Медресе» (религиозным училищем) для наставляемых душ служит весь мир, а «учебными пособиями» – все его обитатели, все стихии, все события и явления жизни. «Урок», преподаваемый Богом душе, ни на миг не прекращается. Эти положения суфизма иллюстрируются притчами, включенными в данный раздел.
Побег от смерти
Притча как бы иллюстрирует слова Корана: «…Ни один человек не знает, что случится с ним завтра; ни один человек не знает, на какой земле он умрет…» (31, 34) – и содержит скрытый призыв стремиться не к внешним, материальным («чтоб в Индию он был перенесен»), а к внутренним, духовным, переменам.
Д. Щ.
***
Убежать от самого себя, а следовательно, и от собственной судьбы – невозможно. Единственная альтернатива – достойно встретить ее лицом к лицу. Из притчи следует, что перемена места жительства, работы, брачного партнера и т. п. не решают экзистенциальных проблем человека. Поэтому столь важно объяснить ученику, что же именно может реально повлиять на его судьбу и решить его внутренние проблемы. То, что герой притчи перед смертью переносится из Святой земли – Иудеи – в языческую Индию, намекает на его греховность. Выходит, что он не прибег к главному средству, позволяющему избежать злой участи, – раскаянию…
М. Х.
Однажды некий подданный с поклоном
Предстал перед мудрейшим Соломоном:
«Царь, до зари внезапно я проснулся —
Ко мне Владыка смерти прикоснулся,
Да, наяву узрел я Азраила,
И дрожь предсмертная меня пронзила!»
«Чего ж ты хочешь?» – молвил повелитель.
«О Царь, ты и над духами правитель,
Так повели же одному из них,
Чтоб в Индию меня умчал он вмиг!..»
…Царь повелел, решив, что это – благо,
И очутился в Индии бедняга…
Все это было на заре. А днем
Сам Азраил предстал перед царем.
И царь ему: «О скорбный вестник выси,
Зачем ты утром смертному явился,
Прервав его покой, нарушив сон?
Чтоб в Индию он был перенесен?!»
И Азраил в ответ: «Я удивился,
Поскольку за душой его явился,
При этом Бог сказал мне, что она
Расстаться с телом в Индии должна,
А я его здесь – в Иудее – встретил…
Но тут же налетел какой-то ветер,
Унес его туда, и там как раз
Я выполнил Божественный приказ…»
…Мы вечно суетимся, убегаем,
И тем спастись и скрыться полагаем, —
Но от кого? Задумайся на миг:
От Бога? Или от себя самих?..
Шах и мат
Под видом шаха (царя) в суфийской образной системе нередко выступает человеческий дух, а под видом его слуги (в данном случае шута) – эмоционально-физическая природа человека. Данная притча своеобразно иллюстрирует внутреннюю борьбу в человеке (ср. в Новом Завете: «…Плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся…» – Гал. 5, 17). Вместо того чтобы стремиться к гармонии между противоположными началами своей природы (к чему призывают суфийские мудрецы), религиозный фанатик, терпя многочисленные «поражения» от своих вышедших из-под контроля страстей, пытается в ответ подавлять в себе естественные потребности – «умерщвлять плоть». Как бы от лица последней – шут и заявляет шаху: «Ведь мне, хоть я ни в чем не виноват, // Ты сам теперь объявишь: „Шах и мат!..“»
Д. Щ.
***
Если во многих других притчах Руми речь идет о противоборстве «духа и плоти» (олицетворяемых соответственно в образах человека и животного), то в данном случае конфликт («шахматная партия») происходит между интеллектуально-волевым началом и эмоциональной сферой, которые оба представлены людьми – шахом и его шутом (животное – символ плоти – здесь отсутствует). Иными словами, в сражение вступают рациональное и иррациональное начала в человеке. Заметим, что шах (разум) довел шута (чувство) до отчаяния («а шут, как на ветру бедняк нагой, дрожал пред шахом»), что привело в конце концов к повторному поражению шаха, который снова получил мат (араб. мат – «смерть», т. е. разум отключился и оставил ситуацию вне своего контроля). Смысл притчи в том, что человек должен крайне внимательно прислушиваться к своей эмоциональной сфере («шуту»), не подавляя ее, но стараясь установить в своей жизни равновесие между разумом и желаниями.
Вспомним, что наиболее жестокими тиранами и инквизиторами (в широком смысле) бывали крайние аскеты, т. е. люди, подавлявшие в себе даже естественные желания. Последнее, в конечном счете, приводило их самих к духовной смерти, а бесчисленное множество их жертв – к смерти физической.
М. Х.
Игра продлилась несколько минут,
И шаха в шахматы обставил шут.
Тут по́ лбу шах шута огрел доской:
«Пусть впрок тебе пойдет урок такой,
Фигурами не двигай невпопад,
Не объявляй внезапно: „Шах и мат!“
Игру придется заново начать —
Тебя азам я стану обучать!»
А шут, как на ветру бедняк нагой,
Дрожал пред шахом – и ни в зуб ногой.
Но понемногу вновь в игру включился
И обыграть владыку изловчился.
И тут он, в завершение игры,
Забился под подушки и ковры —
И возопил: «О шах, я сам не рад,
Но снова объявляю: „Шах и мат!“»
Шах огляделся и спросил: «Ты где?»
А шут ему: «Я понял – быть беде,
Коль станем правду говорить владыкам,
Не пряча голову, с открытым ликом!
