— Да нет. Ты права. Видно, я сегодня подустал. Выпить хочешь?
— Нет, спасибо.
На кухне Фрэнк взбодрился стаканчиком, и недоразумения больше не возникали до следующего вечера, когда Эйприл сделала потрясающий отчет о том, как она провела день.
Фрэнк полагал, что днем жена тоже вялая и рассеянная; он представлял, как она подолгу лежит в ванне, затем в спальне часами вертится перед зеркалом, примеряя платья и выдумывая новые прически, и под воображаемые скрипки вальсирует по залитой солнцем комнате, через плечо улыбаясь своему раскрасневшемуся отражению, и лишь к его приходу спешит заправить постель и прибрать в доме. Но оказалось, что нынче сразу после завтрака она поехала в Нью-Йорк, где прошла собеседование и заполнила длиннющую анкету для работы в зарубежных учреждениях, затем отправилась хлопотать о паспортах, после этого приобрела три брошюры с расписаниями полудюжины пароходных компаний и авиалиний, купила две чемодана, французский словарь, путеводитель по Парижу, детскую книжку «Слоненок Бабар»,[22] учебник «Освежите свой французский» («Для толковых людей, которые уже что-то знают») и потом сломя голову помчалась домой, чтобы вовремя отпустить няньку, заняться ужином и смешать коктейли.
— Ты не устала?
— Не особенно. Даже встряхнулась. Я уже сто лет не ездила в город. Хотела устроить тебе сюрприз и в обед заскочить в твою контору, но не было времени. В чем дело?
— Ни в чем. Просто я ошарашен тем, сколько ты всего успела за один день. Впечатляет.
— Ты злишься. О, я тебя понимаю! — Эйприл скорчила жеманную рожицу супруги из телевизионной комедии. — Тебе неприятно, что я за все хватаюсь сама.
— Да нет, что за глупости? — возразил Фрэнк. — Я вовсе не злюсь. Пустяки.
— Нет, не пустяки. Это вроде моих поползновений стричь газон и всякого такого. Конечно, паспорта и бюро путешествий надо бы оставить тебе, но я оказалась в тех местах, и было глупо не зайти. Все равно, извини, пожалуйста.
— Слушай, хватит, а? Сейчас я и впрямь начну злиться. Все, проехали.
— Ладно.
Фрэнк листал учебник.
— Вряд ли он нам подойдет. В смысле, это не для начинающих.
— Бог с ним. Я второпях схватила, а уж потом увидела, что книжонка выпендрежная. Вот тоже — надо было оставить тебе, ты в этом лучше разбираешься.
На следующий вечер Эйприл виновато сообщила, что у нее плохие новости:
— То есть не совсем плохие, но неприятные. Нынче прикатила миссис Гивингс и с жутким официозом пригласила нас завтра на ужин. Естественно, я отказалась — мол, нет няньки. Тогда она попыталась захомутать меня на следующую неделю, и я все отбрехивалась, а потом сообразила: нам же все равно с ней встречаться насчет продажи дома; и тогда говорю: может, вы к нам придете?
— О господи!
— Не волнуйся, они не придут. Ты же ее знаешь: все бубнила, что не хочет нас обременять, — вот же зануда! — а я говорила, что нам все одно надо повидаться по делу, и так битых полчаса, пока я не уломала ее на завтрашний вечер. Она придет одна, после ужина, только ради делового разговора, и тогда, бог даст, мы ее больше не увидим до продажи дома.
— Чудесно.
— Вот тут и закавыка. У меня совершенно вылетело из головы, что на завтра мы приглашены к Кэмпбеллам. Я позвонила Милли, снова наплела про няньку, и она, похоже, искренне огорчилась. Тебе известно, какой она бывает — точно ребенок. Я опомниться не успела, как согласилась прийти сегодня. Вот такие выходные — нынче Кэмпбеллы, завтра Гивингс. Мне ужасно стыдно, Фрэнк.
— Ладно, ничего. Это и есть твои плохие новости?
— Ты вправду не сердишься?
Фрэнк ничуть не сердился. Умывшись и сменив рубашку, он даже почувствовал, что ему не терпится поведать Кэмпбеллам о своих планах. Подобные затеи всегда кажутся нереальными, пока о них кому-нибудь не расскажешь.
— Слушай, Эйприл, — говорил он, заправляя рубашку в брюки, — мы сообщим миссис Гивингс о своих намерениях, но ей вовсе не обязательно знать, что именно мы собираемся делать в Европе, правда? По-моему, она и без того считает меня прохиндеем.
— Разумеется нет. — Эйприл будто даже удивилась возможности оповестить миссис Гивингс о чем-то еще, кроме желания продать дом. — Какое ее собачье дело? Если уж на то пошло, можем и Кэмпбеллам ничего не говорить.
— Нет, им-то мы скажем… — поспешно возразил Фрэнк; он чуть было не сказал «ведь они наши друзья», но вовремя прикусил язык. — Конечно, мы не обязаны им что-то рассказывать, но почему бы и нет?
Шеппард Сирс Кэмпбелл обожал чистить ботинки. Эта любовь расцвела в армии (в составе прославленной воздушно-десантной дивизии Шеп участвовал в трех операциях), и пусть гражданские штиблеты из кордовской кожи не приносили такого наслаждения, как тяжелые парашютистские ботинки, ядреный запах ваксы и согбенная поза неразрывно ассоциировались с солдатским братством. Нынешнюю чистку сопровождала песенка тех времен, в которой похабные словечки заменялись лихим прищуром и губным дребезжащим звуком, имитирующим партию духовых с сурдиной, а паузы между куплетами заполнялись глотком пива из приготовленной банки. Закончив с одним ботинком, Шеп выгнул спину, почесал желтоватую подмышку и протяжно, от души рыгнул.
