Звякнул замок, открылась маленькая дверь в противоположном углу, в комнату, пригнув голову, прошел высокий милиционер, а за ним парнишка, в выцветших синих джинсах и сером свитере. Он повернул голову, скользнул по Лукьянову безучастным взглядом больших голубых глаз и остался стоять возле стены, поглядывая в противоположный угол комнаты, где была другая дверь для посетителей — видимо, ждал, что появится кто-то другой.
— Свидание полчаса! — объявил милиционер и скрылся в проеме, но дверь не закрыл, а парень все стоял, не двигаясь, глядя куда-то мимо Лукьянова, и лицо его — осунувшееся, измученное переживаниями последних дней, выражало боль и ожидание, он, как видно, ждал, что сейчас войдет мать.
Лукьянов встал.
— Здравствуй, Дима!
Тот резко повернул голову, вгляделся, не понимая.
— Вы… ко мне?
— Да. Это я просил о свидании с тобой.
— А мама? Что с ней? — он шагнул к Лукьянову.
— Все в порядке, она ждет там, на улице. Садись, поговорим.
И когда он сел с противоположной стороны стола, не спуская с Лукьянова встревоженных, пытливых глаз, Лукьянов снова сказал:
— Ну, здравствуй, тезка!
И внезапно увидел, как эти широко раскрытые, настороженные глаза вдруг потеплели и стали быстро-быстро наполняться слезами. И все лицо вдруг осветилось, потеряло свою суровую напряженность, стало мальчишески открытым, незащищенным.
— Дядя Дима!
И столько беспомощно-детского было в этом беззвучном, сдавленном возгласе, что Лукьянов почувствовал, как перехватило горло.
Он протянул через стол руки, положил их мальчишке на плечи, а тот вдруг наклонился, уткнулся головой в его плечо и заплакал по-детски беспомощно, вздрагивая всем своим худеньким телом.
— Ну, ну., — сказал Лукьянов.
— Простите, — Дима ожесточенно рукавом утирал лицо. — При маме я не плачу. А тут… И не узнал я вас…
— Откуда же ты мог меня узнать?
— Мама мне столько рассказывала о вас! Она говорила, что вы приедете, а я не верил!
Он уже оправился и улыбался сквозь слезы. В глазах его, полных радостного облегчения, было столько надежды, что Лукьянов только сейчас по-настоящему понял, какую ответственность взял на себя.
— Ты ждал меня?
— Ждал. И боялся.
— Почему?
— Не знаю… Меня все теперь осуждают Он опустил голову. — А больше всего — я сам… Вы плите, что случилось? Это так страшно! Был живой человек — и вдруг…
— Знаю, я знакомился с делом.
— Там все написано?
Все, что ты говорил. И все, что показала экспертиза.
— А что она показала? — Он спросил это быстро, и Лукьянов уловил тревогу в его голосе.
Ну… Примерно то же самое, что ты говорил.
Дима кивнул головой, опустил глаза, и Лукьянову почудилось, что он облегченно вздохнул украдкой.
Я сам во всем виноват. Сам. — Убежденно проговорил он. — Я не имел права садиться за руль, из-за этого все и произошло… Значит, я сам и должен отвечать… — Он говорил, словно убеждая в чем-то себя и в то же время Лукьянова. Потом поднял на него вопрошающие, опять полные муки глаза:
— Скажите, дядя Дима, что мне за это будет?
Видишь ли, тут много есть факторов, которые суд будет учитывать: твое поведение в момент происшествия, твое поведение до случившегося, обстоятельства самого происшествия… Решения могут быть разные.
— Я понимаю. Ну, а в самом худшем случае?
В самом худшем? Лет пять колонии для несовершеннолетних.
Он печально кивнул.
— Мне будет тогда уже двадцать один… Двадцать один год… — Он что-то высчитывал в уме. — Потом два года — армия. Двадцать три… — А у меня всего семь классов… — Он сказал это с глубокой тоской. — А главное — мама… Как она будет без меня… — голос его сорвался.
Но ведь она не одна. Есть отец, — сказал Лукьянов.
— Да! — он словно только теперь вспомнил. — Да, да… Когда у него защита, вы не знаете?
— Кажется, двадцать пятого.
— Двадцать пятого? Это хорошо.
— Что — хорошо?
— Хорошо, что раньше, — до суда.
— Почему?
— Трудно ему было бы после. — Он задумался. — Пять лет…
— Мы с тобой взяли худший вариант, — напомнил Лукьянов.
— Да… Но даже, если два ил и три, в институт я все равно не смогу поступить.
— Почему?
— У этого человека, Полозова, есть семья, дети, вы знаете?
— Знаю.
— Теперь я не имею права учиться. Я буду работать и все деньги отдавать им, — он говорил это очень серьезно и убежденно, как что-то давно решенное, и Лукьянов понял, что именно об этом он все время думал, сидя здесь, в одиночестве. — Потом, когда они вырастут, я, может быть, смогу учиться… Если не будет поздно… — голос его опять упал. — Вот вы, сколько вам было лет, когда вы поступили в институт?
— Двадцать четыре.
— И мне будет примерно столько же. Или даже больше…
Он опять задумался.
— Кем ты хочешь стать? — спросил Лукьянов.
— Я хотел стать географом. Это была моя самая большая мечта. Ездить по разным странам, изучать людей, моря, горы… — он тяжело вздохнул. — Теперь не будет этого. Ничего теперь не будет, я знаю…
— Ты станешь географом, Дима, — убежденно сказал Лукьянов. — Или геологом. Кем захочешь — это я тебе обещаю.