Ведь мне, хоть я ни в чем не виноват,
Ты сам теперь объявишь: „Шах и мат!..“»
Безнадежный больной
«Безнадежно больным» является нафс, которому, согласно суфийскому учению, предстоит погибнуть вместе со смертью тела (в отличие от более высоких уровней личности, бессмертных по своей природе). Зная о своей смертности, нафс крайне эгоистичен и необуздан в своих желаниях. Однако, если разум человека («судья») потворствует нафсу вместо того чтобы обуздывать его, то самому разуму приходится плохо («И – бац – судье заехал по затылку! // И должен был судья ему платить…»). Рассказ иллюстрирует суфийский призыв к постоянному самоконтролю.
Д. Щ.
Больной явился к лекарю в тоске:
«Ты пульс пощупай на моей руке —
Я чувствую, пора определиться
С тем, сколько жизнь моя еще продлится!»
Врач пульс пощупал – и смекнул в момент,
Что не протянет долго пациент.
Но лекарь мудр и осторожен был
И от больного эту правду скрыл,
Сказав: «Чтоб жизни сохранять пыланье,
Всечасно исполняй свои желанья,
Не ставь своим хотениям преград,
И этим удалишь из тела яд.
Покорен будь сердечному веленью —
Ведь это путь кратчайший к исцеленью!»
Больной воспрянул: «Сладок твой совет,
Об этом дне мечтал я много лет!» —
И, рад и счастлив, полетел, как птица,
К прозрачному ручью – воды напиться.
Он подошел к воде, а в то мгновенье
Свершал почтенный суфий омовенье.
Больной взмахнул рукой в азарте пылком
И суфию заехал по затылку:
Мол, лекарь, чтоб я больше не болел,
Осуществлять желанья мне велел!
Огретый суфий в гневе обернулся,
Ответно на больного замахнулся,
Но тотчас разглядел, что тот, бедняга,
И тощ, и еле дышит, доходяга.
И так решил: «В болезненном угаре
Сей муж! И если я его ударю,
То он в живых останется навряд:
Тогда меня осудят и казнят!
Ну нет, я не безмозглая зверушка,
Ведь за приманкой кроется ловушка.
Коль дело до конца не решено,
Подумай, чем закончится оно!» —
И, взяв больного за рукав халата,
Повлек его в судебную палату.
Там, оглядев ответчика, судья
Спросил: «Истец! В чем жалоба твоя?»
А тот: «За наглость мужа накажи!
Пороть плетьми публично прикажи,
Иль пусть его с позором провезут
По городу – да будет скор твой суд!»
Сказал судья: «Ответчик сей таков,
Что не хватает подходящих слов,
Чтоб описать, насколько болен он:
Один толчок – и дух из тела вон!
Как стану бледной тени я грозить,
Пороть плетьми, по городу возить?
А если б камень на тебя упал,
То ты и с камнем бы судиться стал?
Чтоб милость у Аллаха обрести,
Ты, суфий, полумертвого прости:
Ведь шариата суд, в конце концов,
Живущих судит, а не мертвецов!»
А тот: «Да как такое может быть:
Суд разрешает людям встречных бить?!»
Судья ж ему: «Поведай лучше мне:
Какая сумма есть в твоей суме?»
«Да в ней, судья, почти и денег нет,
Сам погляди: всего лишь пять монет!»
«Три мне отдай за справедливый суд,
А две ему: они его спасут,
Он хлеб вкуси́т – и просветлеет взор!»
Тут суфий – в крик: «Сколь глупый приговор!
Судья, я речь обжалую твою!..»
…Меж тем больной воззрился на судью:
Мол, лекарь, чтоб я больше не болел,
Осуществлять желанья мне велел!
Сейчас я и недуг свой подлечу,
И от судьи монеты получу!
И он взмахнул рукой в азарте пылком,
И – бац – судье заехал по затылку!
И должен был судья ему платить:
Что делать – приговор не воротить!..
…Кто ближнему копает яму – тот
Сам, оступившись, в яму упадет!..
Похороны отца
История содержит суфийскую переоценку обычных житейских представлений о «благости» земной жизни и «ужасе» перехода в мир иной. При внимательном духовном взгляде оказывается, что именно жизнь в вещественном мире обладает качествами предполагаемого «посмертного бытия», являясь средством наказания и исправления грешной человеческой души.
Д. Щ.
В пути погребальном над телом отца
Почтительный сын причитал без конца:
«Родимый, тебя в темном доме поселят,
Тебе даже коврика там не подстелят,
Лампадку тебе не засветят во мгле,
И будешь лежать на холодной земле!
Там глаз не раскроешь ты в ясное небо,
Там ты не отведаешь мягкого хлеба,
Там даже на помощь средь всех этих бед
К тебе не придет ни родной, ни сосед.
Родимый! Во мрак гробового жилья
Уйдет величавая статность твоя!..»
…Джуха, услыхав, что твердил тот юнец,
К отцу подбегает: «Ты слышал, отец?
Ведь каждому ясно по этим словам —
Покойника тащат прямехонько к нам!»
Отец отвечает: «Ты что, идиот?» А тот:
«Все приметы подходят! Ведь вот —
Ни хлеба у нас, ни ковров, ни лампад,
И прямо во тьму упирается взгляд,
И нечем дышать… Нет сомнения в том,
Что люди покойника тащат в наш дом!»