— Душенька, когда приходят Уилеры? — спросил он жену, которая пристально разглядывала свое отражение в зеркале туалетного столика с оборчатой накидкой.
— В полдевятого, милый.
— Ох ты! Надо пошевеливаться, а то ведь еще душ принимать.
Сощурившись, Шеп изучил сияющий носок правого ботинка, взял бархотку и, вновь сев на корточки, принялся за левый.
На его лице застыла флегматичная мина деревенского мужика, которая ныне появлялась нечасто и приберегалась для особых оказий вроде чистки башмаков или смены покрышек, но в ней читались следы того страстного желания, что некогда целиком овладело его душой. Долгие годы, юношей и мужчиной, он мечтал стать бесчувственным хамом, быть своим среди угрюмых парней и мужиков, чьи реальные или воображаемые насмешки преследовали его в детстве, и волевым усилием отринуть невероятно постыдные факты своей жизни: что взрастили его в череде особняков и пентхаусов в окрестностях Саттон-Плейс, что обучался он у репетиторов, а с другими детьми играл лишь под улыбчивым присмотром английских «нянюшек» и французских «мамзелей», что состоятельная разведенная матушка до одиннадцати лет заставляла его каждое воскресенье облачаться в «прелестные» клетчатые килты, доставлявшиеся от «Бергдорф-Гудман».
«Желала захерачить из меня леденец на палочке!» — изредка бесновался Шеп в компании тех немногих друзей, с кем мог заставить себя говорить о матери, но в спокойные, разумные минуты сознавал, что давно уже нашел в себе силы ее простить. Идеальных родителей не бывает; кроме того, у нее не имелось ни малейшей возможности осуществить свои намерения, какими бы они ни были. Еще в раннем отрочестве, когда его мальчишеское телосложение стало обретать грубые формы борцовской туши, он безвозвратно выскользнул из ее трепетной хватки. В те подростковые годы все, что хоть отдаленно соответствовало мамашиной характеристике «культурно» и «мило», он отторгал, и все, что она сочла бы «вульгарным», было любо его сердцу. В маленькой и дорогой подготовительной школе ему не составило труда принять образ дурно одетого увальня-баламута, которым одноклассники восхищались, но которого побаивались и слегка жалели, полагая его одним из тех, кто учится на пожертвования. Когда его оттуда выперли, Шеп, к ужасу матушки, прямиком ринулся в клоаку манхэттенской средней школы и мелких стычек с полицией, где проваландался вплоть до своего восемнадцатилетия, после которого с воплями и улюлюканьем отправился в десантные войска, преисполненный решимости создать себе славу отчаянного храбреца, а также репутацию крутого сукина сына, высоко чтимую в солдатской среде.
Он преуспел в обеих ипостасях, и война лишь усугубила безудержность его исканий. Ему казалось вполне логичным отвергнуть слезные мольбы матушки о поступлении в Принстон или Уильямс и отбыть на Средний Запад в третьесортный технологический институт («По льготе для мобилизованных», — всегда уточнял Шеп, словно возможность учиться за собственные деньги превратила бы его в неженку). Облаченный в летную куртку, днем он кемарил на лекциях, а вечерами в компании таких же олухов шатался по кабакам, где накачивался пивом, изрыгая хулу гуманитарным наукам; вот так он постигал неоспоримо мужское и бесспорно небуржуйское ремесло инженера-механика. Тогда же он встретил свою жену, маленькую, тихую и почтительную секретаршу институтского казначея, и зачал первого из своих сыновей. Громадная перемена произошла в нем несколько позже.
Однажды (он называл это «временем, когда слегка сбрендил») Шеп проснулся и понял, что работает на заводе гидравлической техники в сотне миль от Финикса, Аризона, и живет в одном из четырех сотен одинаковых домиков, сгрудившихся в пустыне, что прокаленное солнцем жилье похоже на коробку, что на стенах висят четыре горных пейзажа, купленные в мелочной лавке, а на пустой шири книжных полок угнездились лишь пять бурых технических справочников, что каждый вечер дом содрогается от рева телевизора и воплей соседей, заглянувших на партию в канасту.
Среди молодых мужиков с туповатыми, наспех сляпанными физиономиями и баб, которые от сортирных анекдотов заходились визгливым смехом («Гарри, Гарри! Расскажи, как одного хмыря застукали в женском клозете!»), но почтительно смолкали, когда их мужья заводили спор об автомобилях («Вот, скажем, „шевроль“; короче, это, иди бери любую модель, какую хошь»), Шеппард Сирс Кэмпбелл чувствовал себя одиноким и глупым самозванцем. Он вдруг понял: авантюрные попытки не быть самим собой довели его до невыносимой жизни, которой он вовсе не хотел; наперекор матери он отринул все, что было дано ему от роду.
Его стали преследовать яркие образы умного и чуткого мира, в котором он мог бы жить, и все они накрепко переплелись со словом «Восток». На Востоке, думал он, человек поступает в университет не ради обучения профессии, но для усердного поиска мудрости и красоты, что вовсе не удел неженок, о чем знают все, кому перевалило за двенадцать. На Востоке носят вкусно мятые твидовые пиджаки и фланелевые брюки, часами бродят среди древних вязов под часовыми башнями и беседуют с друзьями, все из которых сливки своего поколения. На Востоке девушки удивительно стройны и изящны, в их движениях чувствуется властность старинного рода; тихим и нежным голосом они изрекают умные мысли и никогда не хихикают. Студеным зимним вечером их можно пригласить на коктейл