— Вы так думаете? — он с робкой надеждой смотрел на Лукьянова.
Теперь, после разговора с тобой, я в этом уверен. Я хочу тебе помочь. Но и ты должен хоть немного помочь мне.
— А что я должен сделать?
— Ты должен все, во всех подробностях, без всякой утайки мне рассказать. Все, как было.
— Я… все рассказал.
— Нет не все. Там есть неувязки. Сначала ты сказал, что сбил его по дороге в город. А потом, когда экспертиза показала, что Полозов был сбит машиной, ехавшей из города, ты сказал, что не помнишь, что был, как в тумане. Как это было, Дима?
Он молчал. Опустил голову и молчал.
Хорошо, — сказал Лукьянов. — Я не буду тебя сейчас больше тревожить. Подумай. Вспомни все, как было. А я приду завтра. Договорились? Ну, до завтра.
Он положил ладонь на руку мальчика, лежавшую на столе, сжал ее. Потом встал, пошел к двери.
Дядя Дима!
Он обернулся. Парень стоял у стола, подавшись всем телом вперед, смотрел на Лукьянова умоляющими глазами.
— Я… хочу вам что-то сказать… Только вы должны дать мне слово, что об этом никто не узнает, ни один человек.
— Хорошо, я даю тебе слово.
Я… не оставлял его на дороге, поверьте мне.
— Я это знаю, — сказал Лукьянов. — И не только это.
Вы… все знаете? — в глазах мальчика мелькнуло отчаяние.
— Догадываюсь.
Вы дали слово! — . он почти закричал.
— Я сдержу его.
15
Встреча с Димой разволновала Лукьянова.
Еще раньше, когда он провел ночь в комнате мальчика, у него начал складываться образ Нелиного сына, встреча с Димой не разрушила этот образ, как он боялся, — наоборот, дорисовала его. Лукьянов все больше укреплялся в своем представлении о характере мальчика.
И все же, прежде чем вернуться на дачу Новгородцевых, он побывал у приятеля Димы — Саши Игнатьева, где собрались в тот вечер ребята.
Саша подтвердил, что они пили сладкое вино «Кагор» и шампанское, а Дима пил только лимонад. И хотя все подтрунивали над ним, он твердо стоял на своем — «я вина не хочу», собрал возле себя все бутылки с лимонадом, пил и угощал Люду, с которой они вместе приехали из Москвы. Она, правда, предпочитала шампанское. Зато, когда все вино было выпито и все вокруг стали ныть, что вот, дескать, так много народа и так мало вина, а во всей округе в такое время купить негде, Дима первым вызвался съездить в сторону города, в дежурный магазин. Ему с радостью собрали деньги, он взял с собой Люду, и они ушли. «Он, наверно, потому и в рот не брал спиртного, что хотел покататься и Люду прокатить», — высказал предположение Саша.
«Он с ней уехал, вы точно знаете?» — спросил Лукьянов.
«Точно, — подтвердил Саша. — Когда они ушли, мы все вместе решили пройтись, вышли, дошли до их дачи, и как раз в тот момент выехала машина, а Люда приоткрыла дверцу и помахала нам рукой. Потом они уехали. Но так мы их больше не дождались. Потом уж узнали, что случилась беда».
«Скажите, Люда когда-нибудь садилась за руль? Не учил ее Дима водить машину?»— спросил Лукьянов.
Саша задумался, затем сказал:
«Да, припоминаю, однажды я видел, он учил ее, но это было здесь, на площадке, у нас есть такая площадка, мы на ней мяч гоняем».
И еще в одном доме побывал Лукьянов, в том, что стоял на самом краю поселка, где дорога, идущая от моря, упиралась в городское шоссе.
Он беседовал со всеми обитателями этого дома, потом с жильцами соседнего, и того, что был через дорогу. Любая машина, сворачивающая с шоссе на проселочную дорогу, проходила мимо этих домов, и Лукьянов надеялся, что, быть может, узнает еще что-нибудь.
Он вышел от них уже затемно и пошел в сторону моря.
Погода портилась, небо заволокло тучами, внизу гремел, нарастая, прибой.
«Шторм будет, — подумал Лукьянов. — И дождем пахнет».
Он стоял на краю обрыва упершись коленями в невысокий барьер, сложенный из пористого известняка. Камень был теплый, нагретый, теперь он отдавал свое тепло. Лукьянов притронулся к нему ладонью, ощутил шершавую поверхность ракушечника, провел по ней рукой.
Он вглядывался в темноту, слушал шум прибоя и думал почему-то о своей жизни, о том, как все странно сложилось, что вот, через столько лет, когда, казалось бы, уже все забыто и быльем поросло, вдруг снова всплывает прошлое, настойчиво напоминает о себе, требует снова и снова пережить все сначала.
Он вздохнул, поднял воротник, натянул поглубже кепку и пошел по набережной в сторону дачи.
— Ты воспитала хорошего сына, Неля! — сказал он еще с порога.
Во второй раз он увидел, как на мгновение осветилось ее лицо, но в глазах по-прежнему стояла тревога.
Она не спрашивала ни о чем, поставила на стол ужин, села напротив него, кутаясь в шаль.
Он отхлебнул немного горячего кофе. Закурил. Есть не хотелось.