Султан и воры
Мотив ночных путешествий переодетого в простое платье султана Махмуда Газневида (см. притчу «Жемчужина») восходит к старинным фольклорным источникам (ср. странствования царя Соломона в агадических легендах, «переодевание» халифа Гаруна аль-Рашида в «Сказках тысячи и одной ночи» и т. п.). В данном рассказе султан представляет высшее «Я» человека, его духовный разум, а ночные воры – совокупность его чувств: слух («чуткие уши»), зрение («ясные очи»), осязание («необычные руки»), обоняние («недюжинный дар»), интуицию («взбираться… до самых небес»). Земные чувства человека «обкрадывают» его духовный разум («и вот уже воры – пред царской казной»), поскольку они нацелены на восприятие внешнего мира, в то время как цель суфия – самопознание, «внутреннее» восхождение к Истине. Руми показывает, как, поначалу приобщившись к чувствам и завоевав их «доверие» («сошелся с ночными ворами»), дух впоследствии может получить над ними власть («воры пред шахом простерлись в пыли»). Это происходит «утром» – с рассветом, означающим духовное пробуждение после «ночи» неведения. В это время дух, воссев на трон, возвращает себе то владычество над чувствами, которого был лишен «средь ночи», и чувства начинают обретать в нем настоящий «свет познания» («верни упованье лишенным надежды»). На достижение таких взаимоотношений между духом и чувствами направлена многолетняя суфийская практика самосовершенствования.
Д. Щ.
Приняв горожанина скромного вид,
Скитался ночами Махмуд Газневид,
И как-то сошелся с ночными ворами,
А те похвалялись своими дарами:
«Пусть тот, кто способен на больший обман,
Над нами и властвует, как атаман!»
И первый изрек: «О погибшие души,
Бесценный мой дар – это чуткие уши,
Мне ясен, я в этом признаться готов,
Язык всех зверей, но особенно – псов!»
Второй сообщил: «О исчадия ночи,
Судьбой мне подарены ясные очи,
Кто мне на глаза попадется хоть раз,
Того, снова встретив, узнаруге зовут меня, чтоб
Под стену иль изгородь сделать подкоп!»
Четвертый: «О слуги дурного желанья,
Мой признак – недюжинный дар обонянья:
Принюхавшись к легкому следу в пыли,
Меджнун узнавал, где ступала Лейли,
А я по особенному аромату
Всегда узнаю́, где запрятано злато!»
А пятый: «О вы, мои мрачные братцы,
Мой дар – на вершины и стены взбираться,
И даже на башню до самых небес,
Закинув веревку с крюком, я бы влез!»
Тут воры спросили, взглянув на Махмуда:
«А ты про какое расскажешь нам чудо?»
А он: «В трудный миг вам поможет всегда
Волшебным движеньем моя борода:
В несчастиях я бородой помаваю
И этим преступника грех покрываю, —
Едва потрясу бородой и кивну,
Как вору тотчас же прощают вину!»
«Твой дар представляется самым желанным,
Отныне ты будешь у нас атаманом! —
Воскликнули воры. – А наших сердец
Желанье – ограбить султанский дворец!..»
…Бесшумно к стене они крались, однако
Залаяла, запах почуяв, собака,
И, на понимание слов ее скор,
«Меж вами – султан!» – перевел первый вор.
Но тут посчастливилось пятому вору
На гладкой стене обнаружить опору,
И всех переправил он в сад прямиком
При помощи длинной веревки с крюком.
Четвертый же вор, виртуоз аромата,
Принюхавшись, понял, где спрятано злато,
А третий проделал подкоп под стеной,
И вот уже воры – пред царской казной!
Вот именно здесь, возле цели заветной,
Властитель и скрылся от них незаметно:
Он выведал всё – их дома, имена…
А утром – тревога: исчезла казна!
Тут хитрый Махмуд снарядил свою стражу,
Чтоб всех, совершивших полночную кражу,
Нашли – и в оковах к нему привели.
И воры пред шахом простерлись в пыли.
Взглянув на царя, вор второй – ясноглазый —
В Махмуде ночного сообщника сразу
Узнал – и воззрился на край бороды
Султана, как будто просящий воды —
На облако, иль на знаменье Аллаха —
Пророк! И во взгляде том не было страха:
Чего же бояться, когда приговор
Почти изречен?! И промолвил тот вор:
«Сиятельный, будь с нами ласков, как прежде,
Верни упованье лишенным надежды,
Скорей, о султан, потряси бородой —
И наши грехи милосердьем покрой!»
Лунное полотно
Под «сиянием луны» в данном случае подразумевается «вдвойне нереальная» сущность нашего мира (Луна сама светит отраженным сиянием Солнца, а ее свет на Земле – есть «отражение отражения»). Пробуждение («утром, чуть пробудится душа») в притче означает кончину, за которой последует осознание тщетности прожитой жизни у тех, кто не обрел реального мистического опыта. Подобные люди не могут быть наставниками на пути приближения к Богу и стяжания истинного Света.
Д. Щ.
Сей мир – базар, где мы обведены
Вкруг пальца: нам сияние Луны
Сбывают, как льняное полотно,
И в темноте нам нравится оно.
Лучи волшебник выдает за лён,
И до зари наш разум усыплен.
Ах, сколько денег – драгоценных лет —
Мы отсчитали за обманный свет!
А утром, чуть пробудится душа, —
Где ж лён? И на ладони – ни гроша!..
Ядущий и ядомый
Душа, целиком погрузившаяся в материальные заботы и отождествившая себя с телесной субстанцией («ищущая и поглощающая пищу»), будет сама «съедена» вещественным миром, поскольку лишилась своей духовной основы, – таков смысл этой притчи.
Д. Щ.
Едва лишь птица изловила мошку,
Ту птицу за крыло схватила кошка.
Так два обеда меж собой совпали:
И птица ела, и ее съедали.
Кто сам себя считает веществом —
Всегда вкушает и всегда ядом!
Судьба
Владелец лавки в этой притче означает разум, спешащий осуществить свои намерения, исполнить свой земной долг («с утра спешивший»). «Нарядные жены» – чувственные желания – мешают ему «пройти», т. е. достичь своей цели, на что он горько сетует («вас слишком много»). Однако эмоции не зря созданы Богом: при их отсутствии теряется сам смысл человеческого существования («вас самих бы не было на свете»). Именно опираясь на сферу чувств, человек постепенно учится любви к Создателю, которая является главным предметом, преподаваемым в школе земной жизни. На начальных этапах развития душа подготавливается к этой любви путем совершенствования эмоциональной сферы.
