Келлог сделал паузу и обозрел аудиторию. Все присутствующие замерли. Доктор откашлялся.
– Хочу добавить и от себя, дамы и господа, приверженцы здорового образа жизни. Чрезмерное увлечение исполнением супружеских обязанностей наносит огромный, непоправимый ущерб как мужчине, так и женщине. А по сути дела является узаконенной проституцией. Повторяю, дамы и господа: «узаконенной проституцией».
Кто-то из молоденьких пациенток ахнул. Кажется, Фребль? Аннализе, четырнадцать лет, Чепэл-хилл, Северная Каролина; болезнь Брайта, диабет, автоинтоксикация, ожирение. Звук, исторгнутый устами девицы, заставил доктора задуматься. Может быть, то, что он говорит, звучит слишком шокирующе для юных ушей? Ничего, в скором времени бедная девочка узнает ужасную правду жизни, к которой ее приобщит похотливый супруг. Так пусть же лучше она заблаговременно вооружится надежными физиологическими доспехами. Он снова вскарабкался на свою трибуну.
– А позвольте вас спрос-с-сить, – зловеще засвистел он, – что происходит с людьми, которые не могут справиться со своими низменными инстинктами? В чем именно заключается опасность, о которой я все время говорю? Какая судьба ожидает супругов, предающихся разврату так же часто, как они садятся к обеденному столу?
Ответа не было. Аудитория окаменела, но Келлог знал, что все слушают его, затаив дыхание.
– Скажите, что будет, если в паровой котел, предназначенный для воды, налить бензин? Большинство людей – я имею в виду пристойных женщин и мужчин – до брака вели благонравный образ жизни. И тут вдруг они погружаются в атмосферу нервного возбуждения, которое буквально подрывает всю их нервную систему, заодно разрушая пищеварительный тракт и все выводящие каналы. Особенно это опасно для мужчин, добровольно лишающих себя жизнеобразующей жидкости!
Мисс Манц заерзала на стуле и метнула на доктора шокированный взгляд, после чего сразу же отвернулась. Миссис Тиндермарш была похожа на статую – разве что тень улыбки несколько портила это впечатление. Кое-кто из мужчин, в том числе Уилл Лайтбоди и Дж. Генри Осборн-младший, велосипедный король, явно чувствовали себя не в своей тарелке.
– Что же касается женщины, – здесь голос Келлога наполнился жалостью, – то, обладая более хрупким телосложением, она в еще меньшей степени способна выносить эти ужасные потрясения, результатом которых становится самый широкий спектр заболеваний от мягкой истерии и нервного истощения до рака, маразма и скоропостижной кончины.
Тут доктор горестно покачал головой, вытер вспотевший лоб и нанес последний, самый сокрушительный удар:
– Друзья мои, дорогие мои пациенты, спутники на пути здоровой, свободной от болезней жизни! Скажите мне, разве среди вас нет женщин, которые готовы воскликнуть: «После первой брачной ночи я никогда не чувствовала себя по-настоящему здоровой!»? Задумайтесь об этом, леди и джентльмены. Задумайтесь и сделайте соответствующие выводы.
Он молитвенно сложил руки, опустил голову.
– Благодарю вас.
И тут грянули аплодисменты – сначала негромкие, результат шока, а потом все более и более набирающие силу, благодарные и прочувствованные, дань признательности тому, кто, единственный из всех, нашел в себе мужество произнести слова мучительной, но необходимой правды. Келлог смиренно поклонился. Прошла целая минута, прежде чем аплодисменты понемногу стали стихать. Когда доктор уже собирал свои листки, в первом ряду взметнулась чья-то рука и мужской голос спросил:
– Вопрос! Доктор Келлог, можно задать вопрос?
Из-за этой просьбы рукоплескания сначала захлебнулись, а потом и вовсе стихли. Доктор воззрился на молодого человека довольно фатоватого вида: черные нафабренные усики, остроконечная богемная бороденка. Вопрошающий лениво опустил руку и не спеша поднялся. Кто же это такой? Джон Харви Келлог знал своих пациентов, всех до одного. Ну-ка, ну-ка. Крэмптон? Крузерс? Кроули? Нет-нет. Кринк – вот это кто. Джон Хэмптон Кринк-младший; Гайд-парк, Нью-Йорк; морфинизм, венерическое заболевание, автоинтоксикация. Да-да, развратник каких поискать, потребитель пьес Бернарда Шоу и этого мерзкого Драйзера.
– Слушаю вас, мистер Кринк, – сказал доктор, готовясь дать отпор.
Молодой Кринк стоял, опустив плечи, на порочном чувственном лице играла коварная улыбка. Голос был неприятным, приглушенным, гнусавым.
– Прошу прощения, доктор, но мне кажется, что вы призываете к прекращению человеческого рода. Если половых контактов следует избегать, даже когда они освящены узами брака, то на что же нам остается надеяться? На непорочное зачатие, что ли?
В зале захихикали. Молодой нахал, конечно же, задумал устроить провокацию, подлую шутку вроде тех, которыми забавлялся Джордж. И все же никто в аудитории в открытую не засмеялся. Доктор рассердился. Этот наркоман, этот избалованный раб низменных страстей, этот отщепенец, опозоривший одну из богатейших и почтеннейших семей Нью-Йорка, смеет вставлять ему, Келлогу, шпильки? Ха! Сейчас наглец будет сокрушен, раздавлен одной-единственной фразой. Хотя нет, это было бы неправильно, нефизиологично. Нужно преподать урок всем присутствующим, не исключая и мистера Кринка. Проявив чудеса выдержки, доктор внимательно посмотрел на молодого человека, сохранявшего полнейшую невозмутимость, а затем обернулся к аудитории.
