У входа в зал аудиенций Таасмин Манделла снова остановилась.
— Разумеется, оно очевидно, Камерарий. Я объявлю о своей полной духовной, моральной и экономической поддержке Конкордата.
— Госпожа! Это безумие! Подумайте о паломниках, от чьей щедрости мы зависим — не будут ли они отвращены этим необдуманным шагом? Подумайте о Бедных Чадах — объединяясь с ере… забастовщиками, вы, в сущности, отвергаете их веру в святость Стальградского Храма. Вы не можете отринуть всех своих верных последователей — и пилигримов, и Бедных Чад!
— Мне известно, откуда исходят эти поддельные пророчества о фабрике, Камерарий. Я и на треть не так глупа, как ты полагаешь.
Она воссела на троне в зале аудиенций в столбе солнечного света, отбрасываемого расположенными под углом зеркалами. У ног ее были рассыпаны цветы и завитки металлической стружки, а перед ней стояла шеренга паломников с мрачно сведенными бровями, над которыми красовались девятиконечные звезды. Воздух дышал холодным благочестием.
— Это место нуждается в свете, — прошептала Таасмин Манделла самой себе, представляя десницу Панарха, открывающую базилику, словно банку с маринованными огурцами, чтобы впустить в нее сияние дня.
— Прошу прощения, мадам? — переспросило прислуживающее ей Бедной Чадо с металлической головой.
Бедное, бедное чадо, подумала Таасмин Манделла. По мере того, как очередь жаждущих излечения, благословения, пророчеств, прощения и исполнения молитв с шарканьем продвигалась вперед, она обнаружила, что сидит, разглядывает отражения облаков в зеркалах под крышей и думает о племяннике и войне, которую он ведет — о войне, ради которой и была ей дана ее мощь — под пустынным солнцем, открытым небом и пред глазами Панарха. Духовность в действии, вера в солдатских ботинках, ножевое лезвие революционной любви. Она правильно поступит, поддержав Конкордат. За все грехи свои они стоят за человечность, жизнь и свободу против Компании, несущей стерильность, механистическую регламентацию и полное уничтожение.
— Госпожа — Старухи из Черновы. — Стая беззубых бабушек в черных шалях склонилась в поклоне посреди цветов и стружки. Они несли уродливое деревянное изображение младенца. Его грубо вырезанный и нелепо расписанный лик имел такое выражение, как будто ему в задницу воткнули какой‑то острый предмет. — Они принесли прошение, госпожа. — Прислужница почтительно согнулась и жестами велела Старухам из Черновы приблизиться.
— Каково ваше прошение? — Солнце играло на чистой холодной воде, листья бросали узорчатые тени; Таасмин Манделла едва могла сосредоточиться на их умоляющих голосах.
— … отняли наших сынов и сынов наших сынов, отняли нашу свободу, наше достоинство, они отняли все что у нас было и вернули сломанным; они называют это «индустриальный феодализм», и за него мы хотим отблагодарить их…
— Стоп. Вы из Стальграда?
Самая старая и почтенная из бабушек согнулась в ужасе.
— Встаньте все. — Солнечный свет, тень и прохладная чистая вода испарились под лучами солнца более могучего. — Вы из… — она пошарила в памяти, проклиная себя за невнимательность., — Черновы в Новом Мерионедде?
— Это так, мадам.
— И вы унижены Компанией… вы забастовщики, я правильно поняла?
Младшая из бабушек отделилась от стаи.
— Госпожа, они вырвали пищу из наших желудков, воду от наших губ, свет от наших глаз и силу от кончиков пальцев, они выгнали нас из дома, так что мы должны или покинуть свои семьи или жить как животные, в жалких хибарах из пластика и картона! Серая Госпожа, мы молим вас — помогите! Молитесь за нас, просите за нас, донесите плач угнетенных до слуха Панарха и пусть они призовут на нас его милость, благословите нас…
— Довольно. — Несдержанная женщина вернулась на место, стыдясь своей вспышки. — Что это такое вы принесли с собой? — Старшая из бабушек подняла уродливую статую повыше.
— Это наша икона, Ясно Дитятко Черновы, которое попущением Благословенной Госпожи спасло наш город от разрушения при падении челнока, вызвав волшебный ветер, который унес опасность прочь.
Таасмин Мандела слышала о чуде в Чернове. Город уцелел, но челнок и находившиеся в нем сто пятьдесят человек испарились при столкновении с землей. Чудо классом повыше могло бы спасти и их тоже, подумала она. Статуя же была исключительно уродливой.
— Дайте ее сюда. — Таасмин Манделла протянула к идолу левую руку. Пульсирующие сгустки света заструились из электрических цепей, пронизывающих ее одежды и скопились вокруг левого запястья. Нимб стал таким ярким, что отбросил тени в самые дальние углы зала аудиенций. Она ощутила, как волна невинности захлестывает ее: внутренняя гармония восстановилась в самом сердце, и она почувствовала себя освобожденной и прощенной. Металлические ленты, подобные фрагментам печатных плат, выстрелили из ее левой ладони и облекли Ясно Дитятко Черновы в электронный кокон. Собрание верных в благоговейном трепете наблюдала, как грубая деревянная поверхность идола покрывается пленкой схем. Электрические разряды вспыхивали на его конечностях, сияние ядерного синтеза засверкало в очах, а из уст вырвался поток закодированной машинной ахинеи.