Д. Щ.
Один купец, с утра спешивший в лавку,
Попал внезапно в уличную давку.
Протискиваясь меж нарядных жен,
Он был обильем их так раздражен,
Что крикнул: «Эй, очистите дорогу,
Бабье! И без того вас слишком много!»
Одна из женщин кротко отвечала:
«Ты не бранись, а рассуди сначала,
Не для Адама ль первая жена
Была премудрым Богом создана?
Да и притом, когда б не жены эти,
То вас самих бы не было на свете!..»
…Судьбою управляя, звездный круг
Нам посылает столько бед и мук,
Что мы б не вынесли земных скитаний,
Когда бы Бог не усладил страданий
И в непроглядной тьме земной тюрьмы
Не сделал так, чтоб радовались мы!..
Два барабана
Притча образно противопоставляет духовные возможности ортодоксального «обрядоверия» (мальчик, наученный отцом барабанить, – символ духовной незрелости и слепого следования традиции) – и суфийских прозорливцев (могучая рать самого «султана», т. е. Бога, одерживающая «славные победы» в области духа). Присутствие войск султана вызывает у мальчика сильное раздражение: противники суфиев из числа мусульманских улемов (законников) нередко пытались возбудить простой народ против «еретиков», на что намекает барабанный «призыв» мальчика. Последний выбивается из сил, «чтоб не топтал верблюд отцово поле» (под «полем» подразумевается «насажденная» в народе ортодоксальная форма веры). Однако подобные усилия жалки и напрасны, ибо суфийское учение возвещает волю Самого Создателя («бьет в барабан» султана).
Д. Щ.
На отчем поле некий мальчуган
Стоял и бил в свой детский барабан.
Дробь отбивал он гордо и упорно,
Чтоб птицы в поле не клевали зерна.
А в этот день как раз Махмуд-султан
Велел войскам идти на Индостан,
И вот близ поля выросли нежданно
Бесчисленные полчища султана.
А возглавлял вооруженный люд
Бактрийский разукрашенный верблюд:
На нем сидел, чтоб в битве править станом,
Огромный тюрок с мощным барабаном.
Узрев его, взъярился мальчуган
И стал все чаще бить в свой барабан —
Он в этот стук вложил всю силу воли,
Чтоб не топтал верблюд отцово поле.
Тут некий воин крикнул: «Ты упрям!
Не трать напрасно сил! Иль ты и впрямь
Уверен, будто барабанчик твой
Мощней, чем барабан наш боевой?..»
Суфий и его жена
Жена, изменяющая мужу, – образ души (сферы эмоций), «тайно» от духовно-разумного начала в человеке соединяющейся с низшими страстями. Последние олицетворяет «сосед-сапожник» (поскольку его ремесло – изготовление обуви, т. е. наиболее близкой к земле и поэтому «низшей» части «облачений» человека). Стараясь оправдать перед разумом свою «измену», душа пытается выдать ее за полезную и плодотворную деятельность – «сватовство» (таковы, например, старания ряда современных психоаналитиков представить моральную распущенность в качестве предпосылки для проявления высших человеческих способностей; в этой связи можно вспомнить также оргиастические, тантрические и т. п. секты в разных религиях).
Д. Щ.
Домой вернулся суфий в час дневной,
Когда любовник был с его женой.
Не возвращался прежде он так рано,
Да что-то весь последний месяц странно
Вела себя жена – он замечал.
И, возвратясь, он в двери постучал.
Сосед-сапожник в страхе заметался:
Он ни на миг бы в доме не остался,
Да как же скрыться? – Дверь всего одна!
Металась и неверная жена:
Порой черпальщик, даже и проворный,
Расколет свой кувшин на речке горной…
Ах, на раздумья времени так мало…
И тут она хватает покрывало
И накрывает с головы до пят
Любовника… Но даже беглый взгляд
Верблюда распознает, хоть ковром
Его укрой… Впуская мужа в дом,
Она ему подмигивает: «В оба
Гляди: у нас тут знатная особа,
Ее ты лишним словом не задень!
Она явилась к нам в счастливый день,
Пришла, чтобы устроить сватовство —
Взять нашу дочь за сына своего!»
А муж: «Какой там брак? Какие сваты?
Ведь мы не родовиты, не богаты.
Мы им не ровня. И не вправе медь
Своим супругом золото иметь!»
Жена в ответ: «Что ж, я ей говорила,
Что нас богатством жизнь не одарила,
Но не богатство – сватовства причина:
Она пришла устроить счастье сына,
А счастье в том, чтоб у него жена
Была честна, стыдлива и скромна!»
Тут громко муж ответил: «Правда в том,
Что тесен, пуст и неказист наш дом,
Без тайн и тайников: все видно сразу,
Секреты наши все доступны глазу.
У нашей госпожи мечта одна:
Невестка ей достойная нужна!
Чтоб в качествах невестки убедиться,
Пусть наша гостья в мать ее вглядится!
Мне ни к чему перечислять заслуги
Своей стыдливой, преданной супруги,
А свойства своей матери, точь-в-точь,
Как правило, воспроизводит дочь!..»
…От мужа гневного жена-блудница
Пыталась хитрым словом заслониться,
Но все слова – напраслина и бред,
Когда поступок громко вопиет!
Халиф Омар и вор
В этой притче лукавый нафс предстает в образе вора, а Божий суд над ним олицетворяет халиф Омар. Греховный эгоизм – врожденная и неотъемлемая черта нафса, и поэтому его ссылка на то, что он, якобы, «пал впервые», отвергается как неубедительная. Не спасает его и попытка переложить свою вину на «объективное» злое начало мироздания (Иблиса, т. е. дьявола).
