.
Но он и слушать не хочет меня. Сидит, насупившись, смотрит в угол землянки, как бы давая понять: мели, мол, Емеля, твоя неделя.
— Слушай, Кремнев, как ты думаешь: что бы сделал Тельный с тобой, если бы ты отказался выполнить его приказ в бою?
— А чего мне думать. Пусть он думает...
— Тогда скажу я: он обязан, понимаешь, обязан применить в этом случае оружие и заставить тебя выполнить приказ...
КОНТРОЛЬНЫЙ ПЛЕННЫЙ
Уже неделю наш взвод снова находится в первой траншее. Для усиления ему придан станковый пулемет, позиция которого находится правее нашего отделения, на стыке со вторым.
Основательно подморозило, и теперь мы уже не испытываем тех адовых мук, которые преследовали нас две недели назад. Живем почти с комфортом. У нас даже есть печка, а за дровами ходим ночью, разбираем сарай, в котором когда-то брали сено.
Днем чистим траншеи, выравниваем их дно, сбивая ломами и лопатами комья смерзшейся глины. По ночам посменно дежурим в траншее. Получили две ракетницы, солидный запас ракет и в случае надобности можем бросать их в сторону противника, который ведет себя все так же тихо и настороженно. Тельный говорит, что немец отнаступался и думает лишь о том, как бы усидеть на месте, не пустить нас дальше на свою землю.
Игнат, конечно, прав. Я тоже так прикидываю, но соглашаться с Тельным не имею права. Это уже попахивает самоуспокоенностью. А от нее до притупления бдительности, особенно ночью, — даже не шаг, а половина его. Поэтому, как могу, опровергаю суждения Тельного, хотя фактов для таких опровержений никаких нет. Одни слова. Сам знаю не больше Игната. Нашу размеренную оборонную жизнь прерывает событие, случившееся в одну из ночей: шальной пулей был ранен в кисть левой руки Кремнев.
А случилось это так. Я разбудил Кремнева около полуночи и приказал ему сменить Таджибаева, находившегося на левом фланге отделения. На «передке» было очень тихо, немцы не стреляли, даже ракеты с их стороны и те довольно редко нарушали этот необычный покой фронтовой ночи.
Таджибаев переобулся и лег на свободное место у печки. Так было установлено: это место занимает только что сменившийся с поста, затем уступает его очередному. Прошло, наверное, с полчаса. Я не успел вновь задремать, как вдруг снаружи раздалась приглушенная пулеметная очередь с той стороны и громкий крик Кремнева.
— Помогите-е, братцы-ы-ы!
Подняв отделение «В ружье», я первым выскочил из блиндажа, на ходу зарядил автомат. Над траншеей свистели пули, стрелял немецкий пулемет из подвала сарая. Его «голос» любой из нас мог определить хоть днем, хоть ночью.
Я подбежал к Кремневу. Он стоял на коленях у входа в свою ячейку, прислонившись лбом к стенке, и стонал. Было ясно, что Кремнев ранен, но куда — я еще не знал. Подбежали Сивков и Манукян. Алексей склонился над Кремневым, достал индивидуальный пакет, начал перевязывать раненого, что-то нашептывая ему.
Кисть левой руки Кремнева оказалась простреленной наискосок. Пуля вошла в ладонь около мизинца и вышла у основания большого пальца. Обильно лилась кровь, повязка моментально набухла. Я достал свой пакет и стал затягивать жгутом руку Кремнева выше локтя. Кровь кое-как мы остановили. Сивков и Манукян повели Кремнева в блиндаж. Таджибаеву я тоже разрешил покинуть свою ячейку и идти отдыхать. На пост заступил Игнат.
Пришел командир взвода Гусев, пытался расспросить Кремнева, как это случилось, почему немцы вдруг открыли стрельбу, но тот не отвечал. Он лежал на нарах навзничь, прижимая к груди забинтованную руку, и с причитаниями стонал. Сквозь стиснутые зубы из его рта почему-то обильно текла слюна.
Некоторое время Гусев о чем-то напряженно думал, не отдавая никаких распоряжений, потом присел на нары, еще раз внимательно посмотрел на раненого, сказал:
— Отправляйте его в санвзвод. Там есть повозка.
И Кремнева увезли.
Дня через два у нас на позиции появляется незнакомый офицер в телогрейке без погон, в солдатской шапке-ушанке и валенках. Вместе с капитаном Полонским они осматривают оборону противника в стереотрубу, изучают местность перед ней, инженерные заграждения с нашей и противоположной стороны. Прибывшего офицера, очевидно, что-то не устраивает, что-то не нравится ему, и вместе с капитаном они уходят по траншее на левый фланг, в соседнюю роту.
— Что это за начальство? — спрашиваю Гусева, ходившего с незнакомым офицером по участку обороны нашей роты.
— Начальник разведки полка. Майор...
— В разведку что ли здесь пойдут?