– Непорочное зачатие, говорите вы? Что ж, как ученый я признаю, что такое вряд ли возможно… – Он сделал паузу, чтобы дать возможность публике одобрительно похмыкать. – Но как врач и моралист я считал бы это идеальным решением.
Дэб, как обычно, ждал в коридоре и – опять-таки как обычно – пыхтел, сопел и находился в крайнем возбуждении. Доктор не желал даже знать, по какому поводу. Келлог купался в лучах славы, а Дэб (подсказывало сердце) сейчас возьмет и все испортит. Шеф замахал руками и простонал про себя: «Только не сейчас, не сегодня». Однако Дэб уже шагал рядом, и – делать нечего – доктор проворчал:
– Ну, Пулт, выкладывай, что еще стряслось?
Но стряслось, оказывается, много чего, и в каждом случае необходимо было личное участие доктора. Во-первых, Джордж. Сейчас он валялся посреди улицы прямо напротив главных ворот Санатория и выкрикивал оскорбления в адрес проходящих мимо приверженцев физиологического образа жизни.
– Он кричит, что они «травяные глотки» и «жрут солому», доктор, а швейцар доложил, что в одного пациента был кинут некий предмет.
Келлог и Дэб вышли в холл, на стенах сверкали лампочками рождественские гирлянды, вокруг царила праздничная суета. Доктор смотрел прямо перед собой, сдерживаясь из последних сил. Каждое слово Дэба было иголкой, втыкаемой в обнаженный нерв. Необходимо отдохнуть, совершенно необходимо. Такого ни один нормальный человек не выдержит.
– Какой предмет? – Келлог стремительно шагал вперед, на ходу вежливо кивая коллегам.
– Понимаете, Шеф, – поперхнулся Дэб, – это была коробка из-под хлопьев, которые выпускает ваш брат… Она была наполнена… в некотором роде… переработанными хлопьями, сэр… использованными… вы понимаете, что имею в виду, сэр…
Джон Харви Келлог замер как вкопанный. Сидевшая в кресле-каталке пациентка жеманно ему улыбнулась. Миссис?… Миссис?… А-а, к черту! Доктор отвернулся.
– Использованными? – повторил он.
Дэб внимательно изучал свои руки.
– Он, должно быть, подобрал коробку где-нибудь на помойке, сэр, и потом…
– Господи! – с силой выдохнул Келлог и закричал: – Будь он проклят, этот мальчишка, будь он проклят тысячу раз!
Двадцать голов повернулись в его сторону и мгновенно отвернулись. Доктор чеканным шагом прошествовал через холл – в этот момент он был похож на солдата с ружьем наперевес. Миновав коридор, Келлог резко остановился перед дверью в свой кабинет и решительно развернулся к секретарю.
– Его надо изолировать, – сказал Шеф. – Позвони Фаррингтону, пусть посадит его в тюрьму. Только без лишнего шума, понятно?
Повернулся на каблуках и влетел в кабинет.
Дэб последовал за ним.
Но это было еще не все. В теплице вышла из строя печь, в результате чего помидоры, манго, хризантемы и прочие растения замерзали; мистер Смоткин из штата Вашингтон сломал зуб, укусив патентованное печенье Келлога, и теперь угрожал Санаторию судебным иском; самка шимпанзе Лилиан заперла Мэрфи в клетке, разорвала доктору Дистазо брючину снизу до самого паха и в довершение всего вырвалась на свободу и сейчас бесится, круша все в экспериментальной кухне… Ну и вдобавок возникли осложнения с рождественским гусем.
Еще ни разу за всю свою жизнь, несмотря на все многочисленные кризисы, которые приходилось преодолевать, включая загадочный пожар, дотла сжегший Санаторий пять лет назад, доктор не чувствовал себя до такой степени на пределе. Это было чересчур. Сверх человеческих сил. Он уселся за письменный стол, прикрыл лицо защитным козырьком.
– С гусем? – спросил он и почувствовал, как его голос дрогнул. – Что такое?
– Простите, сэр?
– Что случилось с рождественским гусем?
– Он какой-то недовольный, доктор. И не ест. Мэрфи думает, что гусь простудился. Не хватало еще, чтобы повторилась история, как с индейкой на День Благодарения. Во всяком случае, я счел своим долгом вас предупредить…
Отлично, просто отлично! Мало того что с той индейкой вышел конфуз! Столовая была почти полной, пациенты старательно пережевывали пищу, и вдруг одна из медсестер обнаружила дохлую птицу. Как прикажете объяснять подобный казус неофитам физиологического образа жизни? Если Санаторий не способен сохранить жизнь даже индюшке, что уж говорить о бабушке или тете Эммелине? Чтобы отвлечь внимание пациентов от неприятного происшествия, доктор заранее купил рождественского гуся и посадил его в ту же самую клетку, а сверху поместил транспарант с надписью: «Этого гуся съедят? Только не в Санатории Бэттл-Крик!» И вот пожалуйста! Теперь, того и гляди, кто-нибудь из пациентов окочурится.
– Ладно, ладно! – рявкнул Келлог, чувствуя, как его желудок сжимается самым постыдным, совершенно нефизиологическим образом. Руки его дрожали. Наступал момент истины.