Д. Щ.
Однажды в краже уличен был вор,
И ждал его суровый приговор
Халифа справедливого – Омара.
Но хитрый вор, не усомнясь нимало,
Что тот по доброте его простит,
Сказал: «Любого дьявол обольстит, —
Я пал впервые, по вине Иблиса!»
А тот ему: «Но Божий гнев излился
И на Адама, и его не спас
Тот факт, что согрешил он в первый раз!..»
Совет врага
«Искренний враг» в данной притче – собственный нафс человека: путем изучения его свойств («подай мне совет») человек начинает осознавать смертельную опасность неограниченного своеволия («когда серый волк твое стадо пасет», т. е. эгоизм господствует над всеми чувствами и стремлениями). Желая одолеть враждебность нафса, суфий вступает на путь служения Богу («другу») и получает способность уже в земной жизни испытывать блаженство общения с Ним («в аду хорошо, как в раю»).
Д. Щ.
Просил некий муж: «О мой добрый сосед,
Не знаю, как быть, ты подай мне совет!»
А тот ему: «Я никогда не давал
Советов тому, с кем в душе враждовал.
Признаюсь, что издавна я, как змею,
К тебе неприязнь в своем сердце таю.
Неужто же друга вблизи тебя нет,
Который бы дал тебе добрый совет?
А я – не советчик: при тайной вражде,
И взгляд мой недобр, и совет мой – к беде.
Подумай, пребудет ли в целости скот,
Когда серый волк твое стадо пасет?
Коль с другом ты жизнь разделяешь свою,
Тебе и в аду хорошо, как в раю,
А если врага повстречает твой взгляд,
То сразу и рай превращается в ад…
Познав же любви высочайшую суть,
К любимому ты безразличен не будь.
Постигнув законы, что правят людьми,
Всё другу отдай – у себя отними.
Тогда избежишь ты сомнений и мук,
И в горе советом спасет тебя друг!»
Ответил сосед: «Не поверю никак,
Что так говорящий – не друг мне, а враг!
Ведь я узнаю́ из беседы с тобой,
Что скажет и другу отнюдь не любой.
Честна твоя речь и исполнена благ:
Чем друг-лицемер, лучше искренний враг!»
Жемчужина
Отношения между султаном Махмудом Газневидом и его фаворитом Аязом символизируют в суфийской традиции отношения между Богом и преданным Ему суфием (являющимся, как и Аяз, одновременно и «другом Божьим», и «рабом», совмещая обе эти ступени служения). В отличие от корыстных придворных (образ лицемеров от веры), «любящих» султана лишь за плату, один только Аяз, движимый бескорыстной любовью, способен исполнить повеление своего господина. Драгоценная жемчужина символизирует удовольствия «мира сего», отказаться от которых («разбить жемчужину») под силу лишь подлинному адепту суфизма. Этой «жемчужиной» Бог испытывает верующих, проверяя, предпочтут ли они любовь к Нему – любви к земным благам.
Д. Щ.
Однажды созвал царедворцев Махмуд:
«Сегодня хочу вам представить на суд
Жемчужину, коей гордится казна!
А ну-ка, визирь, какова ей цена?»
«Султан! За жемчужину эту твою
Я сорок мер золота сходу даю!» —
Ответил визирь. «Так разбей же ее, —
Воскликнул султан. – Вот веленье мое!»
«Разбить ее? Боже меня сохрани, —
Визирь побледнел. – Нет, уж лучше казни!
Я вынес бы муку и вытерпел пытку,
Но царской казне не нанес бы убытка!»
Ответил султан: «Ты достоин наград —
С плеча моего ты получишь халат!
Что ж, цену жемчужине вновь назначайте!
Как ты́ ее ценишь, хранитель печати?»
Придворный ответил: «Вот мненье мое:
Полцарства не жалко отдать за нее!»
Воскликнул султан: «Исполняй мой приказ:
Жемчужину эту брось оземь тотчас!»
«Помилуй, владыка! Отыщешь ли ты
Хотя бы подобье такой красоты?
Казни или милуй, но я никогда
Султанской казне не нанес бы вреда!»
Хранителя тоже султан похвалил
И царским халатом его одарил…
Был каждый придворный опрошен Махмудом,
И все восхищались невиданным чудом:
Мол, лучше нам вовсе на свете не жить,
Чем эту жемчужину взять и разбить!..
…Махмуд, наконец, обратился к Аязу:
«Ответствуй, мой друг, без раздумий и сразу —
Жемчужине сей велика ли цена?»
А тот: «Мне, мой шах, неизвестна она!»
«Что ж, – молвил правитель, – тогда поскорей
Жемчужину эту об камень разбей!»
Покорен был раб: он об каменный пол
Жемчужину ценную вмиг расколол!
И сразу такое вокруг началось!
Вельможи на юноше выместить злость
Мечтали давно, и он слышал от всех:
«Неверный! Ты казни достоин за грех!»
«Ничуть не бывало, – ответил Аяз, —
Дороже жемчужины царский приказ!
Веленью царя непокорны вы были,
Вы жемчуг царёва доверья разбили!
А я расколол, как велит нам Коран,
Кумира, который вводил вас в обман!»
Тут в ужасе свора придворная вся
В пыли распростерлась, прощенья прося.
Но молвил с презреньем султан палачу:
«Всех выгони вон! Я их знать не хочу!»
И тут за вельмож заступился Аяз:
«О шах милосердный! О свет наших глаз!