Пресуществления древа в машину свершилось. Паломники пали на колени. Некоторые в страхе покинули базилику. Старухи из Черновы принялись бить поклоны, но Таасмин Манделла остановила их.
— Идите и покажите его моему племяннику. Это ответ, которого он ждет. Также передайте ему мое благословение и скажите: Бог на твоей стороне. Вы — не чья‑то собственность. — В приступе священного озорства Таасмин Манделла воздела левую руку, сжав кулак в приветственном жесте Конкордата. Она встала, чтобы все могли увидеть Солидарность Серой Госпожи, затем подобрала полы одежды и сошла с помоста.
— На сегодня аудиенция закончена, — прокричала она своей бионической сенешали. Она заметила, как та сперва смешалась, а затем поспешила с докладом к Вдохновению Кадиллаку. Ей было все равно. Бог вырвался на волю, война была объявлена, она поступила по совести. Война объявлена, и она счастлива, счастлива, счастлива.
— Я тоже не собственность, — заявила она своему отражению в холодной чистой воде садового пруда.
50
Всякий, предъявивший карту Конкордата одному из владельцев «Эмпориума Горячих Закусок и Острых Блюд Манделлы и Даса» получал право на бесплатное питание в чудесной стране вареных сарделек, кебабов на гриле, нутовых оладий, с любовью обжаренных в глубокой сковордке, а также всевозможных бхаджи, самоса, пакора и прыгунов в мешочек. Для той половины Эмпориума Горячих Закусок и Острых Блюд, которую представлял Манделла, это было жестом братской солидарности; влияние на прибыльность предприятия он оказал разрушительное, но эта половина знала, что у той половина, которую представлял Дас, были где‑то припрятаны целые мешки золотых долларов, запасенных еще в те времена — ныне вызывающие ностальгические воспоминания — когда он был городским мастером на все руки, флибустьером, гундой и бичом, и эти запасы поддержат Эмпориум на плаву, покуда не кончится кризис.
Эмпориум Горячих Закусок и Острых Блюд был примечательным и даже уникальным сооружением. Передняя его часть была раньше рикшей весьма почтенного возраста, которая провалялась три года у Эда за сараем; задняя половина была переделана из камбуза заброшенного лихтера и снабжена раскладывающимися сиденьями, радиоприемником с фоновой музыкой, весело расписанными бумажными фонарями, а также разнообразными святыми иконами, медалями и бумажными молитвенными билетами. Каждое утро до рассвета та половина предприятия, которую представлял Дас, пинками вдыхала в переднюю часть Эмпориума некое подобие астматической жизни и катила по узким улицам, уворачиваясь от кур, коз, детей, лам и грузовиков, пока не попадалось подходящее место для стоянки. Это место почти неизменно обнаруживалось напротив магазина всякой всячины сестер Пентекост, потому что с этого места Дас имел возможность обольстительно улыбаться сестрам, когда они в восемь часов восемь минут являлись открывать лавку — а они, в свою очередь, могли пригласить его выпить мятного чая в самое жаркое время дня. К тому времени, как прибывала та половина предприятия, которую представлял Манделла (эта половина отличалась игольно–острой проницательностью в делах — генетическим даром рационалиста–отца), сосиски уже вовсю поджаривались, а титаны с мятным чаем и кофе наполняли воздух ароматом, а очередь — долгая, как бесплатный завтрак — мяла в руках карты Конкордата.
На шестьдесят шестой день забастовки Раджандра Дас внезапно замер, заворачивая в лепешку сосиску размером с его предплечье для очередного забастовщика.
— Р. Д., — сказал Манделла. — Что ты увидел?
Раджандра Дас автоматически протянул сосиску забастовщику.
— Это он.
— Он? — Каан Манделла огляделся вокруг, но увидел только темноволосого мужчину средних лет, наблюдавшего за ними с другого конца улицы.
— У него хватило наглости вернуться после всего, что он сделал… — Каан Манделла посмотрел еще раз, но тот человек исчез.
— Кто это был?
Раджандра Дас ничего не сказал, но остаток дня пребывал в состоянии злобного напряжения, чрезвычайно для него нехарактерном. Припарковав на ночь Эмпориум Горячих Закусок и Острых Блюд, Раджандра Дас нанес визит господину Иерихону.
— Он вернулся, — сообщил он, а когда господин Иерихон узнал, кто вернулся, он велел Раджандре Дасу собрать остальных Отцов–Основателей, за исключением Доминика Фронтеры, и пока Раджандра Дас собирал Отцов–Основателей, он достал из ящика стола игольный пистолет и сорвал с него шелковые покровы.
В двадцать часов сорок пять минут Микал Марголис, глава службы безопасности проекта «Дорога Отчаяния», собирался принять ванну в своих апартаментах. Предварительная разведка Дороги Отчаяния была завершена, Компания могла атаковать Конкордат и сокрушить его в любой момент, день выдался тяжелый, и все, в чем он сейчас нуждался — это горячая ванна. Он открыл дверь и увидел направленное на него дуло древнего игольного пистолета с отделанной костью рукояткой.