Кто жемчуг веленьям твоим предпочел,
Тот грешен, конечно. Но ты не учел,
Что люди, которым ты грех не вменял,
Всечасно прощал и за все извинял,
Из уст твоих слыша лишь мягкую речь,
Способны и волей твоей пренебречь!..»
…Лишь тот пред султаном во грех не впадет,
Кто царскую волю покорно блюдет!..
Скупец
Душа, лишенная любви и сострадания, не способная ни на какое доброе дело («твой дом – не то, твой дом – не это»), становится вместилищем зла и ненависти, и в результате – пристанищем нечистых духов («нечистот») – таков смысл этой притчи.
Д. Щ.
К скупому в дом вошел голодный: «Мне бы
Огрызок сухаря иль корку хлеба!»
Тот смотрит на оборванного парня
И говорит ему: «Здесь не пекарня!»
«А сыра не найдется ли кусок,
Чтоб я в дороге подкрепиться мог?»
Тот вновь глядит презрительно на парня
И отвечает: «Здесь не сыроварня!»
«Потребности мои невелики:
Не дашь ли мне хоть горсточку муки?»
Скупой ему, нахмурясь: «Ты о чем?
Не видишь – здесь не мельница, а дом!»
«Ну, если нет еды, то, может быть,
Ты мне хотя бы вынесешь попить?»
Скупой ответил: «Невиновен я,
Что по соседству даже нет ручья!»
Тут нищий стал развязывать халат…
Скупой ему: «Ты что задумал, брат?»
А тот: «Я сопоставил все ответы
Твои: твой дом – не то, твой дом – не это,
И понял: в этом доме я найду
Лишь место – справить малую нужду!..»
Воин и портной
Рассказ аллегорически описывает «состязание» между разумом («тюркский воин») и нафсом («портной-вор»). Отвлекая разум различными удовольствиями («потекли слова, // Вкуснее меда, слаще, чем халва»), нафс обворовывает человека, «урезая» его «одеяния» (отпущенное для земной жизни время). В конце концов, тюркский воин «проигрывает лошадь»: в образе лошади представлена «животная часть» человека – его физический организм, с помощью которого он одолевает земной путь. В данном случае потеря лошади означает, что разум не справился со своим предназначением, и человек прожил жизнь зря.
Д. Щ.
Раз в неком доме велся разговор,
Что, мол, любой портной – подлец и вор:
Из них, мол, каждый норовит украсть
Иль весь отрез, или хотя бы часть!
И тот, кто о портных повествовал,
К себе гостей вниманье приковал,
Заинтересовал седых и юных,
Словно певец, играющий на струнах.
Один лишь гость – заезжий тюркский воин —
Рассказом был весьма обеспокоен,
И он вопросом вдруг прервал рассказ:
«А есть портные-воры и у вас?»
«О да, конечно, – подтвердил рассказчик, —
Один такого ремесла образчик,
Скажу я Вам, весьма известен тут:
Швец-Надувала – так его зовут!»
Тут воин: «Уж меня воришка тот
Своими трюками не проведет,
Мне не грозят подобные убытки,
Он у меня не украдет и нитки!
Нет, уж меня ему не облапошить!
Бьюсь об заклад, свою я ставлю лошадь:
Ему не сплутовать на этот раз!
Ну, что? Возьмет моя – так лошадь с вас!»
Ему сказали: «Спор твой – не во благо,
И не таких обманывал портняга!»
Но воин спора отменять не стал
И всю ту ночь ворочался – не спал.
Чуть утро, он, атлас купивши алый,
Уже стучался в лавку Надувалы.
А тот открыл – и потекли слова,
Вкуснее меда, слаще, чем халва:
Разговорить клиента швец спешил,
Из мягких слов одежду речи шил,
Чтоб тюрок испытал к нему доверие.
А посетитель развернул материю,
И говорит: «Вот мой тебе заказ —
Я по соседству приобрел атлас,
Возьми и сшей мне праздничный мундир,
Чтоб я в нем на парады выходил.
Пусть сверху облегает потесней,
Чтоб я на людях выглядел стройней,
А снизу он не должен облегать,
Чтоб мог в строю я широко шагать!»
Портной же, поклонившись сорок раз,
Сказал: «Я так исполню твой заказ,
Что будешь ты всю жизнь благодарить!»
И, не успел наш воин рта раскрыть,
Как уж портной и мерил, и кроил,
И, не смолкая, быстро говорил.
И расцветали на его губах
Присловья о царях и о рабах,
А сколько он о щедрых и о жадных
Поведал притч – забавных и отрадных!
Загадки, басни шли гуртом. Да что́ там —
Он сыпал анекдот за анекдотом.
И вскоре с радостью увидел он:
Его клиент до колик доведен —
Пал тюрок на ковер, подняться силясь,
От смеха веки узкие прикрылись!
А хитрый швец затем ведь и шутил:
Он вмиг кусок отреза отхватил —
И, спрятав под ковер, стал дальше шить
И вновь клиента байками смешить.
И тюрок, о мундире позабыв,
Весь смехом исходил, ни мертв ни жив!
Не помня о закладе и о споре,
Он в хохоте купался, словно в море:
«Рассказывай, давай же!» – А шутник,
Опять же уловив удобный миг,
Кусок атласа отхватил, как прежде,
И незаметно спрятал под одеждой, —
И вновь шутил, вновь жару поддавал!
А гость глаза от смеха закрывал:
Ведь он не замечал, как с каждым часом
Все тает ширина его атласа.
От смеха еле открывая рот,
Выпрашивал он новый анекдот!
Но вот портной увидел, что осталась
От купленной материи лишь малость.
Тогда он к тюрку жалость ощутил
И сам клиента тешить прекратил:
«Еще б я посмешил тебя часок —
И сам смотри: оставшийся кусок
Тебе бы не сумел прикрыть и чресел.
Подумай, то-то был бы смех твой весел!
Хоть забавлять тебя и был я рад,
Но проиграл ты лошадь – свой заклад!..»
…Скажу я напоследок в назиданье:
Излишний смех порой ведет к рыданью!
Спор супругов
Здесь, как и в ряде других притч Руми, «муж» – сфера разума, а «жена» – область чувств. Согласие межу ними может наступить только в случае господства мысли над эмоциями и страстями, обуздания их. Для выполнения этой задачи человек порой вынужден прибегать к аскетизму («…от холстины, жесткой как броня, // Вся кожа задубела у меня!»). Если же чувства выйдут из-под контроля разума, то «супругов» ожидает разлад («развод»).
Д. Щ.
Жена на мужа своего сердилась:
«Гляди, моя одежда прохудилась!
Ах, до какой дошла я нищеты!
Меня совсем не уважаешь ты».
Муж отвечал: «Жена моя, ну что ты!
Ведь целый день я погружен в заботы,
Как хлеб насущный для тебя добыть,
Чтобы тебе всегда довольной быть!»
А та ему: «Да, хлеб ты добываешь,
Но ты меня так бедно одеваешь,
Что от холстины, жесткой как броня,
Вся кожа задубела у меня!»
Супруг в ответ: «Жена, моя кошелка
Бедна – в ней нет ни бархата, ни шелка.
Но лучше холст, что кожу больно трет,
Чем злая ссора – и за ней развод!..»
Сторож и пьяница
«Сторож» в данной притче – это разум (акл), охраняющий «квартал» – внутренний мир человека. Он гневается на животную душу – нафс («пьяного»): закон шариата запрещает опьянение, и мусульманин, застигнутый в публичном месте в пьяном виде, может быть подвергнут тюремному заключению. Но опьяненный страстями нафс наслаждается своим состоянием; между ним и разумом не прекращается внутренняя борьба («перебранка»). Причина в том, что нафс, в отличие от более высоких уровней души, не имеет надежды на вечную жизнь. Поэтому он старается получить максимум удовольствий от земного бытия и сожалеет о временном его характере (слова «когда б имел я… дом» намекают на то, что нафс не обладает «постоянным жилищем»). Поэтому состязание между ним и разумом безрезультатно («застряв… как мул в трясине»). Суфизм предлагает другие способы усмирения эгоизма, которые основаны не на рациональном воздействии, а на мистической практике.
Д. Щ.
Раз ночью сторож обходил квартал
И под стеной пьянчужку увидал.
«Эй, просыпайся! – Крикнул он ему. —
Да объяснись, не то сведу в тюрьму!»
А тот в ответ: «Иди, куда и шел,
Мне без тебя так было хорошо!»
«Ответь, что́ пил, не то пойдешь под суд!»
«Я выпил то, чем полон был сосуд!»
«Скажи, а чем сосуд твой полон был?»
«Что было в нем, как раз я то и пил!»
«Так что ж ты пил? Ответь без лишних слов!»
«То, чем сосуд был полон до краев!»
И сторож, в перебранке той напрасной
Застряв, как мул в трясине непролазной,
Вскричал: «Свинья! Напился ты вчера,
Покайся!» А хмельной в ответ: «Ура!»
«Ты что же, вздумал надо мной глумиться?!
Ну, подожди, вот посидишь в темнице!»
А пьяный: «Ну, сказал бы сразу кратко,
Что, мол, отпустишь, если дам я взятку.
Я б дал ее, отделаться спеша,
Да только жаль – в кармане ни гроша.
И, если бы не пьяная истома,
Я встал бы и давно дошел до дома,
А там, как царь, забылся б крепким сном,
Когда б имел я этот самый дом!..»
Верблюд, баран и вол
Баран, как и вол, старается «теологически» обосновать свое первенство. В притче приводятся две традиционные точки отсчета истории человечества: от Авраама – «духовного праотца», проповедника монотеизма (согласно мусульманскому преданию, Авраам собирался принести в жертву своего сына Исмаила, согласно же Библии – Исаака), и от Адама – физического предка всех людей. Пока баран и вол спорят, верблюд поедает сено, и им ничего не достается. Самое высокое ростом животное, привычное к тяготам пустыни («аскет»), символизирует суфия, «вкушающего» духовный опыт («Я несколько ближе к святым небесам»), в то время как богословы-рационалисты только спорят о нем, не имея доступа к высшим уровням бытия.
Д. Щ.
Шли вместе барашек, верблюд и бычок,
Нашли на обочине сена клочок,
И молвил баран: «Коль поделим на всех,
Что каждому выйдет? Не доля, а смех!
Так пусть это сено жует на здоровье,
Кто старше других, чье древней родословье:
Ведь тех, кому много исполнилось лет,
Нам чтить приказал сам Пророк Мухаммед!
Одно несомненно: я всех вас древней!
Ведь я еще помню событья тех дней,
Когда младший брат мой на жертвенник был
Возложен, и спасся святой Измаил!»
Ответил бычок: «О мой младший собрат,
Ты мне старшинство уступить будешь рад,
Узнав, что я вместе с волом отдыхал,
На коем Адам свое поле пахал!»
Вдруг оба замолкли – и видят: верблюд
Молчит, а уста его сено жуют!
И молвил он им, до конца дожевав:
«Я очень высок, и поэтому прав!
Я сверху взираю: отсюда видней,
Что я вас длинней, потому и древней!
Я несколько ближе к святым небесам,
А значит, и вас много старше я сам:
Ведь ясно, что небо древнее земли;
Вы счесть его лет никогда б не смогли!..»
Мусульманин и зороастриец
В то время как зороастриец (последователь религии, признающей проявление в мире двух борющихся начал – Света и Тьмы) уповает на то, что Бог научит его правильному пути, мусульманин пытается навязать ему свой образ верований и обвиняет его в одержимости злым духом («дьявол в твоем сердце поселился»). Ответ огнепоклонника исполнен сарказма: исходя из утверждений своего оппонента, он доказывает тщетность усилий последнего. Притча учит, во-первых, религиозной терпимости, а во-вторых, умению общаться с человеком, принимая во внимание его собственные убеждения и взгляды.
Д. Щ.
Изрек мулла, узрев зороастрийца:
«Ты должен в мусульманство обратиться!»
А гебр в ответ: «Мой друг, один Аллах
Способен веру пробуждать в сердцах!»
А тот: «У Бога милость и прощенье,
Он твоего желает обращенья,
Но, видно, оттого с пути ты сбился,
Что дьявол в твоем сердце поселился!»
Тут гебр ему: «Так что ж, они дерутся
Между собой?! Пусть прежде разберутся,
Кто более могуществом велик, —
И покорюсь ему я в тот же миг!»
Мулла вскричал: «Сильнее всех – Аллах!»
А гебр: «Большой резон в твоих словах!
Но, если б я Аллаху нужен был, —
То Он бы Дух Свой в сердце мне вложил!..»
Шах и законник
Шах в этой притче символизирует Бога, а опьяневший ревнитель закона – религиозного рационалиста, «хлебнувшего из чаши экстаза» и ставшего мистиком-суфием. Соитие со служанкой шаха – в глазах трезвого законника деяние абсолютно недозволенное – пьяному судье прощается. Оно символизирует соединение с вышней, сокрытой, мудростью, доступное лишь мистику в особом состоянии близости к Богу (такой же интерпретации подвергается в суфизме кораническое представление о «райских гуриях»). Гнев Божий («шах же…приказал судью сковать») сменяется Его милостью по отношению к законнику, «опьяневшему» от любви и познавшему вышнюю мудрость: «Ты… погасил мой царский гнев».
Д. Щ.
Шах, гостями окруженный, выпил крепкого винца,
И глядит – идет законник мимо царского дворца.
Шах призвал его в собранье и вскричал в чаду хмельном:
«Кравчий! Знатока закона напои скорей вином!»
Покраснев, судья на чашу бросил гневный, злобный взгляд:
«Пить вино в застолье вашем? Я бы лучше выпил яд!
Винопитье, как нечестье, запрещает нам Коран,
Я ж – блюститель благочестья, и с рожденья не был пьян!»
Шах, внимая речи гордой, рассердился на судью:
«Властелина слово твердо, растопчу я спесь твою!
Ведь пущу я в ход удары, и перечить мне не смей:
Коль боишься царской кары, пей, и пей, и снова пей!»
В тот же миг судья смирился: чтобы шаха не гневить,
Он приказу покорился, стал он пить и снова пить,
В нем вино огнем горело и текло по бороде…
Стал он громко петь, но вскоре встал и вышел по нужде.
Чуть из шахской он светлицы удалился в полутьму,
Как нарядная девица повстречалась вдруг ему:
И любви хмельная сила, страсти огненной игла
Вмиг его воспламенила, дух и плоть его прожгла.
Тут земных желаний зовы перестали в нем дремать,
И наложницу цареву стал он крепко обнимать,
И, хотя она кричала, отбивалась, как могла,
Но ее насквозь пронзала страсти огненной игла…
…Ведь к мужчине в неге страстной, словно тесто, дева льнет,
Он же стан ее прекрасный то растянет, то сомнет,
Будто пекаря изделье, покоряется она,
Чтоб достигли общей цели муж и гибкая жена.
Примешает пекарь влаги и на вкус добавит соль —
И сольются в высшем благе ритмы мыслей, чувств и воль…
…Хло́пок девы мигом вспыхнул, чуть судья огонь поднес,
Всякий звук для них затихнул, кроме вскриков, стонов, слез.
Если сердце веселится – разум не идет в расчет:
Голову отрубишь птице – птица крыльями забьет.
Им утеха и приволье: все приличия – в былом,
Позабыто вмиг застолье и вельможи за столом.
Не до шахского им сана: милуй, жалуй иль казни, —
Ни Хусейна, ни Хасана не заметили б они…
…Шах спросил, обеспокоясь: «Где ж законник, наш собрат?»,
И отправился на поиск – и узрел прямой разврат!
Тут судья, от страсти жаркой грозным криком отвлечен,
Вновь отправился за чаркой: я, мол, здесь и ни при чем!
Шах же, мрачен и разгневан, приказал судью сковать,
Чтоб не смел к гаремным девам в темном месте приставать.
Но судья, беду почуя, крикнул: «Кравчий, дай вина,
Напоить царя хочу я – пусть напьется допьяна!
В нем вино погасит ярость и с чела прогонит тьму,
Чтоб, как мне, заулыбалась радость светлая ему!»
Шах в ответ: «Ты словом метким погасил мой царский гнев.
Что ж, гордись подарком редким – этой лучшею из дев!»
Плод жизни
Притча указывает на ту цель, ради которой бессмертная человеческая душа связана с телом и окружающим вещественным миром. Эта связь («прикрепленность» плода к ветви) существует ради духовного роста и созревания самой души; когда же цель достигнута – душа покидает телесный мир (плод срывается с дерева).
Д. Щ.
Наш мир подобен древу: он дает
Жизнь человека – свой конечный плод.
Неспелый плод живет, как ветки часть,
И не боится наземь он упасть.
А сочный плод, налившийся и спелый,
Качаясь, смотрит вниз оторопело:
То ль путник, проходя, его сорвет,
То ль с ветки сам сорвется он вот-вот.
И если человек вполне созрел,
То, значит, близок дней